Костя уже успел ополоснуть руки и хлопочет у костра. Смена кончилась. Сейчас надо только дождаться пересмены и можно идти домой по верткому кочкарнику. До домиков километра три - они никогда не успевают за станками. Хорошо еще, если дорога идет не по болоту.
Дымный костерок разгоняет комаров, над ним коптится кособокая жестянка с дочерна заваренным чифиром. Пойло убийственное, но к нему здесь все привыкли.
Лева потряс гремучим пакетом.
- А вот кому свежее песчано-глинистое печенье "Василек"?
- Этим печеньем твоя Одесса от немцев отстреливалась! - съязвил Костя.
Носатое смуглое лицо Левы мгновенно стало серьезным.
- С твоей башкой и снарядами не отобьешься, а Одессу ты не тронь. Не видал - не гавкай…
- Будя! Чего лаетесь?! - проворчал Кряжев.
Сам он принес откуда-то чистую тряпицу с хлебом и салом. Разостлал на земле, аккуратно разрезал хлеб на три части и каждую покрыл тончайшим сквозным ломтиком сала. Одна такая пластинка упала на землю. Старик подцепил ее корявыми пальцами, подул и снова положил на хлеб. Оставшееся сало завернул и спрятал.
- Дал бы сальца малость, а? - попросила Любка.
- Заработай на свое, - буркнул мастер и словно ненароком подальше отодвинул свой узелок.
- Ох, и жаден же ты, дед, аж почернел от жадности! - без обиды заметила Любка.
Федор Маркович сверкнул на нее желтоватыми ястребиными глазами:
- Не жаден - бережлив! А ты словами не кидайся без понятия. Ишь, чем упрекнула - куска не дал. Свой, чай, у тебя есть. Вот батя мой, царство ему небесное, тот, неча греха таить, жаден был. На том и смерть принял.
Он, слышь, по плотницкому делу у нас ходил на заработки, - повернулся Кряжев ко мне, - Ну и насобирал как-то цельный ящик гвоздей - в хозяйстве-то гвоздь во как нужен. Ладно.
А до деревни нашей от города верст пять, да все лесом, да через буераки. А ящик не в подъем тяжелый.
Встретился бате парень один наш, с подводой порожняком. "Давай, говорит, подброшу". Однако пятак с него на водку запросил. Видит же - человек с заработков идет, знамо, при деньгах. Ладно.
А бате моему пятак-то этот дороже сына родного. "Сам, говорит, дойду". И пошел.
Версты одной не дошел. Напоследок-то полз по дороге… Ну, а ящика своего не бросил, так с им и помер.
Вот это жадность, - снова скосил глаза на Любку, - А ты - мне! Да кабы я еще для себя что берег - сыну ведь все. Один он у меня наследник…
И мне:
- В Москве он у меня учится. Студент. Большим начальником будет.
- Ну, до начальника-то он еще и в рядовых набегается. Институтов для начальства нету, - сейчас же вмешался Лева. Этот вопрос чем-то явно задел его.
- А ты молчи, шило едучее, - обрезал старик, - сам бы, поди, хотел, да кишка тонка.
Яша, как тогда дорогой, осторожно коснулся моего плеча.
- Вы кушайте! Я тут кипяточку согрел. Не могу, знаете, отраву эту пить, да и вам не советую. Вредно. А их ведь не переслушаешь, как начнут спорить, вы себе не представляете, что это такое!
Он покачал головой, чуть приподнял плечи, как, кажется, только евреи умеют. А сам уже разлил по кружкам чай, подвинул ко мне баночку с вареньем…
Костя налил с полкружки черного, как деготь, чифира, прищурился победно:
- За тебя, Любочка!
Она отмахнулась досадливо:
- А ну тебя! Скоро и… за мое здоровье будешь!
Костя выплеснул чифир в костер.
В лица ударило дымом. Кряжев выругался вполголоса, а Яша опустил голову, пряча усмешку.
