* * *
Через полтора месяца после отъезда Павла Маша получила наконец от мужа письмо.
Вначале шли поклоны родным, затем Павел сообщал, что не писал так долго нарочно: еще уезжая из дому, он дал себе слово послать письмо только после боевого крещения. Все это время он очень беспокоился о ней, тосковал и однажды чуть не нарушил своего слова. Павел советовал жене беречь себя, в ее положении это особенно нужно, и не волноваться. Он водитель мощного танка и в первом же бою их экипаж подбил две фашистские машины. После того как закончился бой, писал Павел, он был принят в большевистскую партию. Это был очень большой и радостный для него день, память о котором сохранится в его душе навсегда. Павел просил Машу обязательно выслать ему фотографию и написать, как идут дела на промысле, особенно в бригаде бурового мастера Хохлова. А письмо заканчивалось такими словами:
"За нашу землю русскую, за тебя, милая Машенька, и за будущее наше я жизни своей не пожалею. Твой Павел".
Маша была так взволнована этим дорогим для нее письмом, что в этот день никак не могла собраться с мыслями, раз пять начинала писать ответ, но у нее ничего не получалось, и она рвала бумагу.
"Завтра встану пораньше и до работы напишу", - решила она.
Вошла на цыпочках Катерина с крынкой в руках и почему-то шепотом спросила:
- Парного молочка, Мареюшка, не желаешь? Ты уж теперь не горюй, а поправляйся.
И Маше неожиданно захотелось парного молока. Она с наслаждением выпила целый стакан и подумала: "Почему я раньше его не пила, ведь оно такое вкусное!"
Собираясь уходить, Катерина сказала:
- Больно уж я о своем печалюсь. Возьмут его туда - в момент пропадет. Совсем мужик по этой части неспособный - курице голову отрубить боится.
Рано постаревшее лицо Катерины избороздили мелкие сухие морщинки. Ее светлые, тихие глаза смотрели печально и, казалось, что вот-вот из них закапают слезы. Маше стало жалко невестку.
- Катюша, успокойся, - ласково проговорила она. - Константина Дмитриевича не возьмут, он и здесь нужен.
Спать Маша легла в сумерках, тут же заснула и за всю ночь ни разу не просыпалась. Наутро она встала рано, бодрая, повеселевшая; распахнула окно, прибрала постель и села писать мужу письмо.
Нужно было много рассказать Павлу о своих чувствах, раньше таившихся где-то в глубине души и казавшихся такими неопределенными и непонятными даже ей самой. Маша так разволновалась, что, когда кончила писать и посмотрела в зеркало, щеки ее горели ярким румянцем, уже давно не появлявшимся у нее на лице.
Потом Маша долго разглядывала свою девичью фотографию, на которой она была совсем подростком, с распущенными косами и смутной улыбкой на полуоткрытых губах.
Она вздохнула и, все еще не отрывая от карточки взгляда, потянулась за ручкой. Сбоку исписанного листа она сделала приписку:
"Посылаю, Павлуша, свою карточку. На ней я куда интересней, чем сейчас. Боюсь, что разлюбишь, когда вернешься. Целую тысячу раз. Твоя Машенька".
По дороге на работу Маша зашла на почту и, прежде чем опустить письмо в голубой ящик, внимательно перечитала на конверте адрес. А, когда опускала конверт, у нее мелко дрожала рука и приятно замирало сердце.
X
Часто на пост к старику приплывал с левого берега Евсеич. Он потерял свою прежнюю веселость, помрачнел и стал курить такой крепкий табак, что у Дмитрия Потапыча после двух затяжек набегали на глаза слезы и першило в горле.
Старики садились на скамейку перед домиком и подолгу молчали, греясь на солнышке и чадя махоркой.
Внизу бежала Волга, играя на стрежне жаркими отсветами солнца, в лугах за рекой курились синие дали, еле шевеля крылом, парил в поднебесье коршун. И когда Дмитрий Потапыч глядел на этот вольный простор и необозримое раздолье, душа его наполнялась тихой грустью.
