Даром в жизни ничего не проходит, и просто так, за здорово живешь, ничто не дается. Не прошли даром для Козырина и десять с лишним лет работы в Крутоярове? Они его многому научили, главное - он перестал копаться в себе и мучиться глупыми вопросами, раз и навсегда решительно поставив на них крест. А помог ему поставить крест человек, из кабинета которого он только что вышел. Те дни он мог вспомнить и сейчас, во всех подробностях, если бы захотел. Но Козырин почти никогда не вспоминал прошлого. Только в снах, очень редко, оно иногда прорывалось к нему.
Известие о болезни матери свалилось на Козырина так неожиданно, что он растерялся, но тут же справился с собой и сразу стал действовать. Заскочил в больницу за Свешниковым, и они поехали в Канашиху.
В избе хозяйничала бабка Фетинья - подметала пол. Мать, слабенько поохивая, лежала на кровати.
- Петенька, слава богу, приехал.
- Вот врача привез. Не беспокойся. Свешников вымыл руки, покосился на Козырина с бабкой Фетиньей:
- Выйдите пока.
Долго стояли на крыльце. Бабка Фетинья взялась было рассказывать, как мать заболела, но увидела, что Козырин не слушает, замолчала. Свешников вышел, тихо притворил за собой двери:
- Собирай срочно и в больницу. Сначала рентген сделаем. В город придется везти.
Возле рентгенкабинета на диванах, обитых дерматином, сидела длиннющая очередь. Свешников открыл дверь:
- Проходите.
- В больницу, и то по знакомству. Дожили, - буркнул кто-то из очереди.
Мать стыдливо нагнула голову.
- Заходи, не слушай.
Красный свет блекло лежал на высоких стенах кабинета. Мать растерялась и отступила в угол. Козырин стал помогать ей раздеваться, потом вяло ждал, будто в полусне. Слышались глухие голоса Свешникова и женщины в очках, которая распоряжалась в кабинете. О чем говорят, было не разобрать - бубнили, мешая русские слова с латынью.
Вместе со Свешниковым отвели мать в палату, сами поднялись на второй этаж, присели там на топчан в маленькой комнатке.
- Ну, что?
- Завтра отправим в город. - Свешников отвернулся и закурил. - Снимки подождем. У меня однокашник в онкологической, я черкну писульку. Не падай духом…
В онкологической больнице подтвердили диагноз. Белая-белая палата, за окном белый-белый городской парк, обрызганный неярким светом зимнего солнца; тихо, в открытую форточку не долетало ни единого звука. Придавленный, убитый, Козырин согнулся на узкой табуретке возле материной кровати, а она гладила ему руку жаркой, потной ладонью и с придыханьями, шепотом повторяла одно и то же, что твердила всю дорогу, пока они ехали на поезде до города:
- Петенька, если уж меня бог приберет, так ты побереги себя.
- Мама, ну о чем ты…
- Знаю я. Слушай. Боле тебе никто не скажет, мать худа не пожелат.
Живешь ты, Петенька, не от чистого сердца. Не надо бы тебе начальником-то… слабый ты, народу вокруг столько вьется, все выгоду ищут… Худо это кончится, худо, оступишься - куда голову прислонишь? Друзья твои знать не захотят… Не нравишься ты мне, каким стал, плохой стал… Бросай эту работу, найди чё-нить пониже. Пообещай мне, пообещай, Петенька…
Козырин обещал и сам твердо верил, что выполнит свое обещание.
До самой весны он жил, словно в тумане. Приходил вечерами в пустую квартиру, запирался, включал телевизор и валялся на диване. На работе отбывал время. Старался смотреть на себя со стороны, и чем строже смотрел, тем больше соглашался с матерью, тем больше верил в правоту ее слов. При воспоминании о матери апатия проходила, он хватался за телефон, заказывал город и, услышав: "Состояние тяжелое", - бросал трубку с облегчением: тяжелое - это все-таки не безнадежное.
Поначалу, занятый своими переживаниями, не обратил внимания, что в райпо начала работать комиссия из области, точнее - он видел и знал, но она его абсолютно не волновала. Равнодушно наблюдал, как комиссия копает и копает, все глубже уходя в бумаги.
