Осторожно поднялся Травников, посмотрел сначала на Воронихина, потом на Савватеева.
- Мне кажется, что докладчик, э-э-э, отклонился от темы и неправильно истолковал наш сигнал. Мы не ставили своей целью подать дело так, словно хотим снятия с работы Савватеева. Мы говорили о недостатках, которые есть в нашей редакции и которых, э-э-э, становится все больше…
Андрей сидел сбоку от Травникова и хорошо видел, что руки у того, обычно спокойного и величавого, подрагивают, понял, что Травников отчаянно трусит. И уже не может отказаться от задуманного. Наверно, единственный раз в жизни он нарушил рамки своей осторожности и, лавируя, холодея от страха, пытается выплыть к заветной, так долго вынашиваемой им цели. Говорил Травников долго, как всегда, нудно, с бесконечными "э-э-э", но линию главную держал. Хитро сворачивал на недостатки в редакции, не трогая Савватеева, но получалось, что во всем виноват редактор.
Об этом же начал говорить и Рябушкин.
Андрей вспомнил их лица в тот вечер, когда они приходили к нему домой, вспомнил так ярко, что даже передернулся. Хотелось закричать в голос. Но - крик здесь неуместен, глуповат будет. В драке с такими, как Рябушкин и Травников, на одну только глотку надеяться нельзя. И Андрей, переждав минуту, сдержав в себе крик, как можно спокойнее произнес с места:
- А вам не мешает кое-что вспомнить. Хотя бы как вы приходили ко мне домой.
Рябушкин сбился, глянул на Андрея. Понял, что теперь изменить ничего нельзя - заговорил Андрей Агарин, а Рябушкин надеялся, что он промолчит.
- О чем речь, Агарин, конкретней, - подала спокойный голос Нина Сергеевна.
- Они приходили ко мне домой и предлагали пойти в райком вместе с ними. По их расчетам, места распределялись так: Травников - редактор, Рябушкин - зам, а мне, если соглашусь, оставляли стул заведующего отделом писем.
Андрей не считал нужным ничего больше добавлять. Травников сильней заворочал шеей в тугом воротничке рубашки. Воронихин, а он не проронил ни одного слова, терпеливо делал пометки в блокноте. Опытным чутьем он сразу догадался, куда поворачивается руль, - совсем не в ту сторону, в какую он хотел: вместо Савватеева обсуждали Рябушкина с Травниковым. Сейчас еще оставался момент, когда он мог своей властной рукой придержать этот руль, но только с большой натугой и с большой потерей для себя лично. А терять авторитет он не хотел. Поэтому выжидал.
Рябушкин справился с первым замешательством. Так просто он уступать не хотел.
- Хочу сказать, что Агарин дал не совсем верную информацию. Да, мы были у него с Травниковым. И разговаривали на эту тему. Но он неправильно нас понял. И мне еще не ясно - почему вы, Косихин, так на нас навалились? Это что - реакция на критику?
Рябушкин сел. Передернул плечами, поправил очки и независимо посмотрел на Савватеева. Тот выдержал этот взгляд и попросил слова. Откинув седые космы, прокашлялся, сильно выкинул руку и указал на Рябушкина, потом на Травникова:
- А я ведь вас, ребятки, ни капельки не боюсь. Ни на грош, даже гнутый. Не напугаете. О тебе, Владимир Семенович, разговора нет. А тебя, Рябушкин, я завтра же выгоню из редакции. И в трудовой книжке напишу: спекулянт на наших трудностях и паразит. Так и напишу, без всякой статьи. Волчий билет тебе дам, чтобы ни к одной редакции на пушечный выстрел не подпускали.
- Вот наглядный пример, Александр Григорьевич! Вы слышите, как он разговаривает? - повернулся Рябушкин к Воронихину.
- С такими, как ты, я и дальше буду так разговаривать! - отрезал Савватеев.
Рябушкин недоуменно развел руками. Нина Сергеевна предоставила слово Воронихину.
Первый сказал очень кратко:
- Вопрос о работе редакции мы вынесем на бюро. И детально обсудим.
