28 февраля, пятница.
Сегодня у нас легкий денек: всего-навсего четыре урока. А два часа производственного обучения в счет не идут! Потому что многие ребята и девчата просто-напросто филонят. А ходит к мебельщикам исправно лишь наша троица да еще кое-кто из мальчишек, ну из тех, которые и вправду любят что-нибудь мастерить.
Алексей Алексеич нынче сказал, придирчиво осмотрев дощечки, из которых мы собираемся делать футляр для приемника (а он куда какой скупой на похвалу):
- По всей видимости, что-то получится... Грешным делом, я спервоначалу и рукой махнул - плакал, думал, матерьялец!
И он, поглаживая сивые, обвисшие усы, принялся "резонить" (поучать) нас. Оказывается, чтобы из этих, пока еще просто-напросто ничем не приметных досок получилось художественное произведение - надо ой-ой сколько попотеть!
Слушали Алексея Алексеича молча, с благоговением. Колька Мышечкин даже рот открыл от усердия, а Данька Авилов сопел носом, будто паровоз.
Пробыли мы сегодня в "Красном мебельщике" не два часа, как того требует расписание, а целых три с половиной. И еще бы поработали, да Алексей Алексеич прогнал уроки учить.
Шли дорогой и рассуждали, какой бы получился толк из производственного обучения, если бы со всеми ребятами вот так возились мастера, как с нами Алексей Алексеич. А помнится, многие из нашего класса вначале с охотой ходили на Пензенскую улицу... Но расскажу-ка лучше все по порядку, как было дело.
Еще в начале зимы у нас в расписании появился новый предмет - производственное обучение. Раз в две недели мы должны были отправляться в артель "Красный мебельщик" "для приобретения навыков столярного дела" - так сказал наш Голубчик (директор школы Осип Яковлевич).
В этой артели мастерят диваны, матрацы, ремонтируют старую мебель. Диваны, между прочим, почему-то все обивают одной и той же материей голубого цвета с лиловыми и брусничными маками огромных, с тарелку, размеров.
В первый день нас вела Елена Михайловна. Я смотрел на нее и удивлялся: так ей все шло! И эта белая вязаная шапочка, и эта короткая меховая шубка, и эти резиновые черные ботики... Вот она оглянулась, взмахнула рукой и задорно, точно девчонка, закричала:
- А ну, Липкович, запевай!
И Борис, будто он только и ждал команды, тотчас запел:
Дан приказ: ему - на запад,
Ей - в другую сторону...
Ребята дружно подхватили песню. И ряды сразу выровнялись, все зашагали в ногу, в такт песне размахивая руками. Потом затянули вторую, за ней - третью. Пели ладно, стройно, прохожие оглядывались и улыбались.
Подошли к приземистому кирпичному зданьицу артели. Елена Михайловна, приказав нам не расходиться и не шалить, юркнула в низкую, облупившуюся дверь.
Но как тут устоять на одном месте, когда высоко-высоко над головой светит не жаркое, но такое улыбчивое солнце, под ногами весело поскрипывает крупитчатый снежок, а в морозном воздухе пахнет - как бы вы думали, чем? - дынями! Да, дынями! Словно по Пензенской улице только что провезли воз спелых желтобоких костянок. Нет, ни за что не устоишь на месте в такой расчудесный денек - последний зимний денек!
Наш строй нарушил лобастый Колька Мышечкин. Он сбегал к синеющему у забора сугробу, зачерпнул в пригоршни пушистых снежных звездочек. А потом, щурясь, как кот на колбасу, подкрался к Зойкиной подружке Римке, остроносой недотроге-зазнайке, и высыпал снег ей за шиворот.
Римка взорвалась, точно атомная бомба! Она завизжала на всю улицу, запрыгала, замахала руками, И тут такое началось! Трусихи девчонки бросились врассыпную, мальчишки - за ними. То здесь, то там росла куча-мала. Визг, смех, крики.
Когда на крылечке показалась Елена Михайловна, она от изумления всплеснула руками. Но ругать никого не стала. Только шутливо сказала:
- Ну-ну, хватит, рабочий класс! Стройтесь по два. Быстро!