- Мальчишка! Мокрая курица! - кричал на него Кижеватов и стукал кулаком по двухтумбовому столу. - Ты что, не видишь - это не простая комиссия, это ж подкоп натуральный! Вместе ведь загремим. Да что с тобой случилось, парень? Мать? Что делать, все мы смертны. Крутиться сейчас надо, волчком крутиться. Все - побоку! Тяжело мне одному. Возьми себя в руки, Петр..
- Трофим Афанасьевич, можно я пойду?
Кижеватов выругался, махнул рукой.
Через несколько дней было правление, на котором комиссия докладывала о результатах проверки. Два часа, пока оно шло, Козырин рисовал в блокноте смешных человечков. Он знал, что надеяться не на что. Он и не надеялся.
- Кто еще хочет выступить? Желающих выступить не было.
Кижеватов, багровый, как из бани, свирепо рвал на мелкие клочки бумагу, но было ясно, что он еще не сдался. И его упрямый взгляд словно говорил - подождите, не все кончено.
Первым поднялся и вышел Козырин. В приемной его задержала секретарша.
- Петр Сергеич, - в глазах у нее сплошное любопытство: чем же там все кончилось, в кабинете председателя? - А вас в райком вызывают, к Воронихину, прямо сейчас.
"Сходим еще на одно чистилище". Он открыл дверь из приемной.
По улице катилась весна. Пылил асфальт, скворцы пробовали голоса в тополиной аллее, люди одеты были легко, почти по-летнему, несмотря на прохладный ветер. Разбуянившаяся речка гнала льдины и с разгона толкала их друг о дружку, дальше они плыли уже мелкими, юркими кусочками. Ребятишки суетились возле берега - втыкали в землю прутики, отмечая, как прибывает вода.
Глядя на ребятишек, Козырин вспомнил, как он однажды в детстве заскочил на льдину, а ее потянуло на середину реки, мать успела ухватить его за руку, стащила и выпорола тут же, прямо на берегу.
- А что, если в Канашиху? - вслух проговорил он. - Точно. В Канашиху. Поеду. Послушаю еще раз начальство и поеду.
Странное дело, пока Козырин поднимался по лестнице на второй этаж райкома, - постепенно отходили в сторону и его апатия, и мысли о Канашихе. По прочно въевшейся привычке он собирался в кулак, готовый слушать, сопоставлять, говорить, взвешивая каждое слово. Привычка действовала сама, не спрашивая его разрешения.
Воронихин не поднялся из-за стола, не вышел навстречу, не пожал руку, как обычно делал, - молча показал на стул.
- Что, купцы-разбойники, доигрались? Такое пятно на район ляпнуть! - А глаза меж тем словно ощупывали, взвешивали Козырина. - Сам-то как думаешь?
- Не знаю.
- Это не ответ. Мы не в детском садике, должен знать. Завтра бюро райкома.
Он не говорил о главном, а главное у него было, Козырин это понимал: ведь не для внушения же вызвал его Воронихин, не для объяснений, что хорошо, что плохо. Поэтому молчал и выжидал.
- Мы Кижеватова не раз предупреждали, он не прислушивался. И делал по-своему. Мне кажется, и ты под его нажимом химичил. Так или нет? Кижеватов у нас просто-напросто зарвался, решил, что старый авторитет у него из брони. За это и расплачиваться будет. Так нажимал он на тебя или нет? Заставлял?
Козырин молчал. Вот оно как! Вот что, оказывается, предлагал Воронихин: столкнуть Кижеватова, а ему, Козырину, остаться чистым.
- Ты сможешь на бюро это рассказать? Всю технологию вашу? - Глаза из-под очков смотрели прямо, не мигая. - Молчишь?.. Ладно, ждем тебя на бюро. Бюро - в два часа.
"И тогда мы с тобой будем толковать по другому", - закончил про себя Козырин мысль Воронихина.
- Я сейчас в деревню еду, в Канашиху, - неожиданно сказал он.
