- Меня от этих твоих слов даже в жар бросило, садовая твоя головушка, - укоризненно проговорил он. - Сразу видно, что в международных делах ты вроде как ребенок...
Гость поднял согнутый палец и убежденно добавил:
- С Гитлером у нас мира долгого не будет, потому что никогда такого не было, чтоб зло с правдой вместе ужились... Все дело в том, что в мире зла много и всегда оно хочет правду одолеть.
Дмитрий Потапыч нагнулся к дверке подтопка, выстукал трубку, повертел ее в руке - старую, с обкусанным мундштуком, и в раздумье медленно проговорил:
- Зачем загадывать вперед, поживем - увидим.
В избе сразу стало тихо-тихо. Все почувствовали какую-то тревогу. Словно большая беда и в самом деле должна была вот-вот разразиться.
Тягостное молчание нарушил Евсеич, ему сделалось неловко за то смутное волнение, которое он принес в этот дом, и он сказал:
- У берега уж майна появилась. Весна зимушку торопит, а старухе не хочется уходить, она ночью возьмет да ледком майну и затянет.
Евсеич поманил к себе Алешу и, когда тот подошел, зашептал мальчику на ухо какую-то смешную сказку. Лицо у Алеши посветлело, он прикрыл рукой рот и тотчас весело захохотал.
VI
С возвращением Павла, особенно же с его женитьбой, в доме Фомичевых начались разные перемены, и заведенные когда-то порядки стали рушиться. Уже не завтракали и не обедали вместе, как раньше, разве только по воскресеньям, когда Павел и Маша не работали. Теперь в горнице всегда было чисто, появились пестрые дорожки. И шелуху от семечек на пол бросать не полагалось.
Тяжелее всех приходилось Константину: он никак не мог привыкнуть к новым порядкам и с нетерпением ждал весны, чтобы уехать на бакены.
И оттого, что он все свои переживания таил в себе, он сделался еще молчаливее. За зиму Константин всего один раз пообедал с удовольствием, и то не у себя, а у кума, потому что там ели из общей миски.
Каждое утро он вставал с одной мыслью: "Как снег сойдет, дом начну строить. Пора и самому хозяином быть".
А весна шла медленно. Уже стоял конец марта, а по ночам еще гулко трещал от мороза лед и утренники были крепкие, забористые.
Но к полудню снег все-таки начинал таять, на унавоженных дорогах змейками извивались быстрые ручьи, и на них, как и на солнце, невозможно было смотреть. На завалинках появились старики, они расправляли бороды и грелись на солнышке, полузащурив слезящиеся глаза.
С Волги доносился стук топоров и молотков. По берегу рыбаки конопатили, чинили и смолили лодки, готовясь к путине. В большой майне ребятишки удочками ловили рыбу.
Над берегом и майной летали стаями вороны, они садились на кромку льда и грелись, ощипывали взъерошенные перья. Вода в майне текла тихо, и река была еще безмолвна в зимнем своем одеянии, хотя позеленевший лед с каждым днем становился все тоньше и тоньше и на нем проступали лужицы чистой воды, в которые любило засматриваться солнце.
Пришел на берег и Дмитрий Потапыч с Алешей. Мальчик держал в руках удилище и баночку с червями. Всю дорогу он шел важно, как заправский рыбак, и не обращал никакого внимания на своих сверстников, у которых не было удочек.
Завидев Волгу, он забыл о напускной солидности и во всю прыть пустился к майне, высматривая себе удобное для рыбалки место.
- Васька, - закричал он, приметив среди мальчишек своего товарища. - У меня леска волосяная, лучше твоей!
Дмитрий Потапыч здоровался с рыбаками, приподнимая над головой малахай, с одними перебрасывался словцом, с другими останавливался поговорить, и шел по берегу дальше, к своим лодкам. Лодки у них с Константином были новые, в ремонте не нуждались, но старика тянуло на Волгу, хотелось повидать Евсеича, уже третий день пропадавшего на берегу.