Евсеич нервно курил одну цигарку за другой и бросал на приятеля косые взгляды. Дмитрий Потапыч тоже курил свою трубку, но медленно и невозмутимо... Наконец Евсеич не выдержал и сердито закричал:
- Опять отступили!
- Отступили, - негромко, с болью в голосе сказал хозяин.
Евсеич крякнул и пересел на другой конец скамейки.
Снова помолчали. Но вот Евсеич кинул под ноги окурок и обернулся к Дмитрию Потапычу:
- Вчера отступили. Нынче отступили. И завтра, значит, отступят? Это до каких же мест отступать будут?
Дмитрий Потапыч неторопливо вынул изо рта трубку.
- Подожди, годок, потерпи. Велика наша Россия... Просчитается фашист, ох просчитается!
Он сковырнул носком сапога камешек, и тот покатился, подпрыгивая, под берег.
- Думалось мне, не полезут они на рожон, потому тебе тогда зимой и не шибко поверил, - сказал он и вздохнул.
Притихшим уезжал Евсеич от своего друга.
Садилось за лесом солнце, густела над Волгой синяя мгла, и Дмитрий Потапыч тоже направлялся к лодке.
На пост он возвратился в сумерках. Острым взглядом окинув реку с мерцающими красными и белыми огоньками бакенов над загустевшей серо-мраморной водой, поднялся в гору, к домику, и стал готовить себе ужин.
Старик не спеша начистил в котелок молодой картошки, налил из кадки прозрачной, отстоявшейся воды и развел костер.
В овраге ни ветерка, ни звука; не шелохнет листва на деревьях, словно все вокруг омертвело. Лишь изредка трещал сучок на огне или выплескивалась и шипела забурлившая в котелке вода, и снова становилось тихо.
К вершинам кленов и дубков робко тянулись малиновые языки пламени, но нависшая над оврагом кромешная тьма давила их к земле и, ослабевшие, они тускнели и растворялись в ней.
Поужинав, старик вошел в домик и лег немного отдохнуть, опустив над кроватью марлевый полог. Где-то рядом звенел одинокий комар. Дмитрием Потапычем овладели думы о Павле.
Где он сейчас, его сын, и что с ним: на грохочущем ли танке несется в пламени жаркого боя, чтобы сразиться с врагом, или у него сейчас короткий отдых и он, утомленный, лежит возле своей еще не остывшей машины и думает о семье? А может быть, в полевом госпитале мечется в бреду на жестком матраце походной койки и грудь его, как обручем, стянута бинтами в алых пятнах? Или уж нет Павла в живых, и его изуродованное тело похоронили под собой искореженные обломки металла, и со дня на день надо ждать скорбную весть?
"Как сумрачно у меня на душе, - в тоске думал старик. - Недавно получили от Павла письмо - жив он и здоров, а покоя после этого все равно нет и нет... Почему так тяжело?"
Чтобы как-то развеять свои мрачные мысли, старик начинал вспоминать, каким был Павел в детстве и юности. После отъезда сына на фронт эти воспоминания стали особенно дороги его сердцу.
Восьми лет Павел уже ездил с отцом и на пост и на рыбную ловлю. Мальчик был упрям, терпелив и настойчив. Он никогда не жаловался Ни на комаров, ни на дождь, ни на холод.
Как-то раз Павел весь день не был дома. Он явился под вечер грязный и голодный. В руках мальчишка держал длинное удилище и ведерко, до краев наполненное мелкой рыбешкой.
Негромко и неторопливо, подражая отцу, он сказал матери:
- Ты мне уху сварила бы. Я с утра ничего не ел...
Подростком он многое умел делать самостоятельно: косил траву, ездил в лес за дровами, ставил вентеря, зажигал на посту фонари.
Дмитрию Потапычу вспомнился такой случай. Однажды, когда Павлу пошел тринадцатый год, его оставили одного на посту: Дмитрий Потапыч болел, а Константин с утра ушел на сенокос.
Под вечер разыгрался шторм, наступали сумерки, а Константина, обещавшего вернуться к заходу солнца, все еще не было. Тогда Павел один поплыл к бакенам. Он зажег фонари и стал грести к берегу. Ветер гнал от Жигулевских гор навстречу лодке высокие беляки, и Павел совсем выбился из сил. Через борта несколько раз обрушивались волны, и в лодке плескалась вода.