- Езжай, - кивнул первый…
Северный ветер на улице покрепчал, морозил рано обрадовавшихся теплу крутояровцев. Сразу резко похолодало. Козырин подрагивал в своем летнем костюме и торопился домой - до отъезда он еще хотел позвонить в город, узнать о состоянии матери. "Хоть бы подбросил кто", - думал он, приглядываясь к проходящим мимо машинам. Вдруг мелькнули на повороте красные "Жигули" Свешникова, щелкнула скорость, и машина на полном ходу пронеслась мимо, Свешников сделал вид, что не заметил его, - ни кивка, ни сигнала. "О братец, да ты уж никак похоронил меня. Не рано ли?"
"Не рано ли? Не рано ли?" - твердил он потом всю дорогу до Канашихи. Приехал туда уже вечером. Оставив машину во дворе, взял у бабки Фетиньи ключ, открыл дом. Были еще светло за окном, и за огородами виднелся широкий речной разлив, макушки незатопленных бугров. Мальчишкой Козырин любил с ребятишками жечь на буграх костры. Когда возвращались домой, до самого берега сопровождал их красноватый отблеск по обоим бортам лодки. В последнее время детские воспоминания, затушеванные, казалось бы, годами учебы и работы, вдруг стали одолевать его, и он удивлялся, что они самые яркие из всех, какие были в жизни. Вот тут, на дверном косяке, когда еще жив был отец, они делали зарубки, отмечая рост. Отец обещал, что как только сын дотянет до середины косяка - так сразу они идут в магазин и покупают охотничье ружье. И действительно, не обманул, купил. Козырин полез на полати и там, под старыми валенками, разыскал одностволку шестнадцатого калибра с обшарпанным, оббитым прикладом. Заглянул в ствол, в нем сплелась сеточка паутины. "Почистить бы надо". Отложил ружье в сторону и пошел за дровами. Поленница была сложена под крышей, от талой воды промокла сверху донизу: сбросить снег руки так и не дошли. Набрал охапку сырых березовых поленьев, долго возился, растапливая печку, наконец в трубе загудело, запахла, накаляясь, плита. Козырин поставил табуретку, открыл дверцу и стал смотреть на огонь. За спиной стояла тишина пустого дома.
"Вот и подобьем бабки. К чему вы пришли, Петр Сергеевич? Кто вы - дурак или, наоборот, умник? Добивался, добивался положения и благополучия, а теперь решил все выбросить широким жестом, остаться у разбитого корыта. Пойти грузчиком - с дипломом не возьмут".
Козырин резко захлопнул дверцу печки и поднялся. Понял, что с самим собой играет в поддавки. Не пойдет он никогда грузчиком, потому что уже привык смотреть сверху на людей, которые зависели от него, потому что власть над ними вошла ему в кровь, а кровь так просто не сменишь. Он нужен Воронихину, раз тот решил его спасти, нужен как работник, деловой и толковый, и он будет таким, деловым и толковым. Но только уж теперь, теперь он возьмет все сполна: и благополучия, и власти, и черт его знает чего еще - что подвернется. Еще выше поднимется над этими людьми, суетящимися вокруг него, как мухи. Сейчас Козырин ненавидел их и знал, что будет ненавидеть и презирать всегда. Он смотрел сейчас только на самого себя и видел только самого себя.
"Вы рано похоронили меня, товарищи Свешниковы, и при случае я вам это припомню. Мы еще посмотрим, мы еще поглядим. Все побоку, как говорит мой любимый шеф. Что делать, Трофим Афанасьелич, се ля ви. Немножко разыгрались нервы, немножко пустил слюни - пройдет. А теперь все побоку! Простите, но каждый играет за самого себя, не поминайте лихом…"
Дрова в печке прогорели, угли, покрываясь пеплом, еще вздрагивали синенькими огоньками. А на улице в это время пошел снег, неожиданный майский снег, густой, плавный, как будто на зиму. Под этот снег, закрыв печку, и вышел Козырин, постоял немного в ограде и сел в машину.
