- Где это вы читали "лучшие романы"? - спросил Букреев, недовольно выплевывая соленую воду. Приподнятость и лихость лейтенанта Филькина казались ему сейчас совершенно неуместными. - Последний хороший роман о моряках - "Капитальный ремонт".
- Не читал, товарищ командир, - простодушно сознался Филькин, который не мог еще знать все слабости своего командира.
- Соболева не читали?! - В голосе командира было столько удивленного возмущения, что вахтенный офицер Филькин очень дорого заплатил бы сейчас за то, чтобы книга к этой вот минуте была им прочитана. Он молчал, совершенно уничтоженный.
- Это же настольная книга каждого флотского офицера, - не мог успокоиться Букреев. - Что вы тогда вообще читали?!
Филькин молчал, презирая себя за те ненужные книги, на которые было потрачено в курсантские годы столько драгоценного времени, тогда как, оказывается, самая главная книга так и осталась непрочитанной.
- Мостик! - донеслось по переговорному устройству.
- Есть мостик, - поспешно отозвался Филькин, сразу узнав голос штурмана. Как хорошо, что Володин именно сейчас вмешался...
- Штурман. Время поворота на курс двести десять градусов.
Штурман, который только что доложил на мостик о времени поворота, был Филькину непосредственным начальником, но сейчас лейтенант Филькин стоял вахтенным офицером, и от него зависело... Нет, от него ничего не зависело. Пока Филькин все еще отходил понемногу от недавно пережитого позора, пока в голове у него проносились все эти сложные и удивительные переплетения воинской субординации, согласно которой он, Филькин, вдруг оказывается - пусть и не на долгое время - как бы над своим начальником, штурманом, потому что лейтенант Филькин сейчас на мостике, хотя потом, после вахты, этот же штурман может наказать его, - пока все это Филькин уяснял и переживал в себе, Букреев, так и не дождавшись реакции штурманенка, а может быть, и вообще не принимая его в расчет, услышав доклад штурмана из центрального поста, наклонился к переговорному устройству и очень буднично бросил:
- Добро, штурман.
И маневр совершился.
- На мостике командовать надо, - сказал Филькину Букреев. - Вы же вахтенный офицер!
- Есть! Но... Штурман все-таки мой начальник, товарищ командир...
- После вахты. Тогда он и наказать вас может. За эту самую вахту.
Это Филькин и сам знал, но не переставал до сих пор удивляться.
- Как же так? - спросил он.
- Военно-морская диалектика, - объяснил Букреев. - А Соболева почитайте. Стыдно!..
- Есть, товарищ командир, - виновато сказал Филькин.
Небо уже очистилось от низких тяжелых туч, ветер, разогнав их, начал стихать; в ночной темени где-то вдалеке слабо мелькнул огонек и тут же погас, а может быть, его и не было, может, он только померещился, потому что его уже давно ждали: с минуты на минуту должен был открыться первый маяк.
Разглядывая темное, усыпанное звездами небо - давно уже так не глядел - и слушая разговор командира с Филькиным, вернее - слыша в основном молчание Филькина и голос Букреева, то недовольный, то чуть благожелательный, Ковалев все искал удобного повода, чтобы как-то вмешаться и увести разговор в сторону: Филькину на сегодня было уже вполне достаточно.
- А вызвездило как!.. - проговорил Ковалев.
- Да, красиво... - Филькин с благодарностью посмотрел на замполита.
- Вахтенный офицер, какой открылся маяк? - спросил Букреев.
- Маяк?.. - Филькин сразу вспотел: опять не заметил вовремя. - Как же его... Сейчас...
Еще несколько минут назад он точно знал, где и какой должен им открыться маяк, перед всплытием даже прочитал на всякий случай его характеристику и, стоя на мостике, несколько раз все это повторил про себя, чтобы потом, когда мелькнет огонек, тут же и заметить небрежно, что-де по курсу маяк такой-то, дальность такая-то...
- Можете дать ему характеристику? - теряя терпение, спросил Букреев. - Хотя бы без названия пока...