Уже стемнело, когда Павел пристал к берегу.
Константин вернулся поздно.
- Я огни зажег, - сказал ему Павел, уже обсохший у костра.
- Один? - удивился брат.
- Один, - кивнул головой Павел и ничего больше не сказал...
Постепенно сознание Дмитрия Потапыча стало гаснуть, мысли путаться, и он задремал.
В полночь старик встал. В окошко подсматривала луна, и в домике все предметы были отчетливо видны. Из потайного места старик достал узелок и бережно его развязал. На холстяной тряпочке лежал георгиевский крест. Старик поднес его на ладони к глазам и долго рассматривал.
"Да, - подумал он. - В сентябре пятнадцатого года в бою под Петликовцами отличился. Семь немцев тогда в штыковой атаке заколол".
И он принялся вспоминать, как было дело. Память Дмитрию Потапычу изменяла, и он многое позабыл или помнил смутно, неясно. Только один миг пережитого тогда все еще ярко и волнующе вспыхивал в сознании.
...Цепи сближались. Дмитрий Потапыч смотрел перед собой и видел пожилого, полного немца, бежавшего прямо на него, с далеко выставленной вперед винтовкой.
Вдруг Дмитрий Потапыч почувствовал, что ему сделалось жарко, захотелось вытереть рукавом мокрый от пота лоб, но тут же он об этом забыл и ускорил шаг и все смотрел на немца с бледным ощеренным лицом и мутными стеклянными глазами.
Но как Дмитрий Потапыч проколол немца штыком, он не помнил даже тогда. Немец грузно и молча повалился на землю, а он уже бежал вперед и смотрел прямо перед собой...
- В этом же году и братец погиб, Захар Потапыч, - сказал вслух старик, - царство ему небесное.
Дмитрий Потапыч бережно завернул в холстину крест и опять спрятал узелок. Он надел ватник и зашагал к двери.
Тихим призрачным светом был залит овраг, и от дурманящих запахов ночи кружилась голова. Над Волгой курился туман, поднимаясь столбами к небу, и мерещилось, что какие-то духи в белых саванах шагают по воде.
К стене домика были приставлены весла. Дмитрий Потапыч взял их на плечо и стал спускаться по лесенке к берегу.
"В такой туман только и гляди, что беду наживешь", - размышлял он, зябко поеживаясь от сырости, проникавшей за воротник ватника.
XI
В Морквашах Константин пробыл недолго. Знакомый столяр оказался сговорчивым, и Константин по сходной цене срядился с ним о поделке оконных рам для дома.
Со двора столяра бакенщик вышел в веселом расположении духа.
"Все-таки к зиме я перееду в свою избу, - думал он, спускаясь по отлогому берегу к Волге. - Вернется ли скоро Павел, не вернется ли, а мне в своем углу спокойнее будет".
Константин сощурился и посмотрел из-под руки на небо. От края и до края оно было чистое, синее, и хотя солнце поднялось еще невысоко, но уже припекало.
Минут пятнадцать назад от пристани отвалил пароход, идущий вверх до Ульяновска, и на берегу уже никого не было. Даже морквашинские колхозницы, приносившие для продажи пассажирам топленое молоко, яйца и масло, разошлись по домам.
У пристанских мостков лениво покачивалась на тихой волне лодка Константина. Бакенщик отвязал веревку от перил мостков и собрался было шагнуть в лодку, когда за спиной услышал слабый женский голос:
- Дяденька, вы далеко собираетесь?
Константин оглянулся и увидел немолодую черноволосую женщину с худым болезненным лицом, закутанную в поношенное байковое одеяло. Возле женщины стояли остроносый мальчик и маленькая кудрявая девочка. Бакенщик оглядел женщину с головы до ног и, ничего не сказав, полез в лодку.
- Эй, Фомичев, - крикнул бородатый старик в ушанке, сидевший на борту пристани. - Возьми с собой бабу, ей в Отрадное.
- А кто она такая? - спросил Константин, подняв вверх голову. - Цыганка, что ли?