Свет фар ударился о дорогу, и она, припорошенная неожиданным снегом, ослепительно заискрилась. Машина рванула с места без разгона, на ухабах она мягко стукала, на поворотах припадала на один бок, по-щенячьи взвизгивала. Надрывался приемник, наполняя кабину громкими звуками, музыканты, войдя в раж, лихо высекали цыганскую плясовую. Бежали наперегонки с машиной дальние редкие колки на краю белого и большого поля. Так получалось: колки бежали вперед, а кусты сбоку дороги - назад, казалось, что поле медленно кружится. И пусть кружится. Педаль до отказа, упруго гудит за стеклами ветер. Быстрее, быстрее, надо почувствовать азарт отчаянной гонки, чтобы окончательно сбросить с себя апатию, стереть слюни. Вперед!
На бюро Козырин все грехи, и общие, и свои личные, свалил на Кижеватова. У того глаза лезли на лоб, и от растерянности он не мог сказать ничего толкового в свое оправдание. Впрочем, его уже и не слушали. Все было решено: Кижеватова сняли с работы.
Переделывать справку Рубанов отказался. Наотрез.
- Тогда придется поручить другому, - спокойно сказал Воронихин. Но внутри у него все клокотало.
- Это ваше дело. Поручайте. На бюро я буду отстаивать свою точку зрения.
- Боюсь, что ваша точка зрения окажется единственной.
- Александр Григорьевич, одно из двух - либо вы искренне заблуждаетесь, либо делаете это сознательно. Но в любом случае я обязан об этом сказать.
Воронихин не намерен был продолжать беседу. И дал это понять, поднявшись и протянув Рубанову руку.
Воронихин ошибся, думая, что точка зрения Рубанова окажется единственной. На бюро со всей горячностью того поддержал Савватеев, требуя назначить комиссию, чтобы разобраться лично с Козыриным, со строительством особняка, с распродажей дефицитных товаров. Но Воронихин вовремя взял слово:
- Давайте не будем кашу делать, божий дар с яичницей мешать. Сегодня у нас один вопрос - торговое обслуживание на посевной. Вот об этом и говорите. Очень плохое обслуживание.
Чуть переждав, убийственно, как умел только он, первый начал рассказывать о своей поездке в Петровский совхоз, о жалобах механизаторов.
Об этом же говорили и другие, снимая стружку с Козырина. Рубанова и Савватеева никто не поддержал. И так досталось мужику, рассуждали остальные члены бюро, не совсем же в грязь втаптывать. Козырина предупредили и обязали навести порядок. Он рьяно заверил, что большая часть недостатков уже устранена и впредь подобного не повторится.
Вернувшись после бюро к себе в кабинет, Рубанов положил на стол папку, долго смотрел на нее, потом в правом верхнем углу аккуратно вывел: "Козырин".
Из своего опыта Рубанов уже хорошо знал, насколько живуча неправда и как непросто с ней бороться. Положение осложнялось еще и тем, что в Крутоярове он, как говорится, без году неделя и его действия могут расценить как подсиживание Воронихина. Но и ждать сложа руки он тоже не мог. Подчеркнул написанное на папке и положил ее в стол.
19
Своим ходом шли в редакции будни.
Пыл Пылыч частенько любил повторять на летучках и на планерках: "Газета выходит для района. А район растит хлеб, доит коров и рубит лес. Значит, на страницах должно пахнуть лесом, молоком, хлебом и навозом".
Выполняя это наставление, районка, как всегда в мае, сеяла хлеб, переводила скот на летние выпасы, вывозила лес из дальних делянок на нижний склад леспромхоза, боролась за чистоту района, критикуя нерадивых хозяев, до сих пор не убравших дрова возле своих домов, и руководителей коммунхоза, которые никак не могли привести в порядок дорогу к свалке, отходы и мусор предприятия вывозили прямо в бор.
В редакции было тихо и пусто. Почти каждый день выезжали в командировки, а после работы сразу торопились по домам - у всех имелись огороды, и там тоже требовалось проводить свою посевную.
Не умолкая, раздавался бодрый голос неугомонной Нины Сергеевны. Под любыми предлогами отказываясь ехать в командировку, сидел в своем маленьком кабинете, завалив стол бумагами, Травников, сидел, не отрываясь от бумаг, а когда надо было показывать сделанное, то оказывалось, что сделанного - с гулькин нос.
- Владимир Семенович, - вызвав его к себе в кабинет, теряя терпение, рычащим голосом выговаривал Савватеев. - Ты что? Двадцать лет в редакции, неужели не уяснил, что тут шевелиться надо?!