В сдвинутой на затылок шапке Евсеич конопатил перевернутую вверх днищем лодку, ловко орудуя долотом и маленьким топориком.
- Бог в помощь, годок! - приветствовал Дмитрий Потапыч своего друга.
Евсеич проворно выпрямился и протянул подошедшему руку.
- Тружусь, как жук вожусь, - улыбнулся он нестареющими, веселыми глазами.
- Припекает? - спросил Дмитрий Потапыч, заглядывая в раскрасневшееся лицо приятеля с проступившими капельками пота у широкого приплюснутого носа.
- Эге, весна свое берет, - ответил Евсеич и, сняв с головы шапку, посмотрел на влажную, пропахшую потом, засаленную тулью.
И старики постояли минуту-другую молча, нежась под солнцем.
* * *
Константин с каждым днем становился беспокойнее. Ночами он плохо спал, и во сне ему все мерещился сруб нового дома. Проснувшись, он ощущал запах влажной смолистой щепы.
Целые дни он проводил во дворе, отрывал из-под снега бревна, ходил к плотникам и подолгу рядился с ними о плате за постройку. Потом возвращался домой, перебирал в сарае тес, прикидывал в уме: хватит ли его на крышу и другие работы.
Уставший и взволнованный, он усаживался на ступеньку крыльца, грелся на солнышке и все думал о своем доме.
Из кухни выходила Катерина босиком, в подоткнутой юбке и просила мужа пойти в избу и отдохнуть.
Константин неохотно отвечал:
- Ладно, приду, - и продолжал сидеть.
Пришел из школы Егор, как-то сразу выросший за эту зиму. На нем был короткий и узкий в плечах суконный пиджак нараспашку. Константин сказал:
- Давай-ка, Егорка, перевернем бревнушки, чтобы их лучше просушило.
Отец с сыном взяли колья и начали ворочать лес. Ворочали они его долго и старательно.
Отворилась калитка, и во дворе появилась Маша.
- А вы все работаете? - приветливо улыбнулась она. - Может, помочь?
- Где уж тебе, - снисходительно засмеялся баском Егор и важно добавил: - Не женское дело!
Маше не хотелось идти в дом, она остановилась на крыльце и, ни о чем не думая, долго смотрела на горы, сверкающие снежными вершинами. Но она не видела Жигулей, она совсем не замечала ничего вокруг, она даже забыла, казалось, о своем существовании.
На работе Маша тоже часто теперь впадала в такое состояние. Она отодвигала в сторону арифмометр и, оболокотившись на расчетные ведомости, минутами глядела в окно. На Машу обращал внимание бухгалтер, лысый, в очках, пожилой мужчина, страдавший изжогой, а она по-прежнему была где-то далеко со своими мыслями. Чтобы избавить ее от неприятного объяснения, смелая, бойкая девушка Валентина Семенова громко говорила:
- Мария, дай мне резинку!
Маша оборачивалась к подруге - бледной, угрястой девушке, - и вместо резинки протягивала ей карандаш, а Валентина изгибалась и весело шептала в заалевшее Машино ухо:
- В тебя наши очки влюбились...
Постояв на крыльце еще некоторое время, Маша прошла в свою комнату. Она сняла шерстяное платье и надела домашнее, с короткими рукавами, поправила перед зеркалом волосы, пристально разглядывая появившиеся около носа веснушки.
С замужеством Маша вся как-то изменилась. Она стала задумчивее и медлительнее в движениях. Миловидное лицо с ямочками на пухлых, слегка разрумянившихся щеках кротко и застенчиво улыбалось, когда к ней кто-нибудь обращался.
Если нечего было делать в кухне, Маша садилась в комнате перед окном, возле столика с кружевной скатертью, брала книгу, читала одну-две страницы, потом опускала книгу на колени и смотрела на голубую с белыми лилиями фарфоровую вазу для цветов - подарок Павла.
Она думала о наступающей весне, и в груди теснились неопределенные желания: глухая тоска о чем-то несбывшемся и какие-то стремления к неизвестному, загадочному, к тому, что не имеет имени, но волнует и тревожит.