И вот мы ходим по цехам - низким, захламленным помещениям, пропахшим столярным клеем, скипидаром и поджаренными сухарями. Заведующий производством, какой-то нечесаный человек с одутловатым, заспанным лицом, скучным голосом объясняет:
- Здесь, значить, раскраивают материю... И здесь, значить, это самое, обивают диванные спинки.
Смотрю, а у иных наших молодцов на лицах недоумение... Все два часа прошли в какой-то бестолковой толкотне.
Не лучше было и в следующие дни "занятий", когда мы заявлялись в "Красный мебельщик" уже без Елены Михайловны. Тот же нечесаный и непроспавшийся человек скучным голосом говорил: "А вы глядите, вникайте". Но нельзя же все время лишь ходить да глядеть! Мы ведь не туристы. Да и глядеть-то, собственно, не на что.
Иной раз, случается, ребята помогают рабочим принести со склада кули со стружкой или связки гремящих пружин, другой раз - прибить планки к диванам, после того как их обтянут материалом. А чтобы как-то пристроить всех к определенному делу, до этого никто не додумался.
Скоро многие мальчишки и девчонки стали хитрить; потолкаются в цеху минут пять для отвода глаз и удирают. Некоторые же и совсем бросили ходить.
А Борька Извинилкин во время второго нашего посещения артели чуть без пальца не остался. Оказывается, он, миляга, в жизни топора в руках не держал. А тут вдруг расхрабрился перед девчонками, захотел пофасонить, ну и оконфузился.
- Девочки, извините, прошу внимания, - разыгрывая из себя бывалого мастера, петухом кукарекал Борис перед увивавшимися вокруг него сестрицами Полякиными - тощими и длинными, как жерди, девицами. - Вот всего-навсего топор... примитивное орудие производства наших волосатых предков. И вот еще... деревянный чурбан. Сейчас из этого чурбана мы сделаем вещь. Извините, прошу внимания. Берем в правую руку топор, левой придерживаем чурбан. Делаем взмах - и р-раз!..
Тут-то несчастный Боренька и тяпнул себя по руке.
К счастью, отделался он лишь испугом и небольшой царапиной. Пока перепуганные до смерти сестрицы бегали куда-то за йодом и бинтами, побледневший Борька, зажимая платком кровоточащую рану, сказал, обращаясь ко мне:
- Андрей, проводишь меня до дому, а?
- А сам-то ты что... дорогу забыл?
- Не хочу, понимаешь, чтобы мать... Она какая у меня? Психопатка! Раскричится, расплачется. - Борис поморщился. - Пойдем, как друга прошу.
И хотя мне не очень-то хотелось топать в Забегаловку и встречаться с Борькиной маменькой, все же пришлось - надо выручать товарища!
Жил Борис со своими родителями не в центре Старого посада, а на окраине, но зато в каком домище! Комнат семь, наверно. А при доме сад, баня, водопровод. Как говорит мама, не дом, а полная чаша. Борькиному отцу этот домище достался после бабушки - бывшей учительницы музыки, преподававшей когда-то еще в гимназии.
Парадную дверь Борис открыл собственным ключом. В длинном застекленном коридоре мы долго вытирали ноги. А когда вошли в прихожую, Борис прошептал:
- Постой пока тут, я сейчас тебе шлепанцы принесу.
- Не утруждайся, - буркнул я, - мне домой надо.
Он собирался сказать что-то еще, но тут из столовой выплыла маменька - пышноволосая красивая женщина в длинном, до пола, халате.
- Боренька, с кем это ты шепчешься? - спросила она, что-то поправляя на груди. И внезапно остолбенела, увидев забинтованную руку сына.
Я думал, вот сейчас бросится к Борису, вот сейчас закричит... Но вышло все наоборот: Борька сам бросился к матери, прижался к ее груди и, чуть не плача, залепетал:
- Ничего страшного, не волнуйся. Так, царапина. Спроси хоть Андрея - он все видел... Только не волнуйся, тебе вредно.
С минуту она молчала, гладя сына по голове белой, в кольцах, рукой. А потом зашипела - ну гусыня да и только:
- Я кому говорила - не ходи? Тебе, да? К директору пойду... Мой сын не собирается в плотники, он в университет пойдет. Я ему скажу, этому болвану, он у меня будет знать, как издеваться...
