- Тоже дело, - похвалил мастер. И, наклонившись к мальчику и хитровато подмигнув, он полушепотом спросил: - Капитаном-то когда будешь, нас с дедушкой хоть разок бесплатно прокатишь, а?
Алеша отвернулся, прикрыл рукой лицо.
Егор, уже давно проявлявший беспокойство и все что-то порывавшийся сказать, наконец сбивчиво проговорил:
- Скажите... сколько надо работать, чтобы таким быть, как вы?
Мастер внимательно посмотрел на мальчишку.
- В каком это смысле - как я?
- Ну, чтобы... - Егор отбросил с широкого лба спутанные волосы и смело глянул в глаза Хохлову. - Чтобы мастером быть?
- Ни много ни мало, а уж четырнадцать лет мастером работаю, - задумчиво сказал Авдей Никанорыч. - Ну, а ежели бы раньше... раньше до бурильщика дотянул бы - и крышка. Все! А вот в настоящее время, если с головой да старание есть, легко можно все тонкости бурения постигнуть и мастером стать. Я ведь, скажу тебе, лишь в двадцать седьмом году грамоте научился. А теперь... Техника, она, милок, крупно шагает. За ней только успевай! А отстал - значит, в хвосте будешь плестись и пользы от тебя, как от гроша ломаного...
- Да-а, - протянул Дмитрий Потапыч, обращаясь к Хохлову. - Все бы ничего... и заработки у вас большие, только работа вот, того... грязная больно. И беспокойная. И для себя беспокойно и для других. Что с Яблоновым-то делаете, а?
Старик крякнул, встал и, ни на кого не глядя, зашагал в чулан.
IV
Прошел еще месяц. У Павла стало находиться время и для отдыха. То он пойдет в клуб на кинокартину, то на танцы, то на вечер самодеятельности.
Некрасивый, молчаливый, Павел выделялся своей опрятностью, вежливым обращением. Девушки танцевали с ним охотно.
На танцах Павел и познакомился с молоденькой восемнадцатилетней девушкой Машей. Она работала в конторе промысла счетоводом. Это была, не в пример Павлу, живая, веселая девушка с длинными, темными косами.
Когда поздними вечерами Павел провожал Машу до дому, она всегда без умолку болтала. Павел внимательно слушал ее, улыбался и молчал.
Маша удивлялась молчаливости Павла и пыталась заставить его о чем-нибудь рассказывать - о детстве, о службе в армии.
- Служба, она и есть служба. Чего о ней можно еще сказать? - натужно выговаривал Павел. - В шесть часов подъем, физзарядка, завтрак, а потом идем на заправку машин и тренировку...
Говорил Павел неинтересно, односложно, и Маша перестала мучить его своими расспросами, а чтобы не было скучно дорогой, рассказывала что-нибудь сама.
У девушки рано умерли родители, и она воспитывалась в детском доме большого степного города. Проучившись десять лет, она поступила работать в трест "Востокнефть" ученицей машинистки. Машинистка, пожилая, молодящаяся особа, была злой и нервной женщиной. Она не учила Машу работе на машинке, а заставляла ее только резать бумагу, менять изношенную ленту на новую, разносить по кабинетам напечатанный материал да по два раза в день бегать в "Гастроном" за булками и чайной колбасой.
Так продолжалось около года. Наконец Маше все это надоело, и она поступила на курсы счетоводов при тресте.
Когда Маша окончила курсы, ей предложили два промысла: Сызрань и Яблоновый овраг в Жигулях. Она выбрала последний. Девушке показалось в названии этого промысла что-то романтическое. Маша собиралась в Яблоновый овраг словно в далекую Сибирь, в затерявшийся в тайге поселок.
Приехала она сюда в мае и сразу была очарована и Волгой, и Жигулями, и тихой деревенской жизнью.
Отрадное лежало в широком устье долины, с трех сторон защищенное от ветров горами.
С тех пор как в соседнем Яблоновом овраге открылся нефтепромысел, Отрадное начало преображаться. Появились бараки, пекарня, столовая для рабочих и служащих, большое двухэтажное деревянное здание конторы.