Эх, Женька, Женька, умела бы ты так! Сейчас, наверное, колдуешь у зеркальца, собираясь на смену, а он ведь и не заметит, сколько труда ты потратила на то, чтобы причесать курчавые, непокорные волосы. Будет думать об одном - как бы расквитаться с Любкой. Интересно, а о ком думает она? Есть же и у нее свое тайное, бабье, чего не доверишь никому.
У дальней кромки леса показалась группа людей. Идет смена. Впереди всех - ломкая фигурка Жени. Торопится. К кому? Наверное, не к Леве…
Костя поднялся лениво.
- А что, ребята, я, пожалуй, к озеру схожу. Там, говорят, уток видели, - Поднял спрятанное между кочек ружье и зашагал совсем в другую сторону.
Женя споткнулась о кочку и долго не поднимала головы, завязывая непослушные шнурки на ботинках.
Яша подошел ко мне:
- А вы заходите до нас. Ганнуся будет рада.
Я обещала прийти сегодня же вечером. Мне очень симпатичен этот человек.
До чего же все-таки я устала! Любка давно ушла вперед, ей хоть бы что. Лева на ходу рвет голубику и горстями кидает в рот. Кряжев шагает, не разбирая дороги, - косолапо и уверенно, как медведь. А я больше всего хотела бы лечь сейчас где-нибудь между кочек в мокрую пушицу и не двигаться. Но нельзя. Надо идти. И кто только понатыкал здесь эти кочки!
5
У дома всегда лицо хозяина. Даже если этот дом - одна койка и угол стола у слепого окошка.
Во всем, что окружает Яшу, есть какая-то застенчивая поэзия. Букет кипрея в синей стеклянной вазочке и веточка лиственницы с пахучими багряными шишками у изголовья постели.
Ганнуся вплетает свою мелодию в бесхитростную песню Яшиной любви. Полотенце с кружевной каймой, желтые и розовые мальвы на коврике. Большего и не сделать - дом невелик. Да его еще притиснуло к самой стенке изобильное добро Кряжевых.
Ганнуся улыбается мне своей медленной внутренней улыбкой. Эта улыбка, как дорогой гость, приходит издалека, но зато всегда несет радость.
- Вы садитесь… Чайку с нами попейте.
Чай - обязательное условие местного гостеприимства.
- Варенье я сама варила, а смородину Яша принес. Он у меня хозяйственный.
Сразу ясно: "хозяйственный" - это на публику, привычка оценивать все кряжевскими глазами. Вовсе не это важно маленькой Ганнусе.
Яша смущенно роется в столе, роняет какие-то бумажки, письма. На пол падает фотография.
Странное место: не то овраг, не то канава, сбоку перевернутая телега и перебитая метелка конского щавеля. В небе стая черных птиц…
- Яша, вы фотографию потеряли.
Никогда не видела у Яши таких глаз! Словно я выстрелила ему в лицо.
- Дайте!
Сказал почти шепотом, быстро оглянулся на Ганнусю: видит ли?
Увидела. Лицо погасло.
Яша задумался на минуту, что-то взвесил:
- Может, оно и к лучшему, что видели. Люди так быстро забывают, так забывают! А вот мы помним. И я расскажу.
У этого места не было имени. Никто и не помнил о нем до войны. Просто канава, куда годами сваливали мусор. Осенью канаву засыпал снег, весной точили талые воды. И вырос за околицей украинского села овраг.
Яша Розенблюм был старшим в группе. Остальным детдомовцам не было и его десяти нелегких лет. И никто из них не знал, что такое панщина, а Яша знал. В Западной Украине во время погрома погибли его родители. Затем пришла Советская власть и отправила его в детский дом. Это была добрая власть. А теперь пришли немцы.
Яша быстро оглядывался по сторонам - нельзя ли убежать, спрятаться. Нет, некуда. Солдаты смотрят во все глаза. Ребятишки жмутся друг к другу. Не плачут.
Офицер записал на листке бумаги из школьной тетрадки: "Акция №… по уничтожению детей неарийского населения проведена успешно".
Офицер торопился. Он даже не поставил даты.
