- Живот? - обеспокоенно спросил он у вахтенного, чтобы уж поскорей узнать. Все-таки не хотелось ему никакого аппендицита...
В дверях появился рулевой Новичков - он вот и пришел, значит, - и по улыбающемуся лицу понятно стало, что ничего серьезного с ним не случилось.
"Нет, не аппендицит", - с облегчением, но и чуть даже разочарованно теперь подумал Редько, сразу успокоившись.
- Ну, заходи, Новичков, показывай, с чем пожаловал...
- Да фурункул, товарищ капитан, - смущенный таким пустяком, сказал Новичков, переступая порог каюты. - Может, смазать чем?
Володин рассмеялся, Редько покосился на него, добродушно пробормотал:
- Ты чего?
Володин только махнул рукой и, выходя уже из каюты - втроем тесно стало, - проговорил:
- Пустяки... Не аппендицит. Без меня справишься.
- Постараюсь, - сказал Редько. - Ты на вахту?
- Да. Заходи, Иван, кофейку попьем.
- Зайду потом, - пообещал Редько, рассматривая довольно запущенный фурункул на предплечье у Новичкова.
- Ты думал, конечно, что оно само пройдет? - язвительно спросил Редько.
- Думал... - признался Новичков.
- А оно - не?..
- Что - "не"? - чуть растерянно переспросил Новичков.
- Само, говорю, не проходит почему-то?
- Не проходит, - согласился рулевой.
- А тебя начальники твои учили, что надо сразу обращаться к врачу?
- Так, я думал, пройдет, - терпеливо объяснил Новичков, несколько озадаченно глядя на распухшую руку.
- А!.. Извини, забыл. Конечно, ты думал, что оно само... - Редько уже рылся в шкафчике, готовясь к несложному вмешательству. - Что оно само пройдет. А оно - не... - задумчиво пробормотал он.
- Не, - согласно кивнул Новичков.
Редько сосредоточенно думал, все ли он предусмотрел: йод, новокаин, шприц с иглами... Да, нашатырь на всякий случай...
- Что - "не"? - переспросил Редько, набирая новокаин.
- Само, говорю, не проходит, - ответил Новичков, пряча улыбку.
- Так мы же об этом с тобой уже говорили, - возмутился Редько.
- Я думал, товарищ капитан, вам еще хочется поговорить...
Редько внимательно посмотрел на матроса, хотел уже отругать за болтливость, за эту его усмешку, но раздумал и только спросил участливо:
- А тебе, наверно, нелегко служить, Новичков?
- Почему, товарищ капитан?
- Насмехаться любишь. А боцман, по-моему, этого не любит. Да и никто не любит... Наряды небось перепадают вне очереди?
- Бывает иногда, - согласился Новичков. - Но это только на берегу. А вообще-то ничего, служить можно.
"Разгильдяй из разгильдяев, - думал Редько о Новичкове, - и штурманенку за него не раз уже попадало, а заодно и штурману доставалось, но вот как в море - золотой Новичков парень, во всем можно положиться, не то что в базе, на берегу. И почему так?.."
- Ну ладно... Ты не смотри сюда. Я тебя уколю разок... Ты давай пока об отпуске думай. Или о девушке... Есть у тебя девушка?
- У кого же их нет?..
- Как это - у кого!.. У меня вот нет, например... Ну-ну, не дергайся! И вся-то боль... Посиди так немного.
7
Володин, склонившись над картой, вел прокладку. Он так увлекся этой работой, что не сразу заметил вошедшего в рубку командира.
- Сидите, штурман, - остановил его Букреев, когда Володин начал привставать из-за прокладочного стола.
Букреев прошел к дивану за спиной штурмана - вообще любил здесь сидеть - и, усаживаясь, спросил:
- Филькин отдыхает?
Володину неловко было отвечать, сидя спиной к командиру, но и оставить хоть на время прокладку он сейчас тоже не мог, и Букреев, как будто поняв затруднение штурмана, тоном приказания сказал:
- Вы работайте, работайте, штурман...