Но все же это была деревня, окруженная лесистыми горами, на берегу широкой привольной реки. Ночи здесь стояли глухие, без единого шороха и звука, только изредка в горах ухал филин, и эхо далеко разносило его стон, потом снова наступала такая тишина, что если долго прислушиваться к ней, то начинало звенеть в ушах.
* * *
Была вьюжная ночь, густо падал снег. Ветер с Волги метался по деревне, сырыми хлопьями осыпая с головы до ног выходивших из клуба.
Павел поднял беличий воротник Машиной шубки, крепко прижал к себе руку девушки, и они пошли по безлюдной улице в конец Отрадного, где Маша снимала комнату у одинокой вдовы.
- Что нового на буровой? - спросила девушка.
- Бурим! - коротко ответил Павел.
- А у вас как идут дела? - снова спросила Маша.
- У меня? Как всегда... - внезапно Павлу захотелось рассказать девушке о том, что уже второй день он выполняет обязанности помощника бурильщика и что не всякого так быстро переводят на такую ответственную работу, но не решился.
"Не стоит, - подумал он. - А то еще покажется ей, будто я хвалиться люблю".
- А я вот знаю, - начала Маша и засмеялась.
- Что же вы знаете? - смутился Павел.
- Ай-яй! Работает уже помбуром, а сам - "как всегда!" Не знала, что вы такой...
- Да нет... Я просто... мне... - начал он сбивчиво и, окончательно растерявшись, замолчал.
- Так и быть, на первый раз прощаю! - сказала Маша, весело улыбаясь.
И тут же переменила разговор:
- Скоро открываются курсы бурильщиков. Не думаете поступать?
- Давно жду таких курсов.
- Но они будут без отрыва от производства. Пожалуй, трудно.
- Ничего. Меня в армии научили не бояться трудностей!
Около домика с двумя деревцами под окнами Павел остановился.
- Маша, вы не озябли? - спросил он девушку, всю засыпанную снегом.
- Я не слышу. Что вы говорите? - засмеялась она и попыталась откинуть воротник.
- Подождите, я сейчас... - сказал он.
И когда поднял руки, чтобы помочь Маше, на него повеяло таким волнующим теплом и запахом расцветающей сирени, что, не владея больше собой, он обнял девушку и поцеловал ее в холодные-холодные губы.
Маша не знала - любит ли она Павла, но он был добр и ласков с ней, она уже мечтала о замужестве и ребенке, а девушке еще никто не говорил слов любви. Сбивчивое, путаное объяснение Павла она приняла с радостью и так разволновалась, так разволновалась, что даже заплакала.
* * *
Вечером, за ужином, не поднимая от стола взгляда, Павел сообщил, что он женился. Нынче зарегистрировался, а завтра собирается перевезти домой вещи невесты.
За столом вдруг наступила тишина. У Дмитрия Потапыча выпала из рук ложка. Всем стало неловко.
Старик кое-как поел, не проронив ни слова, поспешно перекрестился на иконы в переднем углу и ушел к себе за печку.
Молчал и Константин. Тут же после ужина он начал вязать сеть и весь углубился в свою работу.
Зато сообщению Павла обрадовалась Катерина. Она давно поговаривала о женитьбе деверя и теперь привязалась к нему с расспросами, позабыв про неубранную со стола посуду.
Павел, краснея, отвечал односложно, скупо и все порывался уйти в горницу, но Катерина не отставала.
За этой сценой внимательно наблюдал Егор, то и дело пряча в учебник расплывавшееся в улыбке лицо. Наконец он не выдержал и сказал:
- Мама, ну чего ты приклеилась к дяде Паше?
Катерина обернулась к сыну и, взявшись руками за бока, покачала головой:
- И чему вас учат в школе? Ума не приложу!
Павел благодарно посмотрел на племянника и торопливо ушел в горницу.
Дмитрий Потапыч всю ночь не спал. Видно, он стал никому не нужен, всем мешает, думалось старику. А сыновья смотрят на него, как на пустое место. Взять Павла. С каким нетерпением он ждал сына, как много думал о поездках с ним на бакены, о его женитьбе. О женитьбе Павла он думал, наверно, больше, чем сам сын... Дмитрию Потапычу представлялось, что это произойдет совсем не так, как у других, а гораздо лучше. А Павел даже не посоветовался с отцом и решил все один. Старик не помышлял женить сына на нелюбимой девушке, нет, но эта городская - кто ее знает, что она за птица? Уж больно скоро вскружила парню голову, а сама, пожалуй, и прореху не зашьет на рубахе.