- Э-э-э, - тянул Травников, - я ведь работаю…
Савватеев хлопал ладонями по столу и просил, чтобы Травников исчез с его глаз: "Иначе я не знаю…" На самом деле Савватеев знал - таких, как Владимир Семенович, выгнать с работы практически нельзя, ведь все остальное, кроме дела, у него в полной норме. И ко всему прочему, была у Травникова одна дельная черта - великая осторожность. Еще ни в одной газете, подписанной им, ни разу не проскочило крупной ошибки. Оставляя его за себя, Савватеев мог особо не беспокоиться.
Как всегда, не уставал говорить витиевато Рябушкин, подшучивал над Андреем. Как всегда, хмур и немногословен был Косихин. Казалось, ничто не предвещало никаких событий. Но события зрели. Только о них пока не все догадывались.
- Пригласите Рябушкина.
- Одну минуту.
Андрей положил на стол трубку и выглянул в коридор. В коридоре Рябушкина не было. У редактора и Нины Сергеевны - тоже. Нашел его Андрей в кабинете у Травникова и страшно удивился. Хотя удивляться вроде нечему. Заведующий отделом писем сидел в кабинете у заместителя редактора, и они разговаривали. Но тот, кто знал Травникова, всегда осторожного с людьми, а с приезжими особенно, никогда не позволявшего никаких фамильярностей, тот непременно удивился бы. Рябушкин улыбался и похлопывал Владимира Семеновича по плечу. Зам тоже улыбался.
Стараясь не показать своего удивления, Андрей позвал Рябушкина к телефону.
- Да, я слушаю. - Голос у Рябушкина был довольный и даже веселый. - Как договорились. Когда машина подойдет? Жду.
Он бросил трубку и кинул на стол свой крепко сжатый, сухонький кулачок:
- Вот так, Андрюша! Вот они где у меня будут, хозяева жизни!
Ничего не объясняя, сдернул с вешалки плащ и вышел из кабинета.
Андрей выглянул в окно, и ему пришлось удивиться еще больше к редакции подошла машина Авдотьина, за рулем - сам хозяин. Рябушкин в нее сел, и машина укатила.
Авдотьин привез Рябушкина к обской протоке, которая находилась ниже по течению, километрах в пятнадцати от Крутоярова. В протоке стоял катер рыбнадзора, на берегу горел костер. Авдотьин отогнал машину к кустам, поднялся на катер и через некоторое время вернулся назад. В руках он нес спущенную резиновую лодку и двух больших судаков.
- Сеть нам уже поставили, вечерком проверим. А это пока на уху.
Авдотьин был суетлив и испуган. Рябушкин молчал и строго на него смотрел.
Катер отвалил от берега и взял курс вдоль Оби.
- А может, прокатились бы? - вдруг предложил Авдотьин. - Сейчас поедут браконьеров ловить - потеха!
- У нас еще одно дело не сделано.
- А, да-да.
Авдотьин засуетился быстрее. Хозяйничать у костра он умел. Скоро в котелке закипела уха.
- Ну, за открытие летнего сезона. - Авдотьин вытащил из кабины бутылку коньяка.
- Я не пью, успокойся.
- Как - вообще?
- Ни капли.
Авдотьин долго и недоверчиво глядел на него. Подержал в руках бутылку и опустил ее на землю.
Рябушкин несколько раз хлебнул из котелка, отложил ложку в сторону, заговорил:
- Ладно, Авдотьин, ближе к делу.
Авдотьин сразу насторожился.
- Фамилия Шелковников тебе ничего не говорит? - спросил Рябушкин.
- У меня работает.
- Факты, которые я тебе по телефону цитировал, он изложил. Вот письмо. Я могу сделать так, что в редакции его не получали. Понимаешь? У тебя неделя времени, чтобы принять меры.
Авдотьин смахивал со лба пот и как завороженный смотрел на письмо.
- Но так просто я тебе его, конечно, не отдам. Слишком дорогая штучка.
- Что надо?
- Пока - абсолютно ничего. При случае расскажи Козырину, что я в принципе неплохой мужик и могу пригодиться. И все. Больше от тебя ничего не требуется.