Содержание:
АНДРЕЙ СНЕЖКОВ УЧИТСЯ ЖИТЬ - Дневник юноши 1
24 февраля, понедельник 1
25 февраля, вторник. 2
27 февраля, четверг. 2
28 февраля, пятница. 3
В тот же день. 4
1 марта, суббота. 4
В тот же день. 4
2 марта, воскресенье. 4
3 марта, понедельник. 5
4 марта, вторник. 5
5 марта, среда. 5
6 марта, четверг. 6
В тот же день. 6
7 марта, пятница 7
В тот же день. 7
8 марта, суббота. 8
9 марта, воскресенье. 9
10 марта, понедельник. 10
11 марта, вторник. 10
12 марта, среда. 10
13 марта, четверг. 11
14 марта, пятница 12
В тот же день, вечером. 12
15 марта, суббота. 12
17 марта, понедельник. 13
18 марта, вторник. 13
19 марта, среда. 14
20 марта, четверг. 15
21 марта, пятница 15
В тот же день. 15
22 марта, суббота. 15
В тот же день. 16
23 марта, воскресенье. 16
В тот же день. 17
25 марта, вторник. 17
13 апреля, воскресенье. 18
ФОМИЧЕВЫ - Роман 18
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 19
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 32
ЭПИЛОГ 46
Андрей Снежков учится жить.
АНДРЕЙ СНЕЖКОВ УЧИТСЯ ЖИТЬ
Дневник юноши
Где застигнута снегами
наша юность кочевая,
Под какой звездой проходят
наши лучшие года?
В. БАГРОВ
24 февраля, понедельник
Мне всегда почему-то казалось, что дневники пишут лишь девчонки, и то из тех, у которых ветер в голове, да всякие великие люди - ну, разные там писатели, ученые, художники. Им - ничего не поделаешь! - многие странности прощаются, на то они и великие!
А вот чтобы кто-нибудь из мальчишек нашего класса стал пачкать зря бумагу, увековечивая для потомков свою драгоценную жизнь, этого я даже представить себе не мог.
А теперь - нежданно-негаданно - сам...
Но с чего все началось? С записки. Да, с записки. Сегодня Борька Липкович (в школе его зовут Извинилкиным) наконец-то принес мне "Лунный камень". Целых полгода ждал я от Борьки эту книжищу.
- Прячь в парту! - зачастил шепотком Борька. - И ни-ни. Чтоб никому не показывать! Да смотри не запачкай. За нее отец, знаешь, сколько - полсотни отвалил!
Из школы домой чуть не бегом примчался. Достал из полевой сумки "Лунный камень" - и к столу.
"Уроки успеют, - сказал себе. - А пока мамы нет, почитаю".
Но сначала решил посмотреть картинки. Может, и стыдно шестнадцатилетнему верзиле увлекаться картинками, - как-никак не маленький, - а все-таки до сих пор люблю рассматривать в книгах рисунки.
Листаю книгу и вдруг вижу какую-то бумажку. Из тетради в клеточку. Развертываю и... и глаза на лоб! Оказывается, это записка. И не кому-нибудь, а мне. Вот она:
"Андрюша, добрая минутка!
Сколько раз я начинала сочинять в уме письмо к тебе и сколько раз твердила себе, как ты мне нравишься. Ты не можешь представить себе те душевные переживания и волнения, которыми я (тут старательно зачеркнуто какое-то слово) мучаюсь при каждой встрече с тобой. Я очень извиняюсь, что первая написала. Сверхъестественная сила принудила меня сделать это.
Прошу тебя: тайна должна остаться между нами! Буду ждать тебя завтра в восемь вечера на углу Тургеневской и Садовой, около "Гастронома"... Ждать ли мне счастья или с поникшей головой прервать свои мечты и покрыть все мраком?"
В конце стояло число, а подписи никакой. Протер кулаком глаза - и снова читать всю записку сначала. Раз тридцать, наверно, читал, не меньше. А голова кругом, будто на карусели полдня катался. Еще бы! Закружится, пожалуй: я ведь никогда в жизни не получал никаких писем от девчонок. Это первое. И вон какое:
"Ждать ли мне счастья или с поникшей головой прервать свои мечты и покрыть все мраком?"
Но кто, кто все это написал?
Бросился на тахту (ночью она служит мне постелью) и, закинув за голову руки, стал вспоминать девчонок из своего класса.
Еще мальчишкой, в четвертом, я влюбился в первый раз в соседку по парте - быстроглазую, озорную Нельку Емельянову. Но мне - ноль внимания. Тогда я решил Нельку отдубасить. Подкараулил как-то в темном переулке и давай молотить кулаками по спине. Но эта самая Нелька сильная была, егоза. Увернулась от кулаков да как треснет меня по башке портфелем с учебниками! Так треснула, что у меня из глаз искры посыпались. И бежать во все лопатки, только смешные косички да розовый помпончик на вязаной шапке запрыгали!