Дмитрию Потапычу стало жарко, и он сбросил с себя полушубок. Он пытался ни о чем не думать, заставлял себя слушать однотонную музыку сверчка, но на полатях громко, на всю кухню храпел Егор, мешая старику забыться. Дмитрий Потапыч опустил на пол ноги, достал из горнушки трубку и кисет с табаком.
- Зря я, пожалуй, плеснул себе на каменку, - тихо сказал он, набивая табаком трубку, - зря огневался.
А на душе все же не светлело.
Рано утром старик вышел во двор. Хотя и стоял январь, но было тепло. Ночью выпал снежок, он лежал ровным мягким слоем, и во дворе стало чисто и просторно. Около коровника жеманно прогуливалась сорока. Завидев старика, она с неохотой взмахнула крыльями и медленно полетела.
Дмитрий Потапыч разыскал деревянную лопату и принялся расчищать тропинки.
За горой всходило солнце. Блеклое, бесцветное небо, на котором томились редкие, еще не угасшие звездочки, озарили первые лучи, и оно запунцевело.
Скоро на крыльце появился Павел. Он взглянул вверх и вдруг зажмурился. На лице появилась кроткая улыбка.
Дмитрию Потапычу сын в это время показался подростком, каким он его больше всего любил, и неожиданно тяжесть, всю ночь давившая на сердце, пропала, старику сделалось легко.
- А ведь солнышко будет, - сказал Павел, застегивая ватник.
- Обойдется денек, - ответил старик и оперся о лопату.
Сыну показалось, что отец хочет что-то сказать, и он нарочно медленно стал спускаться по ступенькам вниз.
- Сейчас на зайца хорошо бы пойти, - снова сказал Павел.
- Это ты верно. На зайца сейчас в самую пору, - согласился старик, и когда сын проходил мимо, направляясь к калитке, добавил, как бы между прочим: - Ты, Павел, повремени с перевозкой ее барахлишка. Негоже так сразу. Надо свадьбу сыграть, как положено в таких случаях.
- А я думал, без этого обойдемся, - усмехнулся тот.
- Нет, это ты оставь. Нельзя, чтоб люди потом говорили про нас всякое... И вам было бы что вспомнить.
- А я не против, папанька, можно и так, - согласился сын.
- Так и сделаем, - облегченно вздохнул Дмитрий Потапыч и, взглядом проводив сына до калитки, покачал головой.
- Уж такая теперь пошла молодежь! - сказал он себе и снова взялся за лопату.
* * *
Свадьбу сыграли веселую и богатую. Было много гостей, много всяких закусок, пирогов и вина. Бурильщик с промысла, молодой татарин Саберкязев, играл на баяне, парни с девушками танцевали, а посаженый отец невесты - колхозный пчеловод Максимыч пустился в пляс и так развеселил всех, что уж другие гости, степенные и солидные, не могли удержаться и тоже пошли вприсядку.
Разошлись по домам под утро, многие еле стояли на ногах, а баянист Саберкязев и друг Дмитрия Потапыча Евсеич не могли идти, их уложили на полу в горнице возле комнаты молодых, и они тут же заснули.
Бодрее других выглядела Катерина; она советовала всем пить огуречный рассол, проворно бегала из кухни в чулан и обратно, мыла посуду, и в одиннадцать часов у нее был готов завтрак.
Во время завтрака опохмелялись. И только молодушка не хотела пить и все прижимала к вискам носовой платок.
- А ты выпей, ангелочек наш бесценный, и с тебя всю дурноту как рукой снимет, - приставала к Маше захмелевшая Катерина. - Выпей, Мареюшка!
- Выпей, - сказал Павел жене и, проколов вилкой соленый груздочек, подал ей на закуску.
Маша поднесла к губам рюмку и зажмурила глаза.
- Одним духом, Мареюшка! - закричал старик.