Большинством голосов приняли решение - тоже очень короткое: жалоба Рябушкина и Травникова необоснованна.
- Надеюсь, наше решение будет учтено на бюро? - спросил Косихин.
- Думаю, да, - кивнул первый.
Но думал Воронихин, возвращаясь в райком, совсем другое: "Нет, все, Паша. Отправлю тебя на пенсию Хватит. Для тебя же самого лучше будет".
После собрания, придя домой, Савватеев почувствовал, что ему худо. Его и раньше донимала головная боль, но в этот вечер она была какой-то иной, давила тупо и безжалостно, как горячий железный обруч. Едва уснул. И в душной, непроницаемой темноте кошмара, словно наяву, увидел, что рушится землянка. От взрыва приподняло накат, несколько мгновений он как-бы повисел в воздухе, а потом вместе с землей, с бревнами рухнул вниз. Придавил.
Барахтаясь, Савватеев кричал и звал на помощь.
После памятного собрания, после неожиданной и серьезной болезни Савватеева в редакции стало тихо, сосредоточенно, почти не раздавался смех и прекратились веселые сборы у Косихина в кабинете. Травников отсиживался за своим столом, зарывшись в бумаги, разговаривал только в необходимых случаях.
Он уже начинал каяться, что сделал неосторожный шаг и связался с Рябушкиным, но и не терял надежды, выжидал - чем же кончится? Рябушкин, наоборот, был спокоен, внешне, по крайней мере, нисколько не изменился и каждое утро, как будто ничего не случилось, начинал с обычного:
- А знаешь, Андрюша, вчера мне роскошный анекдот рассказали…
Андрей сейчас ненавидел его, не разговаривал с ним и еще поражался: как можно быть спокойным после случившегося? "Ему хоть плюй в глаза, а он все - божья роса", - вспоминалась любимая в таких случаях поговорка тети Паши.
Рябушкин, конечно же, его отношение к себе заметил и вскоре завел разговор:
- Андрюша, ты со мной даже разговаривать не желаешь? Так? Согласно последним выводам я в твоих глазах человек дрянной, почти подонок, и средства у меня тоже грязные. Можно не отвечать, я знаю. Но те, Андрюша, против кого мои методы направлены, еще мельче и грязнее меня Они говорят одно, а делают другое. С трибуны лозунги кричат, а сойдя с нее, воруют государственные деньги Подожди, поймешь. Быть вместе с ними тебе не позволит совесть, а за благородные порывы тебя будут бить по лицу. Ты обозлишься и в конце концов станешь таким же, как я.
- Нет, не стану.
- Не говори "гоп". Давай поживем и поглядим.
- Слушай, чего ты добиваешься, чего ты хочешь?!
Рябушкин усмехнулся.
Подошел к окну, долго глядел на крутояровскую улицу, словно хотел что-то там высмотреть. Резко повернулся.
- Я не хочу быть маленьким человечком и снизу смотреть на хозяев жизни. Понимаешь? А кто у нас в Крутоярове хозяева жизни? Козырин, Авдотьин… Я тоже хочу быть хозяином этой жизни. Понимаешь?
- А при чем тогда Савватеев?
- Он мешает мне. Да и вообще - почти все хотят одного и того же. Жирного куска! Только не говорят вслух. Мне этот кусок не нужен. А что нужно? Власть над людьми… и над Козыриным в том числе!
В какую-то минуту Андрею показалось, что Рябушкин раздевается перед ним. Бывают иногда случаи, когда человек раздевается, не стесняясь других. Видно, Рябушкину надоело носить свою мечту только в себе. Вот он сейчас и раздевался, и обнажалось что-то нечистое, с душком. До отвращения. Андрея передернуло.
- А ты сволочь, Рябушкин. Большая сволочь!
- Я на тебя, Андрюша, не обижаюсь. Придет время, ты эти слова возьмешь обратно.
Рябушкин удовлетворенно рассмеялся, хлопнул его по плечу и снова отвернулся к окну.