- Есть... - Но все же не мог он вот так разговаривать со своим командиром, и, полуобернувшись, он ответил о Филькине: - Отдыхает, товарищ командир. Умаялся от трудов праведных.
- Я вот вспомнил... - Букреева познабливало, никак он что-то не мог согреться после мостика. - Лет пять назад посадил вас на этом же маяке. Как Филькина сегодня...
- Я, кажется, хоть название помнил, - сказал Володин, удивляясь, что ведь действительно командир подловил его когда-то на этом же маяке.
- Нет, вы просто понахальнее были, - усмехнулся Букреев. - Уже тогда...
Очень клонило ко сну, и Букреев решил вздремнуть немного.
- Старпом сейчас доложил, - проговорил он негромко. - Кто-то там из ваших заснул на вахте. Конечно, устали... Придется отменить учения...
- Устали не устали, а спать на вахте не должны. Накажем, - заверил Володин, испытывая какое-то недоумение из-за спокойного голоса командира. - Разберемся, товарищ командир.
- Есть такая формула у флотских шутников, - вздохнул Букреев, - "наказать и разобраться". Вы пообещали именно в таком порядке: сначала - наказать, а потом - разобраться.
- Я сначала все-таки разберусь, товарищ командир, - пообещал Володин.
- Вы меня этим очень обяжете, Сережа...
Это было как удар в спину. Володин вздрогнул и медленно обернулся. Букреев как будто уже спал.
Нет, не ослышался - так он и сказал: "Сережа..." Он, который даже по имени-отчеству редко когда называл своих подчиненных... Что это с ним сегодня? Устал, что ли?
Из динамика над штурманским столом вдруг громко зазвучал старинный романс:
Ах, зачем эта ночь так была хороша...
Не болела бы грудь, не стонала б душа...
Кто-то из радистов явно не рассчитал, и Володин, приподнявшись, убавил громкость.
"Неужели не накажет? - растерянно думал он. - Мой подчиненный на вахте заснул!.. А он.. - Володин покосился на командира. - А он - спит..."
Ничего что-то Володин не понимал, и велико было искушение...
- Товарищ командир, - тихо позвал он, лихорадочно придумывая, что же сказать, о чем спросить, если окажется вдруг, что Букреев не спит все-таки.
- Штурман, - сказал Букреев, не открывая глаза. - Когда жениться думаете?
- Когда прикажете, товарищ командир, - улыбнулся Володин. Так он и не понял, спал командир или нет.
Оба они надолго замолчали, только плыл из динамика старинный романс: "Я ее полюбил, полюбил горячо, а она на меня смотрит так холодно́..." Да за стенкой, в центральном посту, шла себе и шла обычная лодочная жизнь: запросы, ответы, команды...
- А скажите, штурман, - сонно проговорил Букреев, - ваши подчиненные боятся наказаний?
Вот! Это был уже привычный Букреев, и, хотя, судя по вопросу, начинался неприятный разговор, на душе у Володина полегчало: знал по крайней мере, в чем дело.
- Думаю, что... конечно, побаиваются, - с достоинством сказал Володин.
Над этим он никогда как-то специально не думал, знал просто за собой право наказывать, когда считал это необходимым, пользовался узаконенной своей властью над другими людьми, давно к ней уже привык, чтобы не особенно даже и замечать ее и не помнить о ней постоянно, и сама эта власть, как и возможность наказать кого-то, его не волновала, как не волновало его такое же право командира или старпома по отношению к нему самому, но по себе знал, конечно, что любое наказание, пусть даже и заслуженное, всегда неприятно. Да и кому вообще это может быть безразлично?..
- А вы, штурман? Тоже побаиваетесь моих взысканий?
Володин подумал, что само слово "боязнь" - не то какое-то слово, и не оно определяло его отношения с подчиненными и с командиром, - ведь и подчиняясь, можно подчиняться с достоинством. Но как объяснить это Букрееву - он не знал.
- Официально давно не наказывался, товарищ командир, - уклончиво ответил он. - Больше месяца...