Павел все больше и больше втягивался в работу. С промысла он нередко возвращался поздно. Он заметно похудел, серые глаза его ввалились и под ними появилась синева, но домой он приходил возбужденным и бодрым, будто и не уставал. Павел рассказывал Маше о своей учебе на курсах, о соревновании между вахтами, о новом оборудовании и о многих других делах бригады, которые принимал близко к сердцу.
Как-то под вечер, в один из последних дней месяца, он пришел особенно оживленный.
- Машенька, поздравь, - весело сказал он. - Наша буровая план выполнила. Первой на промысле!
За обедом Павел много и с охотой ел и все находил вкусным: и щи, и пшенную кашу, и оладьи в сметане.
- Устал? - спросила Маша.
Павел поднял на нее глаза, и они загорелись юношеским огоньком, и он вдруг так преобразился, что Маше захотелось обвить его ребячески тонкую шею и целовать его долго-долго.
- Когда работа спорится, не замечаешь усталости, - сказал Павел, опуская глаза. - А нынче проходка скважины шла хорошо. Оглянуться не успел, как и дня нет.
Покончив с обедом, Павел обычно шел в комнату и, почитав газету, садился готовиться к очередному уроку. Когда из района привозили новые фильмы, он с Машей ходил в клуб. Но на танцах они не бывали: не хватало времени. Маша записалась в кружок кройки и шитья и теперь не пропускала ни одного занятия.
В этот вечер Павел особенно долго читал "Правду". А потом, опустив на колени газету, задумчиво сказал:
- Да-а... Плохи же там дела...
- О чем ты? - спросила Маша, занятая вышивкой дорожки.
- Война в Европе все разгорается. Немцы Англию каждый день бомбят.
И он снова углубился в чтение. Маша бросила работу и промолвила:
- Павел, неужели и нам придется воевать?
- Кто знает? Может быть... - Павел взглянул в побледневшее лицо жены и замолчал.
Ему вдруг стало жалко Машу: ну зачем, зачем он ее так растревожил?
В другие вечера, случалось, устав от занятий, Павел снимал со стены гитару и спрашивал Машу:
- Сыграешь?
Маша брала из рук Павла гитару, пробовала струны и начинала играть что-нибудь протяжное и грустное. Если она была в настроении, то негромко подпевала. Пела Маша с чувством, и слушать ее было всегда приятно. Павел нежно обнимал жену, откидывал назад голову, и замирал, довольный своим счастьем.
Маша расходилась все больше и больше. Немного кокетничая, она пела, ласково заглядывая в лицо Павлу:
Меж крутых бережков
Волга-речка течет,
А по ней на волнах
Легка лодка плывет...
"Кажется, я его люблю", - растроганная и возбужденная, говорила себе Маша.
А Павел думал о том, какая у него хорошая, милая жена и какое большое выпало ему счастье.
Но такие вечера случались не часто. Почти постоянно Павел бывал уравновешенным и даже, когда Маша мечтала вслух, например, о том, как летом во время отпуска они будут жить на тихой Усе, он рассудительно замечал:
- Надо к тому времени полог брезентовый достать.
- Зачем?
- Палатку сделаем, чтобы дождь не промочил, ежели ненастье случится.
Рассуждения мужа Маша находила будничными, скучными, и ей уже не хотелось после этого ни о чем говорить.
А Павел продолжал:
- Тебе тогда придется беречься да беречься!
Маша молчала. Павел не допускал мысли, что у них может не быть ребенка. Каждый вечер, ложась в постель, он спрашивал Машу:
- Ничего не чувствуешь?
- Нет, - смущенно и подавленно отвечала она.
И это неведение уже начинало тревожить и угнетать Машу, а вопросы Павла больно кололи в самое сердце.
Как-то после работы он поспешно вошел в комнату в промасленной спецовке. Маша шагнула к нему навстречу, но вдруг взялась руками за шею и отвернулась, прижалась лбом к спинке кровати.
Павел бросился к жене.