Награды достаются тем, кто не зевает, а случай был самым обычным: расстреляно около сорока детей из местного детского дома.
Яша помнил одно - между ним и людьми с автоматами сломанная телега. Если он успеет спрятаться… Но выстрелы загремели раньше. Удар в плечо сбил с ног, и с этой минуты ничто вокруг не существовало.
Он не потерял сознания. Просто огромный страх заслонил от него все. Был он. Было его больное плечо, тележная спица у самого лица и желтый лист конского щавеля, который обрызгали чем-то красным…
Он лежал долго. Прижимал плечо к холодной земле - так меньше болело. Потом красные пятна слились с листом, а тележное колесо стало громадным. Стемнело.
Яша встал. Какой-то звук мешал ему, не давал подумать о том, что он теперь должен делать. Кто-то тихонько скулил. Надсадно, жалобно.
Мысли о помощи не было. Безымянный овраг, куст щавеля и сломанная телега составляли сейчас весь его мир. Он жил на "ничьей земле" между жизнью и смертью. Но все-таки Яша нагнулся и помог встать маленькой девочке. Кажется, она была из младшей группы. Взял ее за руку и пошел.
Девочка даже не была ранена - она ничего не поняла. Ей было просто страшно. Но она покорно замолчала, когда на нее прикрикнул чужой мальчик.
Утром в дальнем пшеничном поле их нашла женщина. Раненый мальчик лежал без памяти на смятых колосьях, а девочка сидела около и что-то быстро, невнятно говорила…
От нее так и не добились толку. Лишь много времени спустя она сказала, что зовут ее Ганнуся. Больше ничего не вспомнила.
А фотографию нашли в сумке убитого немецкого офицера. Того самого, что писал торопливый рапорт на листке из ученической тетрадки.
Яша рассказывал, а Ганнуся подтверждающе кивала головой, и в глазах ее была гордость - "Видите какой он у меня?"
- Ну, разве могло быть такое, чтобы нам не остаться вместе? Знаете, людей всякое соединяет - кого любовь, кого случай, кого расчет, кого обида И крепко все это по своей мере. А нас такое свело, что крепче и не бывает, - закончил Яша.
Ганнуся вскочила:
- Ох, что это я! Чай у вас остыл.
Но мне уже не хотелось думать о чае. Мысли невольно вернулись к своему, наболевшему.
А что свело нас? Обоюдная неуверенность в своих силах, нечаянная вспышка страсти. Все это выглядело настоящим лишь потому, что оба мы не знали другого.
Ты раньше меня ушел искать нового пристанища А могла уйти я. Ты выиграл потому, что ушел первым - тебе не нужно было забывать. Боль разлуки достается оставшемуся. Мне казалось, что это конец но ведь я не умерла, я живу. И живу непривычно интересно. Лучше сказать, начинаю жить…
6
Завтра утром на Большую землю уходит трактор. Вода наконец спала. Я могу уехать с ним, должна уехать.
Должна? А почему? Ведь там мой труд никому не приносил радости-крошечный винтик в машине госстраха. И притом, штампованный. Заменяется мгновенно. Ничем иным я там стать не сумела.
Вчера - полушутя, полусерьезно - в "итээре" решали мою судьбу.
- Ну какой уж из тебя страхагент? - заявил прораб, - И видимость не та, и хватки нету. А вот стряпаешь ты здорово. Осталась бы у нас дневальной, глядишь, потом и к делу бы приспособили - промывальщицей или дизелистом. Руки у тебя ладные.
Я только посмеялась вчера вместе со всеми а сейчас…
Уже поздно. Давно перевалило за полночь Мне никому не хотелось мешать, и я тихонько ушла в лес.
С самого детства он был моим другом в трудные минуты. Для многих - пугающий, для меня - родной И хоть здешняя тайга не похожа на мои родные леса я все равно верю ей.