- Действительно, давно... Значит, просто уже не помните?
- Наверно, не помню, - согласился Володин, то есть пришлось вот согласиться...
Букреев посидел молча за его спиной и вдруг сказал задумчиво, но и с какой-то долей иронии, если его слова будут приняты слишком серьезно:
- А мне, представьте, когда-то хотелось, еще в годы розового лейтенантства, чтобы подчиненные стыдились моего взыскания. Прежде всего - стыдились... Утопия, конечно.
Володин удивленно молчал, не смея обернуться. Это был явно неслужебный разговор, это, как говорил обычно сам командир, была сплошь "беллетристика", а Букреев никогда ею не баловал своих подчиненных. И проскользнуло в ней что-то более серьезное, чем было в тоне Букреева, а может, это была просто расслабленность, и с сочувствием Володин решил: "Конечно, устал..."
Захотелось предложить командиру хоть на полчаса воспользоваться диваном, на котором тот сидел сейчас, но предлагать было, пожалуй, неловко...
- Многие... и стыдятся, товарищ командир, - все-таки выдавил из себя Володин, низко склонившись над картой. Сказал он это с таким трудом, как будто в открытую, бессовестно прямыми словами объяснился в уважении к своему командиру.
- Возможно, и так... - совсем сонно сказал Букреев. - Кто знает? - Он помолчал. - Не всегда ведь и поймешь... - Потом уже надолго умолк, даже задремал, кажется.
Володин, выждав некоторое время, обернулся. Командир сидел с закрытыми глазами, привалившись к спинке дивана. Он как-то осунулся за эти дни, почернел и оттого казался небритым.
"Немного же вам, штурман, ласки надо, - насмешливо сказал себе Володин. - Помани только, погладь чуть-чуть - и уже таешь. Слюнтяй..."
Но избавиться от своего сочувствия к усталости командира, нет, вообще к Букрееву, он так и не сумел, да и не хотелось...
- Штурман! - донеслось с мостика по переговорному устройству.
- Есть, штурман, - негромко ответил Володин.
- Плохо слышу! - недовольно прокричал Варламов. - Что там у вас?
- Голос сел. - Володин оглянулся на спящего Букреева. - Простудился...
- К доктору потом сходите. Командир у вас?
- Так точно. Занят он...
- Запросите "добро" проверить выдвижные устройства. Радисты просят.
- Есть, - нехотя сказал Володин. - Товарищ командир...
Букреев не ответил, а будить его вроде бы жалко было.
- Штурман! - снова подключился старпом. - Доложили командиру?
- Докладываю...
- Долго докладываете.
- Товарищ командир, - уже погромче сказал Володин.
- Что-нибудь срочное, штурман? - недовольно спросил Букреев, не открывая глаз.
- Да нет... - Володин чувствовал себя виноватым. - Старший помощник просит "добро" поднять выдвижные устройства.
- Ну и надо было разрешить, - проворчал Букреев, окончательно просыпаясь. - Тоже мне ответственное решение!
Он тяжело поднялся с дивана, пошел к дверям и, выходя уже из штурманской рубки, проговорил:
- Эх вы, штурман...
Оставшись в рубке один, Володин попробовал обидеться: никогда не знаешь, как вести себя с ним, невозможно никак предсказать, за что уже в следующую минуту он тебя отчитает и что ему вообще от тебя нужно...
Но с обидой что-то не ладилось.
8
Филькин вернулся в рубку задолго до своей вахты и уселся изучать штурманские документы.
Такая любознательность подчиненного была, конечно, приятна Володину, но через полтора часа Филькин должен сменить его за прокладочным столом, значит, обязан был сейчас выспаться, чтобы и он, Володин, положенные ему часы мог спать, не тревожась за штурманскую вахту. Ну хотя бы не очень тревожась.
- Уже выспались, что ли? - спросил Володин. Хотелось насмешливо спросить, но вышло как-то почти с участием: уж очень Филькин выглядел виноватым, а вина как вина была - с каждым может случиться.