После этого у меня всякая любовь к Нельке пропала. И вообще я больше в девчонок из нашего класса не влюблялся. А Нельку после того случая даже видеть не мог. И очень обрадовался, когда она в прошлом году, после восьмого, ушла из школы и поступила работать в ресторан.
В седьмом я снова, несчастный, влюбился! В девочку из другой школы - с Восточных Песков. Была она такая тоненькая, бледненькая, вся какая-то прозрачная, как весенний подснежник. За городом, на Дубовой Горе, я ее впервые увидел. Пришел с ребятами на лыжах покататься, и она там с крохотными салазочками. Уставился на нее, синеглазую, и взгляда оторвать не могу. Она даже смутилась. Посмотрела на меня так сердито-сердито - у меня от ее взгляда мороз по спине пробежал. А через миг смутилась и чуть не заплакала. Схватила свои салазочки, шлепнулась на них как попало и понеслась с головокружительной крутизны вниз, словно ветер, только снежная пыль столбом поднялась. В первую минуту я даже о лыжах не вспомнил. А когда закрепил ремешки на ногах да скатился вниз, ее и след простыл!
На другой день в классе написал этой девочке письмо в стихах, хотя все еще по-прежнему не знал ни ее фамилии, ни имени, ни адреса. Забыл только, как оно начиналось... Кажется, так:
Сижу я за уроком,
Решаю А плюс Б,
А мысли лезут боком
К тебе, к тебе, к тебе!
Письмо это я целый месяц таскал с собой в кармане, а потом изорвал. Духу не хватило отдать его той девочке, которая чем-то была похожа на подснежник...
Только к чему я все это сейчас вспоминаю?.. Снова стал перебирать в уме девчонок из своего класса. Всех перебрал, решительно всех. И почему-то ни про одну не подумал: это она - Маша или там Римка - написала записку! А может, я зря ломаю голову? Может, написала-то девчонка из другого класса? Но вот вопрос: когда она положила записку в Борькину книгу?
За этими дурацкими гаданиями меня и застала мама. Она забежала на минуточку - положить какой-то кулек (ходила, видно, в банк, а по пути зашла в лавку). Увидела меня и сразу же расстроилась:
- Андрей, ты заболел?
Как будто одни только больные валяются на тахте!
- Нет, - говорю, - и не думал. Просто так... отдыхаю.
Но мама смотрит на меня по-прежнему как-то недоверчиво.
- Сейчас же поставь градусник! У тебя все лицо горит... Если температура - прими стрептоцид. И ни шагу из дому.
И уже от порога:
- Обедай один - приду поздно... срочная работа.
Мама смахнула со лба прядку волос, - они у нее на удивление мягкие, пушистые. Чуть пригибая голову, вышла в коридор.
Наверно, я в нее такой высокий.
Как только за мамой захлопнулась в сенях дверь, я вскочил - и к зеркалу.
Ну-ну, морда: вся багровая - точь-в-точь как после бани, а носище совсем огненный, будто у деда-мороза! (Почему у меня всякий раз краснеет нос, когда я волнуюсь? Не носом же я думаю?) И вообще непонятно, что я за урод: волосы вечно дыбом, уши в стороны, ручищи до колен - прямо-таки грабли. Неужто в такого можно влюбиться?
Тут я вспомнил про записку и бросился к столу. Хорошо еще, мама не заметила. А то бы провалился со стыда!
Долго думал, куда спрятать. До этого у меня никаких тайн не было, а теперь вот... Так и не придумал, куда спрятать записку. Сложил вчетверо и сунул в нагрудный кармашек лыжной куртки. В этом кармашке я всегда комсомольский билет ношу.
Потом на скорую руку перекусил и за уроки принялся (отделаюсь от них - и за книгу). Просидел битый час над двумя задачками по алгебре и как назло ни одной не решил. А все потому, что записка из головы не шла.
Разозлился на алгебру, отложил учебник и за химию взялся. Но и с химией не повезло... Плюнул я тогда на уроки и завалился на тахту с "Лунным камнем".
25 февраля, вторник.
Ох и скучища была нынче на уроках! По химии, как и ожидал, Юрочка влепил мне двойку. Но я нисколечко не огорчился. В следующий раз подготовлюсь и на четверку сдам, успокою Юрочку, а то он чуть не плакал, когда двойку в журнал записывал.
Вторая половина дня тянулась так же нудно и скучно, как и в школе.
На свидание я пошел в начале восьмого, хотя от нашего дома до "Гастронома" на углу Тургеневской и Садовой можно преспокойно дойти минут за десять. Выхожу из ворот, а навстречу Глеб - наш квартирант. В руках у него какой-то длинный предмет, завернутый в брезент.
