Наконец были наняты плотники, и через проулок, на пустыре, начали рубить сруб дома для Константина. Константин часто появлялся в деревне и суетливо бегал по пустырю, горячился, кричал, отдавал разные распоряжения, и сразу было видно, что пользы от него здесь мало и в плотничьем деле он ничего не смыслит. Плотники терпеливо выслушивали его противоречивые указания и все делали по-своему.
По воскресеньям Павел с Машей садились в лодку и поднимались вверх по Волге к Дмитрию Потапычу на пост. Нередко с ними увязывались и Алеша с Егором.
Возле Яблонового оврага Павел реже опускал весла в воду и чутко прислушивался к доносившемуся с берега шуму бурильных станков. Он улыбался и, указывая на вышку, снизу обитую новым тесом и сразу бросающуюся в глаза своей слепящей желтизной, говорил жене:
- Это наша. На тысячу метров бурение производим.
Маша смотрела на вышку, на белые, пухлые облачка пара, расстилавшиеся по берегу, и радовалась за Павла и завидовала ему, счастливцу, нашедшему себе такую работу, которой можно было так горячо увлечься.
"А у меня скучное занятие, - думала она, - никак что-то не влюблюсь в расчетные ведомости".
- У нас мастер хороший человек, - продолжал Павел, взмахивая веслами. - С ним легко, он насквозь дело знает.
- Это ты про Хохлова? - спросила Маша.
- Про него, Авдея Никанорыча.
- Говорят, у Хохлова характер не в меру крутой. Требовательный уж очень.
- Требовательный? Это верно! - согласился Павел. - И к себе и к подчиненным. А как же иначе, Машенька? В нашем деле без дисциплины нельзя. Авдей Никанорыч это понимает. Он душой и сердцем за нефть болеет.
Дмитрий Потапыч встречал гостей радушно. Он всегда поджидал их на берегу - высокий, прямой, в коротком сером ватнике и синей рубахе до колен. Из-под глубоко надвинутого на лоб картуза старик смотрел на подплывающую лодку и приветливо кивал головой.
Павел последний раз ударял веслами о воду, и лодка врезалась носом в шуршащую гальку. Алеша выпрыгивал на дощатые мостки и подавал деду цепь.
Дмитрий Потапыч привязывал лодку к черной дуплистой коряге и спрашивал:
- Солнышко не разморило вас?
К обеду старик варил вкусную уху из свежей рыбы Павел привозил бутылку водки, и они с отцом выпивали. Случалось, с левого берега наведывался Евсеич, и тогда за обедом было весело и шумно.
Потом Павел с Машей отдыхали где-нибудь в тени под деревом или бродили по оврагу, купались и грелись на солнце. А когда спадала жара, они плыли обратно в Отрадное, загорелые, бодрые, в приподнятом настроении.
Выплывали на середину спокойной полноводной реки. Павел складывал весла, и быстрое течение подхватывало лодку. Кругом было так тихо, что Маше порой чудилось, будто она слышит, как вздыхает вышедшая из берегов Волга.
Она глядела на заросшие лесом Жигулевские горы с дикими голыми скалами, местами грозно нависшими над рекой, на затопленный левый берег с могучими осокорями, высоко устремившимися к прозрачному небу, и у нее навертывались на глаза слезы.
Поездки к старику развлекали впечатлительную Машу, она их полюбила, и не было воскресенья, чтобы они с Павлом не побывали у старика в гостях.
VIII
На третьей неделе июня, в выходной, молодые тоже были в гостях у Дмитрия Потапыча. Но к полудню у Маши почему-то разболелась голова, и домой они собрались раньше, чем всегда.
В Отрадное Павел и Маша приплыли засветло. На берегу их поджидала Катерина с заплаканными, красными глазами, и едва Маша взглянула на невестку, как сразу испугалась, сердце заныло в предчувствии какой-то неминуемой беды.