- Я русская, - застенчиво сказала женщина, подходя к перилам мостков. - У меня брат, Авдей Никанорыч Хохлов в Отрадном живет. Он на промысле работает. Я бы пешком пошла, да дети не дойдут, сил у нас совсем нет...
- А ты откуда сама будешь? - спросил бакенщик, снова остановив на женщине холодно-серые, строгие глаза.
- Из под Воронежа... От немцев убежали. Колхозники мы, - торопливо проговорила женщина.
- Садись, - сказал Константин, - только спокойно, лодка у меня вертлявая, перевернете еще.
Поставив в лодку девочку, женщина села на лавку и протянула руку мальчику:
- Осторожно, Миша.
- А я сам, - сказал мальчик и смело шагнул в лодку.
Константин снял пиджак, оттолкнулся кормовиком от мостков и сел за весла. Километра два он греб молча, изредка бросая исподлобья на пассажиров быстрый, угрюмый взгляд.
Женщина смотрела на высокие горы с непролазными зарослями орешника и торчащими над ними тонкими, как свечи, соснами, на светлую, манящую даль просторной реки, сливающуюся на горизонте с голубизной безоблачного неба, и на глазах у нее навертывались слезы.
- Мама, ты опять плачешь? - негромко, с укором и лаской в голосе сказал мальчонка, прижимаясь щекой к руке матери.
- Нет... Я не плачу... Я так это...
Женщина провела ладонью по голове девочки, смирно сидевшей у нее в ногах, и вздохнула.
- Вы так, налегке, или вещи какие на пристани остались? - спросил Константин.
- Немец у нас все разграбил... А деревню спалил. Богатый был колхоз, теперь ничего не осталось.
- Да что ты... спалил? - переспросил Константин, переставая грести.
- Всю, как есть... - сказала женщина. - Выгнали ночью всех до единого в чистое полюшко, разграбили добро наше, а дома пожгли...
Она уронила на колени руку, державшую на груди одеяло, Константин увидел ее наготу и содрогнулся.
Он взялся за весла и уже больше ни о чем не спрашивал.
В Отрадное приплыли около полудня. Женщина вылезла из лодки и стала благодарить бакенщика. Мальчик и девочка вошли в воду и, смеясь и брызгаясь, принялись мыть ноги.
Константин взял с сиденья пиджак, протянул его женщине.
- Возьми, - сказал он.
- Не надо, зачем это вы? - еле слышно проговорила женщина, и щеки ее покрылись бледным румянцем.
- Возьми, - повторил опять Константин, - нечего стыдиться.
Он бросил на руки женщины пиджак, отвернулся, крепко потер ладонью лоб.
* * *
Теперь Маша стала спокойнее и жизнерадостнее. Возвращаясь с работы, она обедала, помогала Катерине убирать со стола посуду и, не дожидаясь прихода подруги и жены бухгалтера, садилась за швейную машинку... А поздним вечером, оставшись в горнице одна, Маша шила кружевные чепчики, распашонки, простыни и все думала, кого она родит: сына или дочь? Павел желал, чтобы у них родился сын, а Маше хотелось, чтобы была девочка.
Собираясь спать, она перечитывала письмо мужа, а потом уже ложилась в постель. Помечтав немного о том времени, когда в мире наступит покой и счастье и Павел вернется к ней, она тихо засыпала.
Раз как-то Маша пришла из конторы необычайно взволнованной.
- Катюша, - сказала она, прижимаясь к невестке плечом. - Нам нынче благодарность вынесли. За пошивку белья. Честное слово!
И весь вечер глаза у Маши светились большой радостью.
В субботу с поста приехал помыться в бане Дмитрий Потапыч. Он вошел в горницу, увидел детское приданое, разбросанное по столам и стульям, и растрогался. Старик подержал в руках легкую, как пушинка, рубашечку и сказал Маше:
- Мареюшка, а ты смотри, не утруждай себя шибко...
Отзвук сердечного отношения уловила в его голосе Маша и с благодарностью взглянула на старика.
В это время прибежал со двора чумазый и загорелый Алеша.
- Дедушка! Иди в баню. Готова! - закричал он, сверкая перламутровыми белками.