Она выпила. Дмитрию Потапычу понравилась сговорчивость молодушки.
* * *
В доме Фомичевых к Маше скоро привыкли. Она как-то сразу к себе расположила. В один из первых дней ее замужества, когда немалая теперь семья села обедать и Катерина поставила посреди стола большую эмалированную миску, до краев наполненную рыбными щами, Маша с искренним удивлением сказала:
- Ой, да тут целое ведро будет!
Константин негромко засмеялся и тут же покраснел. А Дмитрий Потапыч ласково сказал, поглаживая мягкую волнистую бороду:
- Ешь, сношенька, на здоровье да поправляйся!
И та стесненность, которая всегда появляется за столом при новом человеке, неожиданно пропала, и все стали вести себя непринужденно.
Возвратившись однажды под вечер из леса, куда они ездили с Константином за дровами, старик вошел в избу, обирая с усов сосульки, да так и замер у порога.
Маша мыла полы. Она была в красной коротенькой юбке и полинялой синей косынке. Косынка вот-вот могла развязаться, и тогда тяжелые косы, сложенные на затылке кольцами, развернулись бы и упали на плечи. Маша проворно возила влажной тряпкой по желтым как воск половицам, и так увлеклась своей работой, что не заметила свекра.
Дмитрий Потапыч почесал переносицу и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
- Мареюшка, неужто нынче суббота?
Сноха выпрямилась, поправила мокрыми тонкими пальчиками косынку и улыбнулась.
- Нет, папаша, среда.
- А чего же ты уборкой занялась? - недоумевал старик. - Может, завтра праздник какой?
- Просто так, чтобы грязи не было.
И она снова легко и весело принялась за работу. И хотя у старика болела поясница и он собирался перед обедом полежать на печке, он отворил дверь и вышел. В сенях старик столкнулся с Константином.
- Обожди, - сказал Дмитрий Потапыч, - там Мареюшка пол моет.
Соседям Дмитрий Потапыч после говорил:
- Мне, слава богу, в снохах везет. Что старшая, что младшая - цены нет. Жалко - старуха не дожила. Покойнице на том свете, должно быть, и во сне не снится, что ее старик из тарелки ест... Мареюшка каждому по тарелке да по ложке алюминиевой купила, даже внукам - Егору и Алеше. Надо, говорит, по-культурному жить. Слышали? Что значит городской человек! Ну, с тарелкой я еще туда-сюда свыкся, а уж с ложкой - нет. Так деревянной и ем. Гневайся, говорю, Мареюшка, али еще что делай, - не могу.
V
Зимой у старика было много свободного времени, и на досуге он любил рассказывать внукам про старые времена и своего деда - волжского бурлака Мартьяна.
Примнет пальцем табак в окованной медью трубке, не спеша возьмет из подтопка уголек, прикурит и заговорит:
- Сам дед Мартьян был из-под Вологды, а поселился у Волги, в Отрадном. По ту пору, сказывал, тут дворов не больше полста было. И народ все удалой да бедовый...
Как-то раз Дмитрий Потапыч сидел на расстеленной на полу кошме, протянув к подтопку ноги, и сосал трубку. Старший внук Егор играл с неуклюжим большеголовым щенком. Егор валил его на спину, и щенок силился перевернуться, перебирая в воздухе мягкими мохнатыми лапами, но у него ничего не получалось. Щенок начинал сердиться, старался поймать Егора за руку и укусить.
Младший, Алеша, тихий, болезненного вида мальчик, полулежал на кошме, подперев кулаками щеки и пристально смотрел в открытую дверку подтопка на яркое пламя. И оттого, что он долго и внимательно глядел на огонь, мальчику начинало казаться, что он видит какие-то фантастические картины, и у него сверкали от возбуждения глаза.
Вдруг Алеша поднялся, схватил Дмитрия Потапыча за рукав.
- Дедушка, - громко сказал он. - Вчера Егорка синичку поймал и дал ее мне подержать. Она клюв открывает и шипит, и сердце у нее шибко-шибко колотится. Спрашиваю ее: "Ты испугалась?" - а она молчит. Ничего не сказала, а глазами сердито смотрит, и вижу я, она все понимает, а говорить не хочет. Дедушка, почему птицы не говорят с нами, а только сами с собой?