Не успела еще Маша сойти с лодки, как Катерина кинулась к ней и во весь голос завопила:
- Ой, касатка, ты моя бедная да разнесчастная...
- Катюша, что случилось? - закричала Маша.
Побледневший, растерявшийся Павел остановился посреди лодки с кормовым веслом в руке и не знал, что ему делать: оставить ли весло тут или идти с ним на берег.
Недалеко от лодки по пояс в воде стоял посиневший мальчишка. Прижав к груди руки и вобрав в плечи тонкую шею, он смотрел на Павла.
- Дяденька, война началась! - вдруг весело закричал мальчишка и бултыхнулся вниз головой в воду.
А через восемь дней Павла провожали в село Моркваши на пристань, где раз в сутки останавливался пассажирский пароход местной линии. День проводов Павла прошел для Маши быстро, словно в полусне. Она не плакала и внешне была спокойна, заботливо собирала мужа в дорогу и ни о чем не забыла, что следовало положить ему в вещевой мешок. И ей все думалось, что делает это она по какому-то недоразумению и Павел никуда не уезжает, а если и уедет, то ненадолго и скоро вернется, и все вещи, которые она собирала для него, придется раскладывать по своим местам.
Павел был рассеян и забывал, что ему надо делать. Он все ходил за Машей из кухни в комнату и обратно и смотрел на нее грустными глазами.
В Морквашах у пристани собралось много молодых мужиков и парней, с тяжелыми мешками, женщин, девушек и стариков, и все они громко разговаривали, суетились, бегали по берегу, распрягали лошадей. Возле телеги с поднятыми оглоблями однотонно вопила вполголоса баба, закрыв руками лицо, а у пристани, рядом с мостками, сидел подвыпивший конопатый мужик в новой суконной гимнастерке и начищенных сапогах и нескладно горланил:
Остался я в жизни мира,
Остался круглой сиротой...
Семейные давали женам советы, утешали их, холостые шутили с девушками, старики, приехавшие провожать сыновей, толковали между собой о разных хозяйственных делах, но никто не упоминал о войне, будто ее вовсе и не было.
- Тяжело, Дуся, сначала будет. Но духом не падай, - говорил жене молодой загорелый колхозник с черными густыми усиками. - Главное, старайся и машину береги, У меня трактор всегда работал как часы.
В другом месте смущенный мужик гладил по плечу всхлипывающую женщину и уговаривал:
- Ну, перестань... Эх ты, дурочкина дочь! Слышишь - побью фашистов и приеду. Куда же я денусь?
Говорил он не спеша и рассудительно, словно собирался в луга косить траву.
После митинга к Дмитрию Потапычу подошел знакомый старик из Валов.
- Сыночка провожаешь, Дмитрий Потапыч? - спросил он, протягивая Фомичеву шершавую руку с крепкими узловатыми пальцами. - Которого это ты?
- Младшего, Павла. Константина не трогают, он на особой статье, как бакенщик.
- А я двоих сразу. Погодки они у меня, - старик достал табакерку и, прежде чем открыть ее, постучал ногтем по крышке. - Да-а, Потапыч, дела... Второй раз на нашем с тобой веку Россия с немцем схлестывается... Побьем, как есть, зачем только зря лезет, проклятый!
Свечерело, а парохода все не было. Потом объявили, что он опаздывает, придет ночью, и Дмитрий Потапыч с Катериной собрались домой. Павел советовал и Маше пойти с ними, но она осталась.
Павел сидел с женой у самого берега на большом пористом камне и перочинным ножом сдирал с гибкого прутика кожицу - шершавую снаружи и влажно-гладкую внутри.
- Тебе пиджак на плечи набросить? - спросил Павел, продолжая орудовать ножом.
- Что ты, тепло, - Маша вздрогнула и теснее прижалась к мужу.
И они снова долго сидели молча. Вдруг Павел бросил в воду прут и с досадой ударил себя по коленке рукояткой ножа.
- Машенька, - в отчаянии сказал он, - я карточку твою на столе забыл.