- Маяк... маяк частопроблесковый... - Да, это он помнил точно. - Частопроблесковый, - повторил Филькин.
- Ну?!
- Бело-красный, - уже увереннее сказал Филькин.
- Да что вы тянете, как... - Договаривать при замполите все остальное Букреев на стал: вроде бы непедагогично было. Спросил только: - Есть там радиомаяк?
- Сейчас... вспомню, товарищ командир, - сказал Филькин уже без всякой надежды.
Букреев покосился на него, но смягчиться себе не позволил.
- Филькин, мы же с вами не в бирюльки играем. От вас завтра жизнь корабля будет зависеть, а вы тут... вспоминать изволите.
- Я, честное слово, знал, товарищ командир..
- Вот и штурман мне доложил, что вы знаете морской театр... Курящих на мостик думаете выпускать?
- Так не было же вашей команды, товарищ командир...
- А взяли бы и сами решили. Подумаешь, от командира влетит! В ваши годы я рисковал...
"Да, пожалуй, и в свои", - усмехнулся Ковалев. Это ведь тоже надо уметь: ждут командующего, тут бы лишний раз хорошую приборку сделать, каждый уголок вылизать, а они полдня будут учениями заниматься. Похвалить все равно не похвалят, но зато неприятностей нажить можно - на целый год хватит...
- Внизу! - сказал по трансляции Филькин. - Разрешается выход наверх по пять... - он оглянулся на командира, и захотелось ему совершить что-нибудь решительное, - ...по десять человек. Только с мусором!
Все. Пусть теперь командир отменяет его указание, пусть выговаривает, ругает - он, вахтенный офицер Филькин, принял вот такое решение. Самостоятельно принял, вопреки даже принятому у них "по пять человек".
Снизу, из центрального, думая, что ослышались, переспросили:
- По пять человек?
- По десять! - твердо повторил Филькин. - Только с мусором.
- Есть, - весело ответили из центрального.
Все же неизвестно было, как Букреев еще посмотрит на такое самоуправство штурманенка, и, чтобы уберечь Филькина, Ковалев похвалил:
- Правильно! Теперь за мусором очередь выстроится, лишь бы на мостик поскорее.
Букреев смолчал, а потом приказал Филькину:
- Вызовите-ка штурмана. Пусть тоже подышать выйдет.
- Есть... - Филькин наклонился к трансляции: - Капитан третьего ранга Володин приглашается на мостик. Капитан третьего ранга...
- Филькин, - перебил Букреев, - командир не приглашает, а вызывает.
- Ясно, товарищ командир, - Филькин снова включил трансляцию: - Капитан третьего ранга Володин вызывается на мостик.
Штурман был, кажется, слабостью Букреева, но, присматриваясь к их отношениям, Ковалев не мог до конца увериться в этом, потому что, если так оно и было на самом деле, Володину все равно служилось непросто: то, что командир прощал другим офицерам, штурману почти всегда засчитывалось как серьезное упущение в службе, и вот это-то как раз и видно было прежде всего.
В люке появилась голова Володина.
- Прошу разрешения...
- Валяйте, штурман, - разрешил Букреев.
Володин поднялся на мостик, вопросительно взглянул на командира, но тот молчал, даже не обернулся, и тогда Володин, подумав с благодарностью, что вот и о нем не забыли, дают и ему возможность подышать свежим воздухом, прикурил от сигареты Ковалева и жадно затянулся.
- Скажите, штурман...
- Слушаю, товарищ командир. - Володин подошел поближе.
- Если подчиненный плохо знает морской театр... Кто виноват в этом?
Володин увидел понурое лицо Филькина и кое-что, кажется, понял.
- Виноват его начальник, - сказал о себе штурман. - Капитан третьего ранга Володин.
- Все-то вы знаете, - вздохнул Букреев. - Теоретически.
Володин еще раз крепко затянулся, даже закашлялся от дыма. Выходит, за этим только и вызвал на мостик? Чтобы при всех носом ткнуть?