У моих ног - лесная речка. На том берегу - темная громада сопки с обгрызанными водой боками. Лиственницы сорвались со склона, горестно смотрят в бегучую воду. В их ветвях запуталась красная смородина. Белеют во мху цветы, колдовского седьмишника говорят, в старину ведьмы вызывали с его помощью тени умерших.
Лес полон приглушенной жизни. С легким треском лопаются бутоны кипрея, шелестят растущие травы дышат мхи. Голоса птиц холодны и чисты. В темном омуте неведомыми путями ходит рыба.
Лес приветливо расступался передо мною. Сама гобои попала под ноги звериная тропа. Манила обещала что-то хорошее. Я поверила ей и свернула в сторону от речки.
Почти сразу мелькнул вдалеке огонек костра Не иначе забрел сюда кто-нибудь из наших заядлых охотников. Я почему-то решила, что это главный "собашник" - кузнец Митя. Чудаковатый парень, у которого даже из кармана могла выглянуть щенячья мордашка.
Последний куст посторонился бесшумно, и я вышла на полянку, где горел костер. Около него сидел незнакомый мне человек.
Меня поразило, как покорно и весело слушала его огонь. Сучья не дымили и огонь не метался из стороны в сторону - радостный, светлый, он взлетам ввысь и рассыпался искрами в темном небе. Каждый раз когда руки человека добавляли в костер очередной сучок, они творили маленькое чудо… Так сидели у костров наши предки, а мы, оставив себе только власть над огнем, потеряли его любовь. Этот человек сумел ее сохранить. В широко расставленных глазах - упрямая сила. А рот добрый. Хорошее лицо.
У меня под ногой хрустнула ветка. Человек обернулся по-звериному быстро.
- Кто тут? - Рука потянулась к ружью.
Пришлось поскорее выйти на поляну.
- Что вы здесь делаете? - спросил он так, словно лес вокруг безраздельно принадлежал ему.
- А вы что?
Он вдруг засмеялся:
- Действительно, глупый вопрос! Вы, конечно с буров - больше неоткуда. А я шел туда…
- И заблудились?
- Не совсем. Просто очень люблю ночную тайгу и решил схитрить сам с собой. Вообразил, что не мог вас найти. А все-таки скажите: вы-то чего ради не спите?
- Я тоже люблю ночную тайгу. Но…
- Вы хотите знать, кто я? Новый начальник партии. Будем знакомы: Ветров Алексей Петрович. Так ведь полагается рекомендоваться?
Он говорил быстро, напористо и все время улыбался. И хотя его улыбка вовсе не была такой рекламно-красивой, как у Кости, она казалась ярче. В каждом движении этого человека были здоровье и сила.
Он снова подложил в костер узловатые ветки стланика. Пламя дружно взлетело в небо.
- Как вас слушается огонь! Точно какое-то волшебное слово знаете. Да, я забыла, зовите меня просто Леной, как все.
- Согласен, Лена. А огонь я люблю. Меня еще в институте "богом огня" прозвали. Здесь в тайге огонь - это жизнь. Впрочем, давайте говорить о другом. Человеку никогда нельзя разрешать садиться на любимого конька. К тому же вы так и не сказали, кем вы работаете здесь?
- Дневальной, - быстро ответила я, даже не подумав, зачем эта ложь.
Он недоверчиво покосился на меня, но ничего не сказал. Не поверил. Пусть. Он и не знает, что заставил меня решить главное - я остаюсь.
Ночь медленно переходила в утро. Исчезли тени. Их сменили выжидающие краски рассвета. Костер тоже выцвел. Алексей Петрович разбросал и те головешки, которые еще остались. Теперь только гибкая струйка дыма все еще тянулась ввысь. Выпала большая роса, и горько запахло кострищем, мокрой хвоей и старым мхом. Не спрашивая дороги, он пошел той же тропкой, что привела меня сюда. Я шла следом.
Вот и речка. Ветви лиственниц отяжелели от росы, спрятался куда-то ведьмин седьмишник. Наступает время солнечного алого кипрея.
Тишина наполнилась далеким грохотом и плеском. Это по руслу речки шел трактор. Тот самый. И вместе с ним стеной надвигалось вчерашнее. Вот оно рядом.