Пароход пришел под утро. Когда он вывернулся из-за горы, на притихшем было берегу опять поднялся шум. Мимо пробежала, спотыкаясь о гремящие голыши, баба.
- Микола, а Микола! Куда же ты делся?
Стал собираться и Павел. Он зачем-то развязал вещевой мешок, и, склонившись над ним, снова принялся затягивать веревочку. Маша заглянула мужу в лицо и на глазах у него увидела слезы.
- Павлуша... - прошептала она осекшимся вдруг голосом.
Павел выпустил из рук мешок, притянул жену к себе и жадно стал целовать ее в полуоткрытые губы. Потом он вскинул на плечи мешок, схватил пиджак и, не оглядываясь, побежал к пристани.
В Отрадное Маша пришла на рассвете. Дорога была не длинной, но она еле тащила ноги, и шедшие позади женщины обгоняли ее. Маша почувствовала, наконец, всю усталость от последних беспокойных дней, и ей захотелось спать.
Дверь в сени открыла Катерина.
- Уехал? - спросила она и посмотрела на горы с туманно-синими склонами. От подножия гор через всю деревню протянулись густые тени.
- А мне сон сейчас какой приснился, - обернувшись к Маше, улыбнулась Катерина и тут же смущенно замолчала.
Маше утром надо было идти на работу, и она попросила невестку разбудить ее в восемь часов.
Она прошла в горницу, расстегивая кофточку, распахнула дверь в комнату и тут увидела на полу черепки голубой с белыми лилиями фарфоровой вазы. На мгновение Маша замерла на месте с расширенными от ужаса глазами, потом схватилась руками за волосы и, пробежав по хрустевшему под ногами фарфору к убранной кровати, упала ничком в постель.
Маша вдруг поняла, что она давным-давно любила Павла, даже раньше их знакомства. Когда она еще совсем не знала его, он часто появлялся в ее девичьих снах, и от волнения она просыпалась среди ночи и прижимала к груди смоченную слезами подушку.
- Павлуша, Павлик, - шептала Маша искусанными в кровь губами.
И чем шире раскрывалась перед ней ее большая любовь к Павлу, тем яснее становилось для нее, что он уехал и, может, никогда уже не вернется. Сердце замирало от горя, и ей казалось, что оно сейчас остановится.
IX
Каждый день Маша ждала писем. Собираясь утром на работу, она с надеждой думала о том, что сегодня, может быть, придет долгожданное письмо. Маша жила этой надеждой, и когда ей становилось невыносимо тяжело крутить ручку арифмометра или щелкать на счетах, она говорила себе: "Потерпи, дурочка, уж два часа, скоро конец работы. А дома письмецо от Павлуши". Но время, как нарочно, тянулось медленно.
- Катя, письма нет? - замирая от волнения, спрашивала она невестку, когда приходила домой.
Потом Маша уже не стала об этом спрашивать. Мельком взглянув в лицо Катерины, она шла в свою комнату, садилась перед окном и брала со стола маленькую фотографию мужа. Маша нарочно не носила фотокарточку с собой в сумочке. "Если не будет письма, - говорила она себе, - буду разговаривать с Павлушей".
Когда они поженились, Павел просил Машу съездить в Ставрополь и сфотографироваться вдвоем. Она почему-то стеснялась и уговорила его отложить эту поездку до весны. А весной тоже не собрались, и теперь она очень огорчалась, что не послушалась в свое время мужа.
Она подолгу смотрела на подстриженного молодого мужчину с едва приметными стрелочками белесых бровей, совсем не похожего на того, которого она так любила, и глубоко вздыхала.
Каждый день ей открывалась какая-нибудь новая, хорошая черта в характере мужа, раньше ею не замеченная, и любовь к нему - большая и сильная - все возрастала.
Приходил Алеша и звал ее обедать. Маша смотрела на мальчика, не понимая, что ему от нее надо. Когда же он опять повторял свое приглашение, она вставала и покорно шла за ним на кухню.
Как-то вечером, после комсомольского собрания, на котором обсуждался вопрос о помощи фронту, к Маше подошла одна из девушек, вместе с ней посещавшая зимой кружок кройки и шитья.
- А что, если нам, Машенька, - заговорила девушка, - таким заняться делом... Если нам опять всем собраться в кружок? И после работы, в вечерние часы, шить белье для госпиталей? Что ты на это скажешь?
- Ну, конечно, конечно! Это даже... здорово будет! Пойдем-ка с секретарем посоветуемся, - горячо откликнулась Маша.
А спустя неделю кружок уже приступил к работе. В клубе не оказалось свободной комнаты для девушек, тогда Маша, посоветовавшись дома с Катериной, заявила:
- Давайте-ка, подружки, разобьемся на три-четыре группы и будем работать на дому, у кого посвободнее. Вот у нас вполне можно собираться одной группе.
- У нас тоже можно! - сказала девушка, работавшая на промысле оператором.
- И у нас. Мы только с мамой живем, а дом просторный, - раздался еще один голос.
И вот в доме у Фомичевых бойко застучали три швейные машины. За ними сидели, наклонив головы, Маша, Валентина Семенова и Матильда Георгиевна, жена бухгалтера, худая, с пышными седеющими волосами.
Катерина, закончив уборку по дому, тоже помогала: обметывала петельки, пришивала пуговицы. Работали по два-три часа каждый вечер.
Уходила домой Матильда Георгиевна, за ней начинала собираться Валентина. Маша провожала подругу до калитки и, недолго постояв у ворот, прислушиваясь к вечерней тишине, снова возвращалась в дом и садилась за машинку.
За работой ее меньше беспокоили тревожные мысли о Павле.
- Хватит, Мареюшка, кончай, - говорила Катерина. - Пора на покой.
- А ты иди, ложись, Катюша, - отвечала Маша, не поднимая головы от шуршащего коленкора. - Я еще с полчасика посижу...
Маша уже не могла носить платья, пришлось сшить халат из пестрого сатина с мелкими цветочками, купленного весной предусмотрительным Павлом. Халат пришелся ей по вкусу, но она страшно конфузилась ходить в нем на работу.
Спала она плохо и чутко. Малейший шорох будил ее. Лопалось пересохшее дерево гитары, издавая тихий жалобный стон, или по завалинке пробегала кошка - она уже просыпалась и после этого не могла скоро уснуть.
Иногда, в выходные дни, Маша бывала на посту у Дмитрия Потапыча. У старика за последнее время заметно испортился характер, но к Маше он по-прежнему относился ласково.
Старик стал ворчливее, придирчивее и строже к себе и другим. Он работал теперь больше, чем прежде, часто делал промеры фарватера на своем посту, в изобилии заготовлял вешки и крестовины на случай обрыва наносом или плотом бакена, экономил керосин и аккуратно раз в неделю проводил с Константином травление реки.
Дмитрий Потапыч суетился с утра до позднего вечера и за работой, казалось, забывал о Павле. Но когда он ложился спать, тоска о младшем сыне возвращалась снова, и он подолгу метался на кровати. Он видел кошмарные сны и часто просыпался измученный, весь в поту.
Константин по-прежнему был занят постройкой своего дома, он каждый день ездил в деревню. Излишнее усердие старика в служебных делах и работе сердило его.
- К чему, батюшка, все это? Каждую неделю попусту дно реки тралим, а за все время одну корягу выловили, - недовольно сказал как-то он, уставившись на порыжевшие носки сапог, давно не видевшие дегтя.
- Так по инструкции положено, - строго ответил Дмитрий Потапыч, продолжая обтесывать топором комель у молодой осины.
- А другие так не делают, - равнодушно ответил Константин. - Мало ли что можно там написать, в бумагах-то этих...
Старик опустил топор и с минуту сердито смотрел на сына.
- Время сейчас какое? Мы с тобой как бы на военной службе находимся!.. Вдруг караван на карчу налетит и авария случится? А караван в Горьком ждут, он нефть туда везет. Что ты на это скажешь?
Константин втянул шею в худые плечи и больше уж ничего не говорил. Дмитрий Потапыч изо всей силы принялся стучать топором.
А Константин сидел и думал, где ему достать железо для голландки. Он так был занят постройкой дома, что ему даже некогда было проводить на пристань брата.
- Посиди, куда торопишься, - сказал тогда за обедом Павел, подавая Константину стакан водки.
- Плотники меня ждут. Гвоздей надо им отнести, - ответил тот и, опорожнив стакан, торопливо пожевал кусок вяленой рыбы и вылез из-за стола.
- Давай простимся, брательник, - сказал Константин.
Павел подошел к нему, и они поцеловались.
У Константина вдруг стало больно и тоскливо на душе. Он посмотрел на Павла, и ему захотелось крепко прижать его к своей груди. Он поднял руки, но смутился и, не сказав больше ни слова, вышел в сени.
Константин оброс сивой бородой, редко ходил в баню и все сердился на плотников, что они тянут с постройкой. Вначале у него работали три плотника: старик Петров и бывший псаломщик Маркелыч с сыном Сергеем. В июле Сергей ушел воевать, и остались одни старики. Маркелыч начал выпивать, дело пошло хуже. У сруба не было еще потолка и крыши. Не хватало леса на косяки, двери и перегородки.
Но дом получался хороший, ладный, и Константину доставляло большое. удовольствие ходить вокруг сруба, похлопывать ладонью по гладким пахучим сосновым бревнам с янтарными капельками теплой смолы.
Дмитрий Потапыч не раз советовал сыну заколотить на время сруб. "Пока нет Павла, - говорил он, - всем хватило бы места и в одном доме". Но Константин не слушался. Он хотел жить в своем доме.
* * *
Маша и Катерина с ребятами обедали, когда Константин грузным, тяжелым шагом вошел в избу и, ни на кого не взглянув, стал неторопливо снимать брезентовую куртку.
- Вот и отец к обеду явился, - сказала Катерина и, поспешно вскочив с табуретки, легкой походкой прошла в чулан за тарелкой.
Константин повернулся лицом к окну, посмотрел на руки - большие, темные от загара и въевшейся в поры грязи, отколупнул с ладони рыбную чешуйку, сверкнувшую жемчужной матовостью, и сел за стол.
- А мы тебя еще вчера ждали, - говорила Катерина, ставя перед мужем тарелку с вкусно пахнущим супом. - Я уж хотела Егора на бакен посылать. Что, думаю, там у них?.. Смотри, не обожгись, суп горячий.
- Батюшка все выдумывает, - нехотя и ворчливо сказал Константин и подул на ложку. - Ему даже во сне карчи покою не дают. Замучил совсем работой. А нынче старшина явился с новой выдумкой.
Он опустил ложку и с раздражением хлопнул ладонью по краю стола.
- Просто покою нет! На соседнем участке баба работает. Муж ее воевать ушел. Так баба эта собирается рыбы наловить пятнадцать пудов и безо всякой платы сдать ее для армии. Ну и валяй, если тебе хочется. А наш старшина по-другому рассудил. Нам, мужикам, говорит, зазорно хуже бабы быть. Она, говорит, хорошее дел придумала.
Константин нахмурился, почесал переносицу.
- А ты ешь, не расстраивай себя, - сказала Катерина.
- Утром у конторы слышал... По радио передавали про один город - названия не запомнил, - как немцы в него ворвались и над жителями издеваться стали, - сказал Егор.
- А дома взорвали и в церкви конюшню устроили, - проговорила Маша, и на лбу у нее собрались молодые морщинки.
Катерина покачала головой, вздохнула.
- Ну, что это на белом свете делается? - спросила она. - И как только земля таких иродов носит!
Константин ничего не ответил. Молча доел суп и пошел спать.