Борька пытался остановить мать, но она ничего не хотела слушать и все шипела и шипела.
Мне надоело смотреть на эту расходившуюся гусыню, и я ушел, хлопнув дверью.
Шел и вздыхал - так было жалко Бориса. Испортят парня, честное слово, испортят! И откуда у нас, скажите, пожалуйста, такие маменьки берутся?
Было еще не поздно, и я решил снова вернуться в "Красный мебельщик".
Должен признаться: мне всегда было по душе возиться с разными там рубанками, стамесками. Как-то сломалась у нас табуретка, и я сам ее починил. А показал мне, как и что делать, Алексей Алексеич - мастер-краснодеревщик, сосед по двору. С тех пор я и чиню дома мебель. А прошлой осенью даже крышу над сенями перекрыл. И все один, без чьей-нибудь помощи.
До войны Алексей Алексеич в Москве работал. Работа была тонкая, художественная - реставрировал музейную мебель. А когда народ поднялся против фашистов, Алексей Алексеич ушел на фронт добровольцем. Всю войну пробыл в саперных частях. Вернулся домой без ноги, но на пенсии и дня не сидел. В сорок шестом году у него умерла жена. Вот тогда-то Алексей Алексеич и приехал в наш город к сестре.
Сейчас Алексей Алексеич работает в той самой артели, где мы проходим производственное обучение. Он ремонтирует всякую мебель - столы, стулья, гардеробы. Изредка поступают и специальные заказы: кому-то надо сделать шахматный столик, книжную этажерку, буфет. И тут уж Алексей Алексеич весь преображается. Строгое лицо его начинает улыбаться, глаза то и дело подмаргивают. Поглаживая сивые усы, мастер негромко посвистывает, пристально разглядывает доски, из которых предстоит мастерить вещь.
Вот к Алексею Алексеичу я и "приклеился", когда нас привели в артель "Красный мебельщик". Бывалый мастер работал на отшибе - в конце цеха, в небольшом чулане с одним окном.
Он хмуро оглядел из-под очков ребят, гурьбой столпившихся в дверях чулана, и скрипуче проговорил:
- Баловаться пожаловали, шалопаи? И к чему вас только сюда пригнали? Ну разве к делу какому эдак приучаются... когда руки в брюки?
Заметив меня, уже мягче добавил:
- И ты, сосед, тут? Ну, заходи, заходи, побалакаем!
Но как-то особенно расположил я к себе старого ворчуна после происшествия с Борькой, когда я, проводив Извинилкина домой, вернулся в цех.
Наших уже никого не было. Я прошел к Алексеичу в чуланчик и принялся помешивать в банке, стоявшей на плитке, столярный клей. Какое это удовольствие - не всякий поймет. Тягучий, коричневато-золотистый, с бьющим а нос острым запахом - лишь вначале неприятным, - клей постепенно замасливался, как бы таял, и мешалка все свободнее и свободнее ходила вдоль стенок банки.
Бывалый мастер стоял у верстака и задумчиво смотрел на лежавшую перед ним дубовую доску. Он не сразу повернулся ко мне, не сразу заговорил.
- Вот, стало быть, доска, - все еще глядя на верстак, произнес наконец Алексей Алексеич. - В сучках, трещинках. Для всех прочих она и останется доской. Ну вот, скажем, для того шалопая, как этот ваш... "деревянный чурбан". Ну, который руку себе чуть не оттяпал. А вот мастер, тот эту дощечку насквозь видит... Посмотрит, посмотрит и представление составит, что из нее можно сотворить...
В этот день мы с Алексеичем ушли из цеха в сумерках. По дороге я толковал с мастером о том, как бы всех наших ребят пристроить к какому-то делу. А то придут и бродят по цехам без толку.
- Всех разве пристроишь? - вороша усы, сказал мастер, припадая на левую ногу. - Да и желание не у каждого есть... это прямо видно. А вот любителей, ежели найдутся, можно бы испробовать.
На другой день в школе я говорил с некоторыми ребятами. По-серьезному на выучку к Алексеичу, кроме меня, захотели двое: конопатый Данька Авилов и Колька Мышечкин (боюсь только, что его азарта ненадолго хватит - куда какой несамостоятельный парень).