- Что случилось? - испуганно спросил он, боясь дотронуться до жены, чтобы не причинить ей лишнюю боль.
- Плохо... тошнит меня... - неожиданно Маша повернула к нему бледное лицо и закричала: - Уходи скорее, от тебя нефтью пахнет... Ой, не могу!
С этого раза Маша не могла переносить запаха нефти. Возвращаясь с промысла, Павел на кухне снимал спецовку, долго и старательно умывался с мылом. Теперь, когда он появлялся в комнате, она наполнялась тонким ароматом спелой земляники.
Однажды Маша совсем отказалась от ужина.
- Может быть, тебе кислого молока принести, Мареюшка? - участливо спросила Катерина.
- Нет, - покачала головой Маша. - Я хочу моченых яблок. Третий день только о них и думаю. Целое блюдо съела бы!
Катерина вдруг просияла. Потом понимающе закивала головой, но ничего не сказала.
Павел озадаченно потрогал небритый подбородок и недовольно проговорил:
- Что это с тобой?
Дмитрий Потапыч, строго посмотрев на сына, сказал Катерине:
- Ты уж, милая, расстарайся, а яблочков завтра достань.
- Знаю, - ответила та. - Со мной тоже такое было...
Лицо у Маши порозовело, она встала из-за стола и убежала в свою комнату.
Когда на следующий день она вернулась с работы, Катерина, светясь улыбкой, поставила на стол тарелку с мочеными яблоками.
- Ешь на здоровье, Мареюшка. Бегала, бегала, кое-как нашла.
Не раздеваясь, Маша присела к столу и нетерпеливо взяла первое попавшееся яблоко. Съела его с жадностью и принялась за другое. Откусила два раза и почувствовала, что уже сыта.
- Наелась, Катюша, - сказала Маша, не зная, что делать с яблоком: есть больше не хотелось, а положить его обратно на тарелку было жалко. - Думала, никогда не наемся, а вот смотри...
- Когда я первенького понесла, меня на грецкие орехи позвало, а в лавке их не случилось. Пришлось Косте в Ставрополь ехать, - проговорила Катерина, подперев щеку большой морщинистой рукой с потускневшим серебряным колечком на безымянном пальце.
- Неужели, Катюша... - взволнованно начала Маша и, не договорив, закрыла руками лицо.
Всю домашнюю работу Катерина старалась теперь делать сама, а Маша этого не хотела, она помогала ей и даже научилась доить корову. И за то, что она не сторонилась самой грязной работы, Катерина все больше привязывалась к ней.
После смерти свекрови всем хозяйством управляла Катерина. И хотя у нее много прибавилось новых забот, она даже пополнела и разрумянилась.
Катерине казалось, что счастливее ее нет никого на свете. Единственно, чего она еще желала, это родить дочь. Детей она любила маленькими - до двух-трех лет, а когда они начинали вырастать, Катерина немного остывала к ним. После первого, Егора, у нее все дети скоро умирали и только восьмой, хилый мальчик Алексей, остался жить. Но с тех пор Катерина уже больше не рожала.
VII
На солнечной стороне, под окнами, кое-где появилась первая травка, но ей было еще холодно, особенно ранним утром, и она от этого краснела. Радуясь теплу, ребята сбрасывали пиджаки и выбегали на улицу по-летнему. На колхозном гумне резвились телята.
Вот-вот должна была вскрыться Волга. Лед пучило, ломало, и по реке разносился шум и треск, будто где-то рядом стреляли из пушки. По Волге уже не ходили: на почерневшей дороге в двух местах образовались трещины, и между разошедшимся льдом плескалась синяя вода.
В полночь Дмитрия Потапыча разбудил протяжный гул, волной прокатившийся по Отрадному.
"Тронулась, должно быть", - подумал он и, накинув на плечи шубняк, вышел на крыльцо.
Было темно и холодно. Буянистый ветер ломился в ворота, хлопал оторвавшимся где-то ставнем, рвал у Дмитрия Потапыча полы шубняка. А с реки доносился монотонный, неумолкающий шум, как будто там невидимые жернова-гиганты перемалывали лед в порошок.