Пухлая, стиснутая золотым браслетом часов рука Веры Ардальоновны тянется ко мне за ведомостью. Глаза сотрудников исчезают. Я одна, и Вера Ардальоновна это знает. Сухо, как кузнечик, трещит арифмометр. На Галочке Донниченко опять новая блузка, а у Калерии Иосифовны болят зубы…
- Нет! Хватит!
Я сказала это вслух, и Алексей Петрович обернулся:
- Что "нет"?
- Да так… Дурная привычка говорить вслух с самой собой. Не обращайте внимания.
7
Погода портилась. По небу строем шли облака. Сумеречный, безрадостный свет падал через окно в комнату. Он ничего не скрывал и не приукрашивал.
Сквозь реденькие волосы тети Нади просвечивала старческая розовая кожа, а кокетливая мушка на щеке Альбины отливала чернилами. Крашеный ротик морщился привычной улыбкой. Глаза, как зеркало, отражали лишь то, что видели.
Никогда прежде я не чувствовала себя такой свободной от всего, что говорили и делали эти женщины.
А тетя Надя говорила, говорила. Я с полуслова потеряла нить рассказа:
- Ты как хочешь, а такого случая Алечка больше не встретит. Прямо как красное яичко в руки.
- О чем вы, тетя?
- Здравствуйте! Я-то стараюсь, рассказываю, думаю - своя: должно же быть интересно, а она… И когда ты только человеком станешь, Елена!
- Скоро тетя. В чем-же все-таки дело?
- Жених, говорю, Алечке нашелся. Из Москвы приехал. Студент. Все девчонки с ног сбились, а он все к ней да к ней. Понял, значит, оценил.
Алечка сидела рядом, не поворачивая головы. Я никогда не думала, как и чем она живет, а сейчас вдруг почувствовала, как это, наверное, тяжело: жить в роли залежалого товара.
Девчонкой, впервые попав "на выставку" - в городском саду на танцах, - она год за годом "не сходила с витрины". И все напрасно. Приехала сюда. Снова то же. Сотни взглядов и десятки равнодушных рук незаметно и навсегда отняли свежесть. Никто уже не хочет смотреть на уцененный товар… Оттого и головой не повела на слова матери: сама не верит, что на этот раз сбудется.
В дверь резко, коротко постучали. Алечка встрепенулась, рука метнулась по столу в поисках зеркала. На пороге стоял "он". Это я поняла сразу.
Я давно уже заметила, что ничто так не требовательно к стилю одежды, как маленький поселок на Колыме.
В городе вы можете быть одеты во что угодно. Город многолик и ему все равно.
В поселке вы поневоле будете носить лишь то, что просто и удобно.
Парень был одет под джеклондоновского охотника. И хоть ничего кричащего в его одежде не было, сразу чувствовалось - он здесь новичок. На куртке слишком блестящие молнии, сапоги не видели тайги, руки - не разжигали костров. И странное лицо. Словно тень чего-то знакомого, виденного много раз… Он даже красив, но что-то тревожное прячется в глубине серых глаз. Размах бровей не таит силы. Впрочем, это может быть просто от молодости. Ведь он - мальчишка.
Тетя Надя без толку засуетилась. Это означало, что на гостя ставка делается всерьез.
- Знакомьтесь! Это моя племянница!
- Лена!
- Вячеслав!
- Вячеслав Кряжев - московский студент, - придирчиво поправила тетя Надя.
- Ну, положим, студент это еще не профессия и звучит не так, - улыбнулся он. И вдруг я поняла, кого он мне напоминает.
- Простите, а ваш отец - не буровой мастер?
Я поймала себя на том, что мне очень хотелось сказать "нашей партии". Но на это я пока еще не имею права.
- Да… Почему вы так спросили?
- Я знакома с ним, а вы очень похожи на отца. Бороды вот только не хватает.
Вячеслав опять улыбнулся. Он улыбался легко и часто, как ребенок.