Старик взял под мышку свернутое трубкой белье и направился в баню. Он всегда ходил в баню первым. Ее топили жарко, так, что уже в предбаннике лицо обдавало сухим горячим воздухом.
Дмитрий Потапыч разделся и, немного приоткрыв тяжелую разбухшую дверь, боком пролез в баню. Едва он переступил порог и прихлопнул за собой дверь, как грудь словно сдавило тисками и нечем стало дышать.
- Хорошо, - крякнул он, проводя рукой по волосатой широкой груди. Тело старика было белое и молодое. На кирпично-красной шее, исхлестанной крупными и мелкими морщинами, болтался на пропотевшем гайтане медный крестик.
Дмитрий Потапыч открыл раскаленную дверку парной отдушины, зачерпнул полный ковш воды и плеснул на каменку. И тут же присел. Шевеля волосы, над головой со свирепым свистом пронесся пар.
- Добрый парок, - сказал старик и, выплеснув в отдушину еще три ковша воды, полез на верхний полок.
В избу Дмитрий Потапыч еле вошел и у порога повалился на чистые половицы.
- Испить, Алешенька, - задыхаясь, проговорил он и уронил голову на распаренную руку со вздувшимися венами.
За ним в баню пошла париться Катерина. Вернулась она через полчаса и тоже чуть стояла на ногах. Потом отправились Егор и Алеша, и уж за ними Маша. К ней пришла Катерина.
- Давеча я и помыться не смогла, - сказала она, притворяя дверь.
Теперь в бане было не так жарко, как вначале, но Маше было трудно дышать, и она попросила Катерину открыть дверь в предбанник.
- Ты что, Мареюшка, а по мне так холодно, - удивилась та, но все же сжалилась над невесткой, открыла в стане отдушину и полезла с тазом на полок.
После бани пили чай с ежевикой. Подобревший старик щекотал Алешу, и тот смеялся. На щеках Алеши играл румянец, и мальчишка выглядел намного здоровее, чем зимой.
- Дедушка, когда же мы поедем рыбачить с ночевой? - спросил он. - Зимой обещал меня взять, когда лето придет, а теперь не хочешь!
- Поедемте, папаша, нынче, - негромко сказала Маша и посмотрела на Дмитрия Потапыча.
- Вот это верно! - с мальчишеским задором подхватил Егор. - Поедемте, дедушка. Бредень тятя починил, а вечер тихий. Ловиться рыба хорошо будет.
Дмитрий Потапыч подумал и кивнул головой.
- Поедем завтра в ночь. А после бани нельзя... Мы с Егором будем с бреднем ходить, а Мареюшка с Алешей рыбу собирать. А утром прямо ко мне на бакен уху варить отправимся.
- Что ты, батюшка, выдумал? - развела руками Катерина. - Да Мареюшка простынет.
Маша радостно засмеялась и сказала:
- Я, Катюша, пальто надену и шерстяные носки с калошами.
XII
Ночь была тихая, теплая, но рыба ловилась плохо. Дмитрий Потапыч с Егором сделали два заброда, а вытянули лишь пять подлещиков, судака и десяток густерок.
- От берега рыба отвалила, непогоду чует, - сказал Дмитрий Потапыч. - Не озяб, Егорушка?
- Нет, - ответил Егор и поднял клячу. - Давай, дедушка, еще половим.
Дед с внуком вошли в воду, не спеша побрели вдоль берега. Бьющуюся о песок рыбу Маша собрала и сложила в корзину с крышкой.
- Ее надо в воду поставить, - шепотом сказал Алеша, присев рядом с Машей. Оглядевшись по сторонам, он таинственно добавил: - А ко мне ночью бабушка приходила. С собой меня звала. "Пойдем со мной, внучок, сказала, у меня хорошо..." Разве покойники говорят и ходят?
- Нет, Алеша, что ты! - промолвила Маша и закрыла корзинку.
Они взяли корзинку за ручки и поставили ее у берега в сонную и теплую, как парное, молоко, воду.
- А ты меня обманываешь, - недоверчиво сказал мальчишка.
Маша обняла Алешу и прижала его к себе.