- Тронулась, матушка, - сказал Дмитрий Потапыч и, зябко поеживаясь, вернулся в избу.
Ложась в кровать, он подумал: "Обсохнет земля, и дом надо Константину строить. К осени поделю сынов, а то тесно стало".
...В эту ночь Маша разбудила Павла и взволнованно зашептала ему на ухо:
- Павлуша, он у нас будет...
Павел никак не мог понять спросонья, о чем ему говорит жена, и спросил осипшим голосом:
- Кто приедет?
- И дуралей же ты какой, - засмеялась Маша и легонько ударила мужа по лбу. - Ребеночек у нас будет, понял теперь?
Павел сразу очнулся и, порывисто притянув к себе Машу, горячо поцеловал ее в губы.
Они уже больше не спали и до самого утра перешептывались.
Собираясь на работу, Павел сказал:
- Скоро, Машенька, и праздник. Для меня этот день...
Он натянул сапог, притопнул подошвой и разогнулся.
- Курсы на днях кончаю, а в мае... - Павел передохнул и взволнованно добавил: - В мае, Машенька, я встану за тормоз!
Трое суток на Волге шел сплошной лед. На суводях кружило мелкие грязные льдины, и на них не спеша, надвигались огромные, иногда необычайно белые глыбы. Они все подминали под себя и плыли дальше - вызывающе грозные, не признавая весны, которой пока не под силу было их сокрушить.
Как-то на одной из таких льдин проплыл большой черный ворон. Он не шевелился и нельзя было понять. - живой он или мертвый.
Наконец лед пошел реже, мельче, и все чаще стали появляться на Волге светлые полоски воды.
На шестой день с утра Дмитрий Потапыч с Константином поплыли на свой пост ставить береговые бакены. А еще через два дня под вечер по Волге прошел первый пароход. И был это всего только буксир, а на берег высыпало много народу; все смотрели на него внимательно и улыбались, а мальчишки махали руками и подкидывали в небо фуражки.
Маша тоже стояла на берегу и неотрывно смотрела на пароход, на клубы густого черного дыма, стелившегося по воде, и у нее было тревожно и радостно на душе, как будто она должна была сейчас куда-то далеко поехать и впереди ее ждала новая, неизведанная жизнь.
Наступил май - последний месяц весны. Первые дни стояли ветреные, на небе появлялись белые барашки облачков, и когда они вдруг ненадолго закрывали солнце, становилось свежо. За Отрадным в овраге еще лежал кое-где потемневший, грязный снег, но по склонам уже разрослась яркая зелень и лиловыми звездочками зацвели хохлатки.
У подножия гор в кустарнике надсадно кричали птицы. Пока не слышно было соловья, зато зяблик звонко и задорно распевал свою коротенькую песню. Он выкрикивал ее порывисто, торопливо и заканчивал всегда одной и той же звучной нотой.
Потом настало тепло. После нескольких дней настоящей летней жары леса начали нарядно одеваться зеленью. Особенно хороши были березки с душистыми клейкими листочками. Лопались и распускались тугие почки у клена и липы, в подлеске зацвела черемуха. И лишь осина, обвешанная сережками, похожими на какие-то нелепые подвески, имела непривлекательный вид.
Однажды после работы Маша уговорила Валентину Семенову пойти с ней в лес за цветами. Домой Маша принесла букет фиалок, желтой ветреницы и синей медуницы.
Цветы она поставила в голубую с белыми лилиями фарфоровую вазу, и в комнате стало как-то светлее и просторнее, она наполнилась благоухающим ароматом весны.
Павел, вернувшись с промысла, вошел в комнату и, быстро взглянув на стол, протянул к жене руки:
- Машенька!
И, обнимая жену, горячо прошептал ей на ухо:
- Хорошая ты моя!
В середине мая мальчишки начали купаться, и белые их тела, издали казавшиеся особенно нежными и хрупкими, целыми днями мельтешили на берегу Волги, и было шумно от визга, смеха и всплеска сверкающей на солнце воды.