- Не спалось, - вздохнул Филькин. - Кофе сварить?
- Если хотите... - Володин измерил расстояние до края полигона, взглянул на лаг и прикинул, что полигон они освободят вовремя.
- Сергей Владимирович, а у вас есть... знакомая? - спросил Филькин, включая кофейник.
Володин обернулся, некоторое время смотрел на Филькина: что-то уж слишком быстро он в себя пришел после командирского разноса, если мог сейчас такое спросить, - и вдруг подумал, что на этот в общем-то смешной, невзрослый вопрос ответить утвердительно ему трудно - трудно в том смысле, в каком об этом спросил Филькин. Ведь потому Петя и спросил, что, видимо, не укладывалось в его сознании: как это можно получать столько писем и всем отвечать? Как может быть не одна "знакомая", а несколько, когда все равно должна же в конце концов быть все-таки одна, ну хотя бы из этих нескольких?
Сказать, что нет у него такой?
В глазах Филькина это выглядело бы какой-то обойденностью, какой-то несправедливостью судьбы по отношению к нему, Володину, а еще хуже - и вообще невезением. И тогда не хватало только, чтобы Филькин в душе посочувствовал ему, пожалел...
Сказать, что есть?...
Никогда заранее Володин не думал о том, где он проведет очередной отпуск, он просто мечтал об отпуске в длинные полярные вечера, ему было все равно, куда ехать, он был холост, не обременен никакими личными обязанностями, и денег всегда было достаточно.
Обязательно побывав две недели у родителей в Ленинграде, походив по театрам и ресторанам, Володин начинал тяготиться чинными знакомствами с "мамиными девушками". По словам мамы, все они были бы "прекрасными женами", "преданными женами", и это, видимо, включало в себя сразу все: и красоту, и ум, и верность, и мягкий, уступчивый характер, и умение прощать - а Сереженька был такой, что ему, видит бог, приходилось бы иногда что-нибудь прощать, - и умение вкусно готовить, и рожать здоровых детей, таких же красивых и талантливых, как ее Сережа.
Все невесты ему нравились, почти все, мама тогда терялась, потому что и сама не знала, какую теперь из них предпочесть, начинала нервничать, волноваться, что сын ее остановит свой выбор как раз на самой, может быть, недостойной из них, хотя, по совести, кто же вообще по-настоящему мог быть достоин единственного ее сына?.. Таких девушек, она чувствовала, с каждым годом оставалось все меньше и меньше.
А сын, когда все уже, вот-вот завершится наконец законным браком, - сын вдруг укладывал чемоданчик и, пообещав заехать на обратном пути, улетал куда-нибудь к морю, если был еще купальный сезон. Но это редко случалось, чаще отпуск все-таки на зиму выпадал, и тогда он отправлялся в Карпаты, или в какой-то Домбай, или еще там куда, катался на лыжах с гор, мать этого не понимала, ей виделись пропасти, темные ущелья, она боялась за сына, считала его отчаянно-легкомысленным человеком, мальчишкой еще, и горный его отпуск давался ей даже труднее, чем его служба на подводной атомной лодке. Потому что там, на этой лодке, были над ним серьезные умные начальники, а Сережиным командиром, который как-то останавливался у них со своей семьей на несколько дней, она вообще была очарована, такой это был рассудительный, уверенный в себе человек, и неторопливая основательность и строгость его - она сразу поняла, что он строгий командир и любит ее Сережу, - вся крепкая и приземистая его фигура внушили ей успокоенность за своего сына, потому что, если Сережа и затеет вдруг что-нибудь опасное и необдуманное, Юрий Дмитриевич всегда сумеет одернуть его, остановить, запретить, наконец, чего они, родители, сейчас сделать уже были не в силах.
Вообще же мать очень огорчало его холостячество. Ей повсюду мерещились коварные официантки гарнизонных офицерских кафе - сама была когда-то женой военного, насмотрелась. Окрутят в конце концов ее сына, приживут с ним ребенка (да и с ним ли - еще вопрос!) и когда-нибудь пожалуют к ней в Ленинград: "Здравствуйте, дорогая мамочка".