- Так уж в мире устроено, Алеша, - молвил старик. - Ты говорить можешь, кузнечик стрекотать, а чайка летать горазда. А о чем она думает да кричит - того никто не знает... В том-то и штука, что никому не дано все знать. А то что было бы, когда человеку при его рождении вся жизнь как на ладони открылась? Скучно тогда было бы! Вот шестой десяток подходит, а мне многое еще не ведомо, и хочется допытаться, что к чему, будто бы и старости нет.
Он замолчал, и старое от долгой жизни лицо его отдыхало, ничего не выражая, кроме покоя, а быстрые и пытливые глаза были сощурены, смотрели в себя, но казалось, что старик только так - притворяется, а сам думает о чем-то очень важном, о чем не говорят, но думают все люди, и каждый по-своему.
- Потерпи, Алеша, вырастешь большой, многое узнаешь, - сказал Дмитрий Потапыч и погладил мальчика по голове.
В подтопке нет-нет да и стрельнет сучок, в фиолетовые окна ветер бросал горстями сухой снег, вокруг становилось все темнее, а по углам уже прятался мрак, и детям чудилось, что там кто-то притаился и слушает, и от этого им было немножко страшно.
Изредка вечерами, когда у Маши было свободное время, а читать что-то не хотелось и Павел все еще не возвращался с промысла - через день он посещал курсы бурильщиков, - она выходила на кухню послушать Дмитрия Потапыча. Она тихо опускалась возле Алеши и подолгу сидела не шевелясь: у нее было покойно и радостно на душе.
Иногда Маше казалось, что она маленькая девочка, а Егор и Алеша - ее братья и они домовничают с дедушкой. Скоро придет мать, и Маша, опередив мальчишек, бросится ей на шею... Или Маше представлялось, что их с Павлом впереди ждет какая-то большая, яркая жизнь, и она начинала волноваться, и у нее учащенно билось сердце. Летом они с мужем возьмут отпуск, надо только решить, как лучше его провести. Поехать ли им на пароходе до Астрахани или бродить по горам, отыскивать глухие уголки, удить рыбу на заре, когда Волга так тиха и спокойна, словно стоит на месте?.. А потом у них родится ребенок. Об этом Маша больше всего любила мечтать.
В один из таких тихих вечеров к Фомичевым пришел Евсеич.
Старик снял с большой лысой головы шапку и, держа ее в вытянутой руке, низко поклонился в передний угол, потом хозяевам и громко, нараспев, проговорил:
- Мир вашему сидению, не рады ли нашему появлению?
Алеша засмеялся, а Егор крикнул:
- Рады, рады, Евсеич, садись!
- То-то мне - рассумерничались, дедовы бывальщины все слушают, а он и рад соврать по дешевке, - пошутил Евсеич.
Старик сел на скамейку, и короткие ноги его не достали до пола.
- А где у вас другие домочадцы? - спросил он.
- Павел с работы не вернулся, а Константин со своей ушел к соседям в карты баловаться, - ответил Дмитрий Потапыч. Набив табаком трубку, он подал кисет Евсеичу, сказал: - Закури-ка моего забористого, в твоем крепости мало.
Гость свернул козью ножку. С минуту старики сидели молча, с наслаждением глубоко затягивались, потом Евсеич начал крутить головой и кашлять до слез.
- Ну и ну, пес тебя подари, - промолвил гость и, бросив цигарку в лохань, вытащил из шубы свой кисет. - С такого табачку немец сразу бы околел, истинный господь!
Ребята засмеялись, а Дмитрий Потапыч, попыхивая трубкой, сказал:
- С немцами я в прошлую войну воевал...
- Да-а... Какой пожар в мире раздувают эти фашисты... Ты газеты, лежебока старый, видно не читаешь? - с упреком заметил Евсеич.
- Нет, - сказал Дмитрий Потапыч. - Мареюшка с Павлом читают, а я нет. Пусть их там воюют, если им того хочется, нам-то что до этого? Мы другим дорогу не загораживаем, пусть и нам не мешают жить, как мы хотим.
Евсеич хлопнул рукой по колену и стал быстро расстегивать шубу.