- Разрешите вниз, товарищ командир? - очень официально сказал он.
- Хоть сигарету докурите, - негромко проговорил Ковалев.
- Расхотелось, Максим Петрович... Прошу разрешения, товарищ командир, - повторил Володин тем же деревянным голосом.
- Что ж... Идите.
Володин щелчком выбросил за борт сигарету и спустился вниз.
6
За те пять лет, что он плавал начальником медицинской службы, Редько так и не сумел до конца привыкнуть к морской качке. Конечно, теперь ему было много легче: он мог и на мостике постоять для приличия, и по лодке пройти, ничем не выдавая своего состояния, мог даже пообедать в кают-компании, когда лодка шла в надводном положении и волна валила ее с борта на борт. Но жить во все эти часы, как жил остальной экипаж, то есть радоваться и свежему ветру, и морю, вздыбленному этим ветром, и низким тяжелым тучам, и снежному заряду, и дождю - любой погоде, лишь бы она была, потому что в их однообразном лодочном быте вообще не было никакой погоды, только такая-то влажность, такая-то температура, такой-то газовый состав воздуха, - радоваться этим простым мелочам, которые дома, на берегу, почти не замечались или даже вызывали досаду, и от простых этих ощущений чувствовать себя почти счастливым Редько не мог.
Сейчас он терпеливо пережидал редкие для атомной лодки часы надводного хода и, лежа на диванчике в своей каюте (она была и амбулаторией, и аптекой, и спальным местом), читал книгу. Отрываясь иногда от чтения, он думал, что в базе они будут не раньше обеда, прикидывал, успел ли уже прийти на него приказ об очередном воинском звании. Так выходило, что времени прошло вполне достаточно, там, в Москве, обычно долго и не тянули с этим - все-таки плавсостав, атомные лодки, - но могло случиться, что приказа еще нет.
В лодке было тихо. Редько взглянул на часы - половина второго ночи. Но никто, конечно, не спал сейчас: курили на мостике или дожидались своей очереди в центральном, стояли у трапа запрокинув головы и, наверно, видели через открытый рубочный люк звезды.
Ивану Федоровичу захотелось встать с дивана, пройти в центральный, подняться на мостик и самому убедиться, что небо сейчас действительно усыпано звездами. Он еще посомневался немного - лодку все же здорово бросало, - мысленно прикинул весь путь до мостика - путь был недлинным - и уже почти решился, как тут отворилась дверь, вошел, забыв постучаться, Володин и молча сел в кресло к столу. Такая забывчивость штурмана, который всегда любил очень точно придерживаться флотского этикета, удивила Редько. Иван Федорович внимательно посмотрел на Володина поверх очков в массивной роговой оправе. Он сам себе нравился в этих очках, в них он чувствовал себя больше врачом, чем офицером, и, в отличие от первых лет своей службы, всячески дорожил этим, потому что о том, что он офицер, все помнили, а вот о том, что врач, иногда забывали, особенно старпом, который любил внушать Ивану Федоровичу, что тот прежде всего офицер, а потом уже врач.
- Все нормально? - спросил Редько.
Не виделись они сегодня уже несколько часов, не привыкли так долго не видеться - на берегу жили вместе в холостяцкой каюте, да и в море часто заходили друг к другу, - и сейчас Редько понимал, что Володин чем-то расстроен.
- Нормально, - кивнул штурман, иронически усмехнувшись. - Только успевай щеку подставлять.
- А я вот тебе завидую, - сказал Редько, откладывая книгу.
- Мне?! - Володин с удивлением посмотрел на него.
- А что? У тебя постоянная работа, вахты. А тут... - Редько вздохнул. - Хоть бы аппендицит какой-нибудь, что ли...
Он всегда завидовал остальным, у кого были свои определенные часы вахты, постоянные какие-то обязанности, а не порядком надоевший ему камбуз, за который в любой момент можно схлопотать от командира или старпома замечание, да это вот постоянное ожидание, что он, Редько, по-настоящему понадобится кораблю, только если что-нибудь вдруг случится - тот же аппендицит, например.