К Алексею Алексеичу мы и стали наведываться каждую неделю - по своему, не школьному, расписанию.
В тот же день.
Прикончил "Лунный камень". Ничего, читать можно. Но я ожидал большего. И вообще какое-то странное я существо: в школе все зачитываются разными книжками про шпионов, а меня они ничуть не волнуют. Проглотил штук восемь - и сыт по горло! Во всех одно и то же: какие-то недотепы диверсанты и на удивление ловкие, как две капли воды похожие друг на друга, лейтенанты и майоры госбезопасности.
Хотел запихать в полевую сумку Борькину книжку, да случайно обратил внимание на обертку. Крупными буквами на газетном листе было написано: "Когда налетел ураган".
"Может, интересная?" - подумал я и, освободив книгу от обертки, стал читать статью... Она меня потрясла.
Статья рассказывала о том, как шестеро студентов-альпинистов в зимние каникулы отправились в туристический поход по Закарпатью. В горах парней застиг снежный ураган. Когда же альпинисты, сбившись с маршрута, спустились в какую-то лощину, на троих из них вдруг обрушилась снежная лавина. Трое же других ничего не сделали, чтобы спасти погребенных под толщей снега товарищей. Они даже не сообщили своевременно о случившемся несчастье на туристскую базу. И те трое погибли...
1 марта, суббота.
Пишу на уроке истории. Вчера долго-долго не мог уснуть. Все думал о случае, прочитанном в газете. Ведь они все были товарищами. Оставшиеся в живых, кроме всего прочего, спортсмены. Значит, люди сильные. И как же они могли так постыдно бросить на верную гибель засыпанных снегом своих сверстников? Как же теперь они будут смотреть в глаза людям, на весь белый свет? У меня просто в голове это не укладывается.
Ворочался и все думал, думал. Неужели и я мог бы так же вот подло смалодушничать, как эти в Карпатах? Смалодушничать и бросить на произвол судьбы... ну, скажем, Борьку Липковича, или Максима Брусянцева, или еще кого-то из ребят? А Борис и Максим? Случись со мной какое-то несчастье, неужели они бросили бы меня в беде?
Я рисовал в своем воображении страшной силы ураган... в наших вот, Жигулевских, горах. Они, Жигули, ничем, пожалуй, не уступят Карпатам. Есть такие вершины - смотришь, и голова кругом! А ущелья, а бездонные пропасти! Удивительное дело, почему мы у себя тут туризмом не занимаемся?.. Вот все трое мы карабкаемся по узкой горной тропинке. Слева - отвесная скала, справа - пропасть. А вокруг завывает ветер, в лицо хлещет колючий снег. Вдруг Максим - нет, пусть Борис... Да, срывается Борис и, не успев даже вскрикнуть, летит стремглав в пропасть, увлекая за собой снежную лавину.
Случись такое на самом деле с Борисом, что бы мы тогда стали делать? Ведь Максим такой щуплый, худущий... Вспоминаю, как осенью, когда я получал двойку за двойкой (у меня их накопилось в ту пору прямо-таки воз - целых шесть!), этот вот самый болезненного вида тихоня Максим и вцепился в меня мертвой хваткой. Каждый день после школы он шел за мной по пятам как тень. Я к себе во двор - и он за мной, я в сени - и он в сени. Я раздеваюсь в прихожей - и Максим молча раздевается.
Порой мне хотелось схватить в свои лапы упрямца и вышвырнуть его за дверь! Но Максимка не боялся ни свирепых моих взглядов, ни стиснутых до синевы кулаков.
Приглаживая на голове мягкие, вьющиеся, как у девчонок, волосы, он раскладывал на столе учебники и негромко так говорил:
- Начнем с геометрии...
И не отстал от меня до тех пор, пока я все свои двойки не ликвидировал!