В этом смысле она могла бы чувствовать себя спокойнее, когда сын подолгу бывал в море: на лодке ведь нет этих женщин... Но там над ним было море, и это переживалось еще тяжелее.
Когда Володин приезжал в очередной отпуск, она вначале осторожно присматривалась к нему, убеждалась, что приехал он все таким же, как в прошлом году, что никто вслед не едет, никакая женщина, что он, значит, по-прежнему холост, и тогда приходила уже настоящая, никакими опасениями не омраченная радость, а чтобы и в дальнейшем уберечь своего сына от всяких неожиданностей, она начинала искать ему невест среди проверенного круга их знакомых.
Глядя на все это, Володин только посмеивался, но, впрочем, и сам был не против женитьбы, понимал, знал уже, что на Севере, в отдаленном гарнизоне, вообще без жены трудно, и не только в обычном, чисто мужском понимании, а просто нужно же человеку спешить к своему дому, по-старому - очагу, как только лодка коснулась пирса. Товарищи его и спешили, а они с Редько просто переходили с лодки в холостяцкую свою каюту на береговой базе. И мало что менялось от этого в их жизни.
Случались, конечно, и на Севере знакомства, бывали и встречи, и тайные свидания... Городок в гарнизоне небольшой, несколько десятков пятиэтажных домов, и надо было все же заботиться о репутации своих знакомых.
По-разному бывало: и хорошо, и неинтересно, и просто уже привычно - ни хорошо, ни плохо, никак. Но всегда это было тайком, в чужой для них обоих квартире, украдкой, второпях... И все отравляла мысль, что ведь надо потом еще выйти из этой чужой квартиры, из подъезда чужого дома и идти перед окнами всего городка, когда кажется, что все на тебя посматривают, все о чем-то обязательно догадываются или даже знают.
Ему-то, положим, не так и важно все это было, в конце концов, - его бы никто за это не осудил особенно, но была ведь еще и женщина, которая тоже помнила, наверно, об этих предстоящих минутах, никогда не забывала, что ей скоро надо выходить из чужой квартиры. И он заранее жалел ее и не мог не думать об этом.
В последние годы - то ли устав от длинных полярных зим, то ли просто потому, что давно уже не отдыхал летом, - все свои лучшие надежды Володин стал связывать именно с летним отпуском. И понырять с аквалангом, погреться на горячем камне в какой-нибудь тихой южной бухте, и чтобы рядом была необыкновенная женщина, от которой ничего тебе не надо, только бы рядом была, - это стало для него не просто навязчивой мечтой, а почти неким символом полного безмятежного счастья.
Ему казалось, что стоит только пережить зиму, дождаться лета - и все в его жизни как-то изменится, все образуется как надо, как должно, как он хочет.
И тут как раз повезло: вернулись они в июне после долгого плавания, хорошо сплавали, успешно испытали новую аппаратуру, и командование, расщедрившись, отпустило экипаж в отпуск без особенных проволочек.
Но Володин уже заранее знал, по прошлому опыту, что отпуск только поначалу кажется длинным. С тех пор как он стал плавать, у него всегда в запасе было слишком мало времени, чтобы в отпуске знакомиться с теми, кто с самого начала не поощрял бы его, не давал ему понять, что и той, другой стороне нужны такие же легкие, ничем не обременяющие отношения, приятные именно потому, что не накладывают никаких обязательств. То была как бы игра в отношения - игра, имеющая общие, заранее понятные правила, но и всякий раз - какие-то свои, особенные оттенки, и ему нравилось подмечать их, угадывать следующий шаг и чувствовать, когда и что можно переступить в этой игре, не нарушая правил или делая вид, будто ты их не нарушаешь.
Все действительно было так, как он представлял себе: и тихая уединенная бухта, и горячий камень после озноба от чистой воды на глубине, и симпатичная, даже, пожалуй, красивая женщина.