25
Огромные, донельзя разбитые кирзовые сапога безжалостно мяли зеленую траву, топали бездумно и грубо; болтались оторванные подметки, из них хищно торчали мелкие, добела обшорканные гвоздики. Пригибались к земле тонкие травинки, осыпанные тяжелыми каплями утренней росы; иные стебельки беззвучно ломались, роняли свои верхушки. А сапоги все топали и топали, оставляя за собой темный широкий след. Среди яркой и сочной зелени резко выделялся крохотный белый цветок на высокой дрожащей ножке. Чем ближе надвигались на него огромные, тупые сапожищи, перед которыми цветок был беззащитен, тем он сильнее дрожал.
Андрей изо всех сил хотел закричать: "Стой!", но голоса не было, голос пропал, горло, словно захлестнутое тугой петлей, рвалось от удушья. Сапоги топали и топали, ничего не желая знать и ничего не различая. Они не остановились, не замедлили свое топанье перед белым цветком - врезались оторванной подметкой в стебелек, сломали его, втиснули в землю белые лепестки, двинулись дальше, потянули за собой прежний темный и влажный след. По изуродованному стебельку медленно скатывалась капелька росы. Каплю пронзил отсвет первого солнечного луча, упавшего на луг, и она стала розовой. Такой и скатилась на землю. Такой и растаяла у корня сломанного цветка.
Проснувшись, Андрей долго не открывал глаз. И перед внутренним его взором долго еще стоял втиснутый в землю цветок.
"Что же это такое? Что за сон?" - спрашивал Андрей самого себя и не находил ответа. Он не верил в сны и толкование их считал, конечно, блажью и глупостью. Но этот, только что прервавшийся сон отличался от виденных раньше, и наверняка был в нем пока еще не разгаданный, но глубокий смысл.
Охваченный предчувствием разгадки, в сильном волнении, Андрей осторожно, чтобы не разбудить Веру, поднялся с кровати, натянул брюки, накинул на плечи пиджак и вышел на улицу - в свежесть и ощутимую прохладу убывающей летней ночи. Полумрак царил в этот час над домом и над переулком. И еще тишина. В ней слышался любой, даже самый ничтожный звук. Казалось, сама земля, отдыхая, прислушивалась к тишине, отдавая ей накопленное за день тепло, последние его крохи, и поэтому тишина становилась теплой. Андрей сел на крыльцо, прислонился головой к деревянной стойке, закрыл глаза и снова увидел: белые лепестки, сломанный стебелек…
Не нарушив теплой тишины, так, что Даже и Андрей не услышал, следом за ним на крыльцо вышла Вера и присела рядом.
Она очень редко спрашивала Андрея о его мыслях. Ей незачем было о них спрашивать, потому что - только ей одной присущим чутьем - она умела их читать, быстро и безошибочно. Это для нее не составляло никакого труда - ведь очень легко прочитать мысли человека, в котором половина твоей души. А если оставалось что-то неясным и нужно было спросить, она спрашивала тоже без слов, одним только легким прикосновением узкой, по-детски нежной ладони.
Вот и сейчас Вера положила свою теплую со сна ладонь на его руку, и Андрей, не открывая глаз и еще видя то ли в мыслях, то ли в полусне сломанный цветок, еле слышно, чтобы не нарушить тишины, прошептал:
- Потом, не сейчас…
Она согласно кивнула и положила голову на его плечо.
"Если сапоги так напористо и зло пойдут по полю, тогда уже будет поздно", - повторял Андрей, когда шагал по тропинке, пересекающей широкий двор райбольницы, заросший лопухами и утыканный то там, то тут сухими прутиками - плодами прошлогодней озеленительной кампании. Шел Андрей к Савватееву. Сейчас, после памятных событий в редакции, которые многому его научили, Андрей уверился: единственный человек, кто лучше всего его поймет, - это Пыл Пылыч. И как только он, Андрей, мог подозревать того в трусости?!
Вот и высокое крыльцо двухэтажного здания райбольницы. В застиранной казенной пижаме, в больших, не по ноге, комнатных тапочках, с толстым журналом, скрученным в трубочку и сунутым под мышку, Савватеев был не только непохожим, но даже и каким-то чужим. Щеки у него обвисли, и резче, четче отпечатались многочисленные морщины. Только взгляд и седые волