- Ну как, разве не сила? - Иван тряхнул головой. - Бисова сила, право слово!
- Ты как тут... обживаешься? - немного погодя спросил я Ивана.
Ответил Иван не сразу. Он все еще смотрел на бурлящую, клокочущую майну, будто закипевшую со дна и вот-вот готовую выплеснуться из берегов. А земснаряд, потревоженный обвалом глыбы, внезапно лихорадочно задрожал всем своим железным телом и с ненасытностью прожорливого кита принялся всасывать в пасть стальной трубы мешанину из песка и воды.
- Теперь этот компот, по-нашему - пульпу, погнали по трубопроводу. И знаешь куда? В тело перемычки шлюза. Во-он туда, - Иван махнул рукой в сторону устья воложки. Помолчав, прибавил: - Не знаю, как дальше, а пока, в новинку, вроде тут и ничего. Дела не шибко большие: то швабрю палубу, то вместе с другими матросами зачаливаю снаряд, когда он меняет место... Ну и еще время от времени очищаю фрезу от корней кустарника. Они, бисовы души, вместе с песком в самую трубу норовят угодить. Такие попадаются... вроде огромных пауков или этих самых... осьминогов. Как видишь, Андрюха, ничего особенного... без геройства обходимся.
Тут на мостик поднялся невысокий, узкоплечий паренек в телогрейке и ушанке, с виду прямо-таки восьмиклассник.
- Заявился? - спросил он Ивана, протягивая красную, костистую руку. - У меня, брат, вахта прошла без сучка и задоринки. Того и тебе желаю.
Озорно подмигнув, парень, которого Иван назвал Сашком, подтолкнул его к трапу.
- Пошли, Вань. Сдам тебе вахту, приму душ и... баян через плечо да на весь вечер к девчатам в общежитие!
Вслед за ними я тоже спустился вниз. Попрощался и зашагал в город.
Вблизи Еремкинской заводи рабочие грузили на тракторные прицепы бревна. Сюда, в воложку, осенью пригнали столько плотов для стройки!
Два увальня-парня, дымя самокрутками, наблюдали за слаженной погрузкой.
- Глянь-ка, Микола, на плоты... Вроде они не похожи на те, какие по Волге всегда сплавляли? Эге? - сказал один из них, лупоглазый и толстощекий, кивая вниз на разбросанные по песчаному берегу скрученные стальными тросами пучки бревен.
- Ясно - другая вязка, - ответил второй парень. - Вот когда плотину построим и море тут разольется, только таким манером и будут плоты вязать. Их и по морю и через шлюзы куда как сподручнее прогонять.
Теперь у нас здесь часто можно услышать эти слова: "Вот когда плотину построим и море разольется..." Строительство гидростанции только-только начинается, а уж все говорят о ней как о чем-то совсем недалеком, близком и кровном, без чего скоро нельзя будет жить.
Прихожу домой, а мама и Глеб ужинают. Оба такие веселые, разговорчивые. И мне опять, как и утром, стало что-то не по себе.
"Не подождали, веселятся... Словно без меня им куда как хорошо. А что у меня на душе творится, им и горя мало".
- Андрей, ну где ты пропадаешь? - спрашивает мама, придавая лицу строгое выражение, которое ей так не идет, так ее старит. - Ждали, ждали тебя... Мой руки и за стол!
Я промолчал. Зачем по пустякам трепать нервы!
После ужина мама ушла на заседание какой-то комиссии. Ведь она у меня депутат райсовета!
Глеб читал книгу, а я сидел за своим столиком и рисовал хвостатых чертей. Не хотелось ни решать недорешенную задачку, ни готовить другие уроки. Прогулка на земснаряд не пошла впрок...
Я даже не слышал, как подошел Глеб и взял меня за плечи.
- Ты что, елова голова, паруса опустил?
Молчу.
А Глеб вдруг прижимает меня к своей груди, крепко так прижимает и говорит:
- Я тут без тебя посмотрел... Вижу, задачка не дается. А у тебя уж руки опустились. Негоже, Андрюха, так. Негоже! Никогда, ни при каких случаях не опускай, парень, руки. Всегда своего добивайся. Вот тогда настоящим человеком будешь.
Глеб прошелся по комнате, присел на тахту.
- Меня вот тоже, как и нашего Ивана, не баловала судьба. Бог ты мой, кем только я не был: и каменщиком, и трактористом, и матросом и... и дьявол знает, еще кем! И побывал всюду. И в пустынях Азии, и на Крайнем Севере, и на Дальнем Востоке, и на торговых судах Черноморья. Когда из дому ушел после смерти отца (он у меня на "Красном Сормове" литейщиком робил... а мать еще раньше умерла)... когда, знаешь ли, ушел из дому, за плечами у меня семилетка была и никакого жизненного опыта, как говорится. Но где бы я ни был, я всегда слышал голос отца... В самые тяжелые для меня минуты этот голос говорит: "Ты, Глеб, человек рабочей кости. А на рабочем человеке вся земля держится. И за порядок на этой самой земле ты головой отвечаешь! Заруби себе на носу: не кто-нибудь, а ты хозяин жизни. Вот и строй ее, сынок, жизнь-то, крепко, на века, чтобы людям жилось весело и радостно". - Глеб помолчал. - Хотел тебе один случай рассказать, да не стоит, пожалуй. Ну их, елова голова, разные там воспоминания... стариковское это дело!
- Нет, расскажи, Глеб, - попросил я. - Ну правда, расскажи!
Погладив крепкий бугристый затылок, Глеб подобрал под себя ноги в полосатых шерстяных носках и еще некоторое время молчал, задумчиво глядя в мглистое темнеющее окно. И я уже настроился услышать какую-то суровую, быть может даже трагическую, историю из жизни неусидчивого, жадного до больших дел Глеба, как вдруг ни с того ни с сего он встал и махнул рукой:
- В другой раз как-нибудь, Андрюха. Нам еще с тобой о мно-огом надо переговорить... В другой раз, елова голова. А сейчас статейку пойду писать. Привязались из редакции - напиши да напиши про свою работу. А писака из меня... Эх-ма!
И Глеб ушел в свою комнатку. А я зажал руками голову и долго-долго так просидел... Сам даже не знаю, о чем думал. Только некоторое время спустя, стиснув до боли челюсти, придвинул к себе учебник геометрии и снова взялся за треклятую задачку. И что вы думаете? Решил-таки! Час просидел, а решил.
Не опускай, Андрюха, паруса!
13 марта, четверг.
Весна! Она смело шагает по улицам Старого посада. И чувствуется она во всем: и в запахе пресноватого ветерка, и в резвящемся стригунке, взлягошки бегающем по Базарной площади, и в крошечной елочке у памятника борцам революции, вдруг сразу, в какое-то мгновение, сбросившей с себя снежные оковы. А синие-синие лужи, в которые подолгу засматривается солнышко, - разве это не весна? А крыши домов, словно бока пятнистых коров (лишь на северной стороне они пока еще все в снегу)? А рыхлые, потемневшие тропинки в городском саду, в полдень курившиеся пряным парко́м? А щебечущие воробьиные стаи, будто справляющие свадьбу за свадьбой? Разве это не весна - веселая, проказливая?
Все живое радуется наступающей весне, только у меня на душе почему-то черным-черно. Сам не знаю, что со мной. Уроки готовлю кое-как, спустя рукава, матери грублю, со многими мальчишками из класса почти перессорился, перессорился процентов на пятьдесят.
Но как-то особенно тяжело мне стало в последние дни. Будто я что-то потерял... что-то самое дорогое, самое близкое...
Весь вечер сидел над учебниками, а в голову лезла всякая дребедень! Потом стало совсем невмоготу. Тогда я вскочил и кинулся к вешалке. Мама что-то сказала, но я ничего не слышал.
Шагал по хрупающему под ногами ледку, подставив лицо освежающему ветру. Где-то забрел в лужу, где-то налетел на телеграфный столб. Какая-то тетка, которую я чуть не сшиб с ног, на всю улицу раскудахталась: "Едакий молоденький, а уж водку хлещет, прости господи! Образовали молодежь, нечего сказать!"
Опомнился на тихой, с редкими фонарями улочке. В мае тут зеленым-зелено. А какая сирень цветет в палисадниках! Но зачем я сюда пришел, чего мне здесь не хватало? Когда же взгляд остановился на небольшом домике с белым крылечком, тогда-то... да, тогда-то я все, все понял. Вот уже четыре дня она не появлялась в школе. Кто-то сказал: заболела. Четыре дня не видел ее. Целых четыре, дня!
Смотрел в зашторенное занавеской окно, освещенное лампой с зеленым абажуром, и с тревогой спрашивал себя: что с ней? Как помочь, чтобы она не страдала? Может, срочно, не мешкая, надо отправиться в путь за каким-то целебным лекарством, которое спасет ее от грозящей смерти? Пусть только прикажет - пойду куда угодно, хоть на край света. Меня ничто не остановит - ни распутица, ни метель, ни бурлящие ледяной водой овраги и реки...
Смотрел не отрываясь на окно и все думал, думал о ней. А может, ей ничего и не требуется: ни каких-то там особенных лекарств, ни моей жизни? А хочется просто-напросто чуть-чуть развеселиться, потому что целый день валяться в постели даже здоровому человеку до тошноты наскучит.
И я стал перебирать в голове все веселые трюки, какие только знал. Можно пройтись на руках вниз головой, волчком покрутиться на пятке. Или вот еще: показать, как воет медведь, когда его, шельму, жалят пчелы в наказание за съеденный мед. А не хочешь ли послушать, как разговаривают в лесу птицы? А фокусы? Знаю целую сотню, не хуже разных восточных факиров!
Вдруг свет в окне мигнул и погас. И весь дом погрузился в темноту.
Спокойной ночи! Просыпайся завтра здоровой и веселой. Я хочу... я так хочу тебя видеть!
14 марта, пятница
У нашей троицы хлопот полон рот. Готовим к полировке свой футляр. Охота до каникул с ним разделаться.
Алексеич только что сдал книжный шкаф и сейчас, сидя на верстаке, отдыхает.
- Погляжу вот на вас, молодых, - медленно и глуховато говорит он, ковыряя щепочкой в желтых от курева зубах, - погляжу, и так иной раз муторно на душе сделается... Полезное вроде дело - производственное это самое ученье, только не всем оно впрок. Есть и такие среди вас: который вон парень кровь с молоком, а не нагнется, доску не поднимет. С другой стороны, и у нас тут порядка нет... государственного размаха не хватает. - С минуту мастер молчит. - Теперь возьмем другое дело. Куда ни ткнись - ясли, детсады, школы, библиотеки, опять же кино и клубы разные. И для кого все, спрашивается? Для вас, подрастающее поколение, ядрена мать!
Данька Авилов прыскает и тотчас замолкает, зажав ладонью рот.
- А ты не фыркай, я дело толкую, - косится на него Алексеич. - Лучше скажи вот... Столько хорошего для вас народ делает, а ценить вы это научились? Молчишь, то-то мне!.. Идешь который раз с работы - тут валяется пьяный лоботряс, там другой нагрубил старшему, а который еще и драку затеет. Разве гоже это? Был я в прошлые выборы нарзаседателем. И разбирали одно такое кляузное дело: трое парней с лесопилки нализались и дебош учинили в девичьем общежитии. Так они вместо того чтобы покаяться да наперед зарок дать, принялись других обвинять. "Вот если б, - говорят, - у нас почаще концерты устраивали, да новую радиолу в красный уголок дали, да пластинок танцевальных побольше приобрели..." И пошли и поехали! Не удержался тут я и говорю: "И как же вам, ребята, не совестно! Ведь вы вон какие лбы, десятилетку кончили, народ ученый, самостоятельный, а вам все дай да подай! Вы что же, век собираетесь недорослями быть? И чтобы все за няньками да за мамками жить? Что же тогда мы-то должны были делать в наши молодые годы? Ведь ничего тогда такого не было, что вы сейчас имеете! Выходит, нам в ту пору оставалось только перепиться да перерезаться? Так, по-вашему, выходит?"
В это время кто-то насмешливо сказал:
- Да разве можно сравнивать одно с другим? Вы тогда разве жили? Вы просто существовали!
Оглядываюсь, а это Борька Извинилкин стоит в дверях чулана. Нате вам: не ходил, не ходил да заявился! Стоит, руки в боки, на лице ухмылка.
Алексеич тоже поднимает голову. Проводит ладонью по бурой, исхлестанной морщинами жилистой шее. Вижу, как багровеет лицо мастера. Краснота пошла даже по шее - все еще крепкой, рабочей.
Думал, выйдет сейчас наш Алексеич из себя и так-то отчитает Борьку, что тому тошно станет! Но старик сдержался.
- Ошибаетесь, юноша, - тихо сказал Алексеич, только голос его чуть задрожал. - Ошибаетесь! Жили мы. Да, жили! И обходились без драк и пьянства. И росли не лодырями. Были не хуже вашего брата, образованного!
Мастер слез с верстака и, прихрамывая, отошел в угол, к настенному шкафчику с разным своим инструментом.
- Зачем же ты так? - говорю Борису, оттаскивая его от двери.
- А что я ему сделал? - Борис пожимает плечами. - Решительно ничего!
Он заглядывает в соседнюю комнатушку, где наши девчата помогали работницам кроить обивочную ткань, и кричит:
- Эй, вы, кончайте, по домам пора!
Но тут в цех заявляется, скрипя сапогами, Голубчик. Борька сразу к нему.
- Здрасте, Осип Яковлевич!
Голубчик снимает шапку, машет себе на потное раздобревшее лицо и спрашивает:
- Трудитесь, голубчики?
- Трудимся, Осип Яковлевич! - Борька разводит руками, показывая на сосновые скелеты будущих диванов. - Вот... видите?
- Ну-ну! - кивает директор. По всему видно, он пребывает в благодушном настроении.
Борька ходит с Голубчиком по цеху, что-то объясняет, что-то показывает. Потом директор отправляется в контору артели, а мы гурьбой выкатываемся на улицу.
- Ну и олух! - шепчет Борька, хихикая. - Я ему сочиняю, а он знай башкой кивает. Напялил на себя китель с чужого плеча и чванится...
- Как с чужого? - спрашиваю.
- А так! Он и на фронте никогда не был. Мой отец этого Голубчика как облупленного знает. Вместе во время войны на одном объекте работали. - Борис, как бы спохватываясь, берет меня за руку. - Смотри, не звони - между нами!
И он, попрощавшись, заворачивает за угол. А я шагаю дальше. Немного погодя догоняю Зойку. Идет одна, вернее, не идет, а плетется, еле передвигая ноги.
- Ты что, - спрашиваю, - заболела?
- Нет, - трясет головой и отворачивается.
Прохожу дальше - некогда мне антимониями разными заниматься, пусть уж Борька с ней нянчится, если она к нему липнет. Но Зойка вдруг догоняет меня и говорит:
- Андрюша, пойдем... пойдем в кино, а? Помнишь, как хорошо было в прошлый раз?
- Тебе, - говорю, - что, мало одного мальчишки?
Зойка бледнеет.
- Не притворяйся! Кому письма пишешь? С ним и в кино ходи. Думаешь, не знаю? Сам Борька...
С минуту Зойка смотрит так дико, что у меня слова в горле застревают. А потом срывается и бежит от меня прочь, бежит изо всей силы, откуда только прыть берется!
Из-за угла вывертывается грузовик с какими-то ящиками, треногами, измерительными рейками, и Зойка чуть не попадает ему под колеса. Шофер тормозит, высовывается из кабины, ругается. А она, не оглядываясь, точно оторопевший от страха длинноногий жеребенок, перебегает дорогу и скрывается в воротах с резными петухами.
В тот же день, вечером.
Ну и ну, Иван! С этим сорвиголовой опять приключилась история. На этот раз романтическая. Только кончилась она для него плохо - явился вчера домой с подбитым глазом и расквашенной губой.
Шепотом спрашиваю: "Что с тобой?" (мама уже спит), а он сопит себе и ни гу-гу. Ну, думаю, и молчи, раз тебе нравится! Сбрасываю рубашку, штаны и валюсь на тахту. Немного погодя, погасив настольную лампу, лезет ко мне под одеяло и сам Иван.
Оба не спим, молчим. Иван нет-нет да вздохнет.
- А ты знаешь, Андрюха, эх и злющие у вас парни, - начинает наконец он изливать душу. - Ну, прямо кобели! Право слово! Иду сейчас по улице, а у ворот эдакая куколка... будто из витрины универмага сбежала. Из того, который на Кооперативной. Видел, с кудряшками завлекательными? Она красуется в средней витрине. И эта живая, представь себе, как родная сестра той: тоже и кудряшки, и ресницы длиннущие... Одним словом, стоит одна и головой вертит - туда-сюда, туда-сюда. Подхожу поближе и самым таким культурным образом спрашиваю: "Фа-мажор, не скучно вам одной?" Она улыбается и охотно отвечает: "Скучно, очень даже скучно!" Ого, думаю, клюет. Ну, слово за слово... одним словом, знакомимся. Только собрался самым таким культурным образом ее за талию обнять, как вдруг откуда ни возьмись детина... с воротной столб, право слово! Хватанул меня за грудки и говорит: "Ты что это, малявка, с чужими девочками заигрываешь?" - "А на ней, - отвечаю, - не написано - чужая она или твоя" - "Оставь, - говорит, - шутки шутковать. Знай наперед - в нашем городе это не принято, чтобы отбивать. А теперь проси прощения и вон с моих глаз!" Видал ты такого! Прощения проси! Шалишь, думаю, не на того нарвался! В гробу я тебя видел, в белых тапочках! А он опять свое: "Будешь извиняться?" - "Нет, - мотаю головой, - не буду!" - "Ах, так", - басит детина и как развернется, как даст мне по скуле. На небе ни звездочки, а у меня перед глазами сразу они засияли! - Иван вздыхает. - Сызнова спрашивает: "Будешь извиняться?" Опять молчу, только зубы плотнее сжимаю. Тогда он еще раз звезданул. И в третий раз спрашивает, самым таким преспокойным образом... Вижу, деваться некуда. С эдаким кобелем мне не справиться! А куколка, между прочим, стоит в сторонке и в платочек хихикает. Ну и я, это самое, под давлением обстоятельств, извинился... бис его растерзай на мелкие клочья! Сказал: "Paxмат!" - и самым таким культурным образом домой направился.
Свистящим шепотом Иван говорит что-то еще, но что - я уже не слышу.
15 марта, суббота.
Идет урок литературы. Вдруг - шлеп! - на парту записка!
"Есть одно гениальное предложение. Чур, только секрет! На перемене расскажу. Борис".
Складываю записку, а через плечо Максим заглядывает (мы с ним соседи по парте):
- Тоже писульки от девчонок?
- Не-ет, - отвечаю. - Парень один пишет.
- Врешь? - не отстает Максим.
- Ей-ей, не вру! - Вижу по глазам - не верит Максимка. Взял и сказал: - От Борьки, доволен?
Максим сразу поджимает губы и отворачивается. Они теперь с Борисом, после того случая, не разговаривают.
Но вот и звонок. Борис ждал меня уже в коридоре. Взял за руку и повел в самый конец, к запасному выходу - там было сумрачно и пусто.
- Хочешь, старик, повеселиться? - с таинственным видом начинает Борис, потирая руки. - Такой подвернулся случай!
Молча жду, что он дальше скажет. А Борька наваливается мне на плечо и шепчет, как заговорщик:
- Укатили в Самарск мои благоверные. И вернутся лишь завтра вечером... Смекаешь? Прекрасный случай устроить маленькую домашнюю вечеринку. Примешь участие?
- А что мы будем делать?
- Мало ли что! Потанцуем, послушаем пластинки... у нас всяких полно!
- Еще кто будет?
- Девочки - Нелька с подругой. Помнишь Нельку? Она в прошлом году бросила школу.
- Помню. - Я помолчал. - А если одним... без девчонок?
- Чудик! - Борька смеется. - Ну что за вечеринка без девчонок? Да ты не бойся, не съедят же они тебя! Приходи, Андрей, часиков в восемь. Идет?