И вот когда вчера ночью я думал о Максиме, я знал: он и в пургу не струсил бы, не оставил бы в беде товарища. Так же, по-моему, поступил бы и Борис. Уж сколько раз он выручал, когда у меня копейки не было за душой. И билет купит в кино, и мороженое. Правда, я всегда возвращал долг, как только появлялись гроши. А книги? У Бориса дома ух какая большущая библиотека! Но Борькина мать - этакая жадюга - запрещает ему давать книги ребятам, а он все-таки дает. Нет, Борис тоже надежный товарищ! Ну, а я? Совестно бахвалиться, но... нет, я серьезно думаю, и я бы поступил так же... Лучше уж самому погибнуть, чем остаться на всю жизнь презренным трусом.
В тот же день.
Вхожу в сени, а за дверью, в прихожей, разговор.
М а м а. Нет, Глеб, так нельзя! Зачем вы мне балуете сына? Вы же знаете, сама я не могу ему делать такие подарки...
Г л е б (перебивая). Любовь Сергеевна, да разве я...
М а м а. Подождите! Поладим так: с марта вы не платите за квартиру до тех пор, пока...
Снова взволнованный, сердитый голос Глеба:
- Любовь Сергеевна, да вы что...
М а м а. Нет, Глеб, только так!
С минуту за дверью молчали. Эта минута мне показалась годом. И вот опять голос мамы - теперь уже совсем мягкий, задушевный:
- Ну, Глеб, ну что вы? Вы же знаете, как мы вас оба (тут мама запнулась) ...как мы вас оба уважаем!
Вдруг дверь с треском распахнулась, и мимо меня пробежал Глеб, на ходу надевая свой ватник. Меня он не заметил. А я долго еще стоял в углу, прижавшись плечом к поленнице мелко наколотых дров. (Пилить, колоть дрова - моя страсть!)
2 марта, воскресенье.
Выходной, а у меня будничное настроение. С утра помогал маме по хозяйству: натаскал в кадушку воды, сходил на рынок за картошкой (своя уже вся кончилась). А потом, чуть поразмявшись на турнике - мы его с Глебом осенью соорудили, - сел за уроки. Занимался усердно, до обеда. Мама даже удивилась моей усидчивости.
За обедом чуть развеселился, когда увидел на столе свои любимые пирожки с картошкой. Они были такие аппетитные: румяные, поджаристые, с золотистыми потеками на сгибах. Думал, штук десять уничтожу. Да не дотянул - только семь. Жаль, Глеба нет (он теперь работает без выходных), Глеб тоже любит мамины пирожки. Говорит, даже в Москве, в разных там "Метрополях" да "Асториях", и понятия не имеют о таких пирожках! Мама смущается и сердится, когда Глеб расхваливает ее кулинарные способности.
Вечером ходил в баню. На базарной площади повстречал Зойку и Римку. Шли и смеялись. Увидела меня Зойка, схватила за руку Римку и тащит ее на другую сторону улицы. А та, как послушная телка, за ней.
Никак не пойму: и чего это последние дни Зойка все время сторонится меня? Подошел к ней вчера, как к комсоргу, посоветоваться насчет предстоящей встречи с главным инженером Гидростроя, а она и не смотрит на меня. Говорит нехотя, сквозь зубы.
Странно, очень даже странно! Такая была компанейская, прямо как мальчишка, а теперь, нате вам, - нос задирает! Неужели правду говорят, будто разные там ответственные посты портят иных людей?
Пока вышагивал до бани? все думал про девчат. Уж сколько раз за зиму пытался дружить с ними, да ничего путного из этого не получилось. То какие-то несамостоятельные: нынче с тобой идет из школы, а завтра с другим мальчишкой; то какие-то надоедливо-липучие, вроде вот этой Римки: каждый день пиши ей записочки, води в кино по крайней мере три раза в неделю и ни на кого не заглядывайся...
Бьюсь и не могу догадаться, кто же все-таки написал мне письмо? Вчера в большую перемену занимался психологическим анализом. Подходил по очереди к каждой девчонке из нашего класса и смотрел ей в глаза. Расчет такой: которая покраснеет, та и написала! Покраснело девчонок пять. (Угадай, которая из них писала! Или, может, они коллективно сочиняли?) Другие фыркали, убегали, показывали язык. А вот одна из сестриц Полякиных, Валька, - такая нахальная девка, - с ухмылочкой сказала:
- Андрейка, ты что смотришь на всех, как удав?
То-то было смеху. Я смутился и удрал на второй этаж, к малышам.