- Андрюха, швартуйся ко мне!
- Некогда, - отвечаю и хочу пройти.
А он цап за руку и как крутанет к себе - такой медведище!
- Зайдем домой на секунду, дело есть.
Лицо у Глеба - блин масленый, все в улыбке.
Пока я включал свет, Глеб уже на столе брезент принялся разворачивать.
- Видишь, елова голова? - спрашивает, а сам зубы скалит - белые и все как на подбор.
- Вижу, - бурчу, а сам губы кусаю: того и гляди опоздаю на свидание.
- Что же ты видишь? - не унимается Глеб.
- Охотничье ружье. Есть еще вопросы?
А на столе действительно лежала централка - моя давнишняя мечта. Правда, ружье было не новое, но, по всему видно, хорошо сохранившееся.
Глеб тянет меня к столу и опять улыбается:
- Бери - тебе! И никаких возражений. Точка!
Я знал - возражения бесполезны. Такая уж у Глеба натура: он любит дарить - и всегда неожиданно, и всегда от души.
Подарок этот был настолько щедрым и настолько дорогим для меня, что в первую минуту, ошалев от радости, я лишился дара речи.
Глеб, видимо, это понял и, повернувшись ко мне спиной, чтобы не смущать, принялся не спеша стягивать со своих - в косую сажень - плеч затасканный и прожженный в нескольких местах ватник.
Он был во всем медлительный, этот удивительный человечище: в разговоре, в работе, за обедом. Но зато все, за что бы ни взялся, делал крепко, прочно, будто на века.
Придя кое-как в себя, я подбежал к Глебу, все еще стоявшему ко мне спиной, стиснул руками его шею - короткую, бычью - и боднул лбом в шишковатый затылок. А потом бросился опрометью к двери.
На свежем вечернем морозце я окончательно очухался. И, чтобы не опоздать на свидание, припустился по улице бегом.
Но у "Гастронома" что-то заробел. Вдруг, думаю, кого-нибудь из знакомых повстречаю? Иду и озираюсь. На углу Тургеневской и Садовой - ни души. Это меня немного ободрило. Принимаю беспечный вид и давай ходить взад-вперед: полквартала по Садовой, полквартала по Тургеневской. Из магазина нет-нет да кто-нибудь выйдет, но все ненашенские.
Так я, пожалуй, с четверть часа промаршировал. И вдруг из-за угла Зойка, наш комсорг, выплывает. Только этого не хватало! Я сразу - кругом и воротник поднял. Думал, Зойка не заметит меня. Да не тут-то было.
- Андрей, погоди!
Что тут делать? И хотя меня разбирает на Зойку страшная злость, я все же оборачиваюсь. И даже стараюсь улыбнуться.
- Добрый вечер, Андрюша, - лепечет Зойка и в глаза мне заглядывает.
Уж не помню сейчас, что пробурчал в ответ. А сам думаю: как быть, если вот сию минуту появится та, которая записку прислала? Как тогда отшить Зойку?
Покосился на нее украдкой, а она какая-то сама не своя. Лицо смущенное, бледное и прямо-таки на удивление нежное. Раньше Зойку никогда такой не видел!
- Что с тобой? - говорю. - Ты влюбилась?
А она вся как вспыхнет и сразу неинтересной стала. Лишь глаза остались прежними: робкими, тревожными и в то же время горящими. Я даже смутился, когда посмотрел в Зойкины глаза.
А она еще гуще, до самых ушей, заалела и рукой машет:
- Вот дурной, тоже сказанул!
Теперь, думаю, она непременно отцепится от меня. Да нет, шалишь!
Я иду, и она тоже рядом вышагивает. Минут пять, должно быть, играли в молчанку, надоело даже.
- Ты что тут, - спрашиваю, - ждешь кого-то?
- Нет, - говорит, - то есть да... девочку одну. А ты?
- Тоже, - говорю, - нет. - И тотчас добавляю: - Ага, парнишку одного. А его, видно, леший оседлал...
И чтобы скрыть смущение, смеюсь. Смех получился совсем ненастоящий, как у Борьки, когда он играл в школьном спектакле балагура-тракториста, героя целины.
Зойка тоже засмеялась и тоже как-то не по-настоящему.
Тут уж я совсем разозлился на Зойку. Ну в самом деле, чего она ко мне прицепилась? На часах в "Гастрономе" - пятнадцать девятого. Вдруг придет сейчас т а, а я все еще от Зойки не отделаюсь. Засунул руки в карманы шубняка и срочно стал думать, как вежливо отвязаться от Зойки.