Конечно, и ему здесь хватало работы, не сидел сложа руки, занимался и влажностью, и газовым составом, и перепадами давления, и радиационным контролем вместе с начхимом, - чем только он не занимался! - но мечтал-то он все-таки о таком часе, когда сможет наконец заняться прямым своим делом, тем, ради чего, собственно, врача и держат на подводной лодке. Но мечты эти, он чувствовал, были в чем-то и неприличными, во всяком случае - по отношению к тому человеку, у которого, скажем, должен был случиться приступ аппендицита. Да и, честно сказать, не так уж он определенно и хотел, чтобы такое случилось: сама операция таила в себе достаточно трудностей, тем более что вместо врача-ассистента и операционной сестры, как в любом госпитале или больнице, ему будут помогать санинструктор и санитар отсека, который даже и не санитар, а электрик. Так что радости, в общем-то, предстояло бы не так уж много.
После таких мыслей операцию представлять себе не хотелось, а вот как он проходит через отсеки и его, теперь самого нужного на корабле человека, провожают глазами - это ему приятно было представить, и он даже почувствовал некоторое волнение.
На подводной лодке всегда так: все подчинено одной какой-то главной задаче, и если идет торпедная атака, то все работают на атаку, а если вот операция, то все подчинено прежде всего этой операции, даже по кораблю объявляют...
- Мне бы твои заботы, - сказал Володин мрачно.
Редько устыдился, что, сразу поняв настроение своего друга, он, вместо того чтобы поинтересоваться, выслушать и чем-то, может быть, помочь, хотя бы советом, сам размечтался и полез к Володину со своими жалобами.
- Случилось что-нибудь? - спросил Редько.
Все-таки разные они были: Иван Федорович - всегда неторопливый, очень обстоятельный человек, взвешивающий каждый свой шаг, как будто от этого зависело бог знает какое важное дело, хотя ему, может, всего и надо было, что переставить какой-нибудь флакон с одной полки на другую, или тужурку в шкафу перевесить, или решить, наконец, потеплее ли сегодня одеться; Володин же, напротив, хотя и был вроде бы суховато-сдержанным и спокойным, а все не оглядываясь решал, сплеча, и неважное и важное дело - всякое, кроме своего штурманского (тут он в неторопливости и осмотрительности мог, пожалуй, и с Редько поспорить). Непонятны были Володину в других людях разные сомнения, бесила чужая нерешительность, и вообще он частенько, как считал Редько, по пустякам вспыхивал.
- Случилось?! - взвился Володин. - "Случилось" - это от слова "случай". Понимаешь? Это - когда ничего не случается, а однажды вдруг происходит. А тут - почти каждый день: "Штурман, мне непонятно...", "Штурман, снова ваш Филькин...", "Штурман, почему..." Он скоро обвинять меня будет в плохой погоде. Или... или в приезде командующего.
"Он" - это был командир, Редько сразу понял.
- Ужас какой! - улыбнулся Иван Федорович.
- Я с тобой как с другом, - сказал Володин, - а ты...
Тут уже Редько не сдержался: удивительно было, до чего может человек слепым и непонимающим быть!
- Какой же ты все-таки идиот, Сергей Владимирович, - спокойно сказал он и даже как-то грустно посмотрел на Володина. - Это же надо...
Была все же на свете какая-то несправедливость: если бы к нему кто-нибудь так относился, как Букреев к Володину, неужели же он, Редько, этого бы сразу не почувствовал? не заметил? не понял?
- Он же... Он же прямо любуется, когда ты свою прокладку ведешь, - сказал Редько. - Он же любит тебя!
- Ты в своем уме, Иван? - Володин даже не возмутился. - Он - меня - любит?! Шутишь!
Володин с надеждой посмотрел на Редько, потому что если Редько действительно пошутил - все оставалось как было и все, в общем, было понятно - такой уж характер у Букреева, такой уж он крутой, и с этим ничего не поделаешь. А иначе, если это не шутка, если Иван не пошутил сейчас, - ничего не было бы понятно, неясностей же Володин не любил.
- Ты вот и с женщинами так, - осуждающе сказал Редько. - До того привык, чтобы тебя любили, что уже и не воспринимаешь. Это уже для тебя как что-то должное. Мол, само собой... Ну присмотрись ты когда-нибудь, Серега! Ведь чувствуется, как он к тебе относится...
Нет, не похоже было, что Редько шутил сейчас.
- Вот здесь, - показал Володин на свой загривок. - Вот здесь чувствуется!
Редько молчал - он всегда так упрямо молчал, когда считал, что прав, и спорить с ним, что-то ему доказывать в такие минуты было бесполезно. Да и захотелось вдруг допустить, что, может быть, в чем-то, хотя бы чуть-чуть, Редько прав.
- Эх, Иван... - Володин махнул рукой. - Знаешь, лучше бы он ко мне никак не относился. Вот бы служба пошла! - Володин даже зажмурился, представив себе на миг, какая бы легкая пошла у него служба. - Мед, а не служба. А так... Хоть на другой корабль беги.
- А что? - Редько как-то по-детски хитро закосил глазами. - Может, и стоит подумать...
- Подумать... - Володин помолчал и виновато, не глядя на Редько, сказал: - Плавать-то все-таки с этим хочется, с ним... Ты чего улыбаешься? Возле него действительно моряком будешь, этого не отнять...
- А ты сам тоже хорош, - сказал Редько. - Филькина уже совсем заездил.
- Почему? - Володин пожал плечами. - Как говорит командир, офицера делаем.
- Вот-вот. Два сапога - пара... Только каждый по отдельности об этом не знает. Не догадывается.
- Что? - не понял Володин.
- Ничего. Филькин и так неплохой парень.
- Ну, знаешь!.. О враче ведь тоже можно сказать, что он неплохой человек...
- А разве это не важно? - Редько с удивлением посмотрел на Володина.
- Важно, - кивнул Володин. - Но если кто-нибудь из моих близких должен будет лечь под его нож, то меня - да и того, кто ложится на операцию, - интересует все-таки, какой он специалист, этот врач. Этот хороший человек.
- Н-ну... - согласился Редько.
- И вообще, все мы, наверное, не такие уж плохие люди. Дрянь всякая здесь долго не удерживается. Сама уходит, или ее уходят. Ты не заметил?
- Интересно у тебя получается, - с сарказмом сказал Редько. - "Плохие люди на лодках не служат". Так?
- Так. Как правило - так.
- "Я служу на подводной лодке... Следовательно, я..."? - Редько укоризненно покачал головой.
- Да не в этом же дело, - отмахнулся Володин, начиная уже сердиться. - Просто надо быть офицером, а не только неплохим парнем. И свое дело надо знать. В конце концов, даже для того, чтобы всегда возвращаться в свою базу.
- А все-таки, - упрямо сказал Редько, - трудно быть лейтенантом. Я по себе помню.
- Но за этого самого лейтенанта командир только что меня на мостике топтал. Меня, а не Филькина. Ты же знаешь, он это здорово умеет.
Редько согласился, что да, умеет, на себе не раз испытал.
- И все из-за плохого знания нашим Петенькой морского театра, - сказал Володин.
Странно, но это воспоминание ему не казалось сейчас таким уж неприятным, слова Букреева не вызывали в нем теперь никакой особой обиды, и Володин улыбнулся:
- Командир с горя даже чуть в отставку не подал!
- У нас не принято подавать в отставку, - невозмутимо сказал Редько.
В дверь постучали, заглянул вахтенный отсека.
- Товарищ капитан, больной к вам...
"Вот и накаркал", - чертыхнулся Редько, торопливо поднимаясь с дивана. Оказывается, еще какую-нибудь секунду назад ему было так хорошо и спокойно на душе, но понял он это только сейчас, когда сразу перестало быть спокойно и хорошо.