- Знаешь, Андрюша, - ни о чем не подозревая, сказала Зойка, - а ведь скоро уже таять начнет. Посмотри, какие сосулищи с крыш свисают! Ведь уже весна на пороге!
"Здрасте, - думаю, - будто я и без тебя не знаю, что весна на носу!"
- А ты любишь ее? - опять говорит Зойка.
- Кого это? - спрашиваю с досадой.
- Весну! - Голос у Зойки почему-то дрожит. - Ты нисколечко меня не слушаешь!
- Ну вот еще, сочиняй! - отвечаю сердито.
- Нет и нет! Ты совершенно о другом думаешь!
Я смешался и не знал что соврать.
Так мы еще - уж не знаю даже, сколько там минут, - проходили: полквартала по Тургеневской, полквартала по Садовой.
Вдруг Зойка резко так повернулась ко мне и поспешно проговорила:
- Ухожу! Не придет, наверно, девочка.
А сама чуть не плачет.
- Что с тобой? - спрашиваю.
- Озябла.
- Зайди в магазин, отогрейся.
- Нет, - мотает головой, - я домой!
И побежала.
А я еще как дурак с полчаса прокрутился возле этого "Гастронома" - провалиться бы ему! И тоже здорово прозяб. Ушел домой ни с чем.
Ох и не самостоятельный же народ эти девчонки! Никогда теперь ни одна пигалица не поймает меня на удочку. Пусть пишут записочки и сами ходят на свои свидания.
27 февраля, четверг.
А не блажь ли все это - разные там дневники? Кажется, вот теперь, после неудавшейся прогулки на свидание, мне и записывать нечего!
Да, чуть не забыл: под вечер ходил со своей централочкой на Волгу, к песчаной горе. Надел на ветку краснотала клочок газеты, отмерил двадцать пять шагов и бабахнул. Ни газеты, ни ветки. Классно стреляет!
Надо уговорить Борьку махнуть как-нибудь на Телячий остров. Глядишь, и зайчишек выследим. Удивляюсь, почему Борька так редко ходит на охоту - у него же преотличное ружье!
И еще: Елена Михайловна попросила остаться после уроков. Давно замечаю: меня всегда охватывает какое-то странное, ну совсем-совсем странное волнение, стоит лишь увидеть Елену Михайловну. И не потому, что я ее боюсь: чего ее бояться, она такая маленькая и такая молоденькая - преподает всего первый год. Окружат Елену Михайловну наши тараторки, и не поймешь сразу, кто тут учительница географии (и классный руководитель в придачу), а кто ученицы девятого "Б"!
Сел боком за парту, жду (и что за парты в нашей школе: ноги некуда деть, просто весь изломаешься, пока уроки идут). В классе, кроме Елены Михайловны и меня, ни души. А она неторопливо складывает в новенький портфель книги и вздыхает. И эти ее вздохи прямо-таки на части сердце мое разрывают.
- Андрюша, - вдруг говорит Елена Михайловна. Я даже вздрагиваю: еще никогда ни одного ученика не называла по имени Елена Михайловна. - Ты меня, Андрюша, огорчил: за два дня две двойки...
(К этому времени у меня еще двойка появилась, по алгебре.)
Нервы мои не выдерживают, и я вскакиваю, больно ударившись коленкой о парту.
- Елена Михайловна! Вот погодите... на той неделе у меня ни одной не будет! Ну ни одной!
Не знаю почему, но она смеется. А когда Елена Михайловна смеется, ее синие, с веселинкой глаза совсем пропадают в узких щелочках, опушенных черными ресницами.
- Верю, верю, - кивает она. - Можешь идти, Андрюша.
А я стою точно столб - и ни с места. И все не могу оторвать от нее взгляда. Елена Михайловна даже смущается...
Не помню уж, как выскочил из класса. Вниз по лестнице летел, перепрыгивая через три ступеньки. Чуть не сшиб с ног учительницу биологии.
На улице по аллее прогуливался Юрочка. (Вокруг нашей школы расчудесная тополиная аллея. Такие есть высоченные богатыри!) Будто бы так прогуливается, а сам нет-нет да на парадную дверь поглядит. Это уж я знаю к чему: Елену Михайловну поджидает.
Совсем неплохой парень наш химик Юрочка (он тоже из молодых педагогов, всего третий год преподает), простецкий такой, справедливый - напрасно никогда не занизит оценку. А какой вратарь - лучший в городе! Но вот только почему, когда вижу Юрочку с Еленой Михайловной, я его начинаю ненавидеть? Почему?
Грохнула в сенях щеколда: мама, похоже, идет. Сейчас срочно буду прятать дневник. (Эх ты, думал, нечего писать, а сам вон сколько накатал.) А про Елену Михайловну в другой раз как-нибудь еще расскажу. А сейчас за уроки. Должен же я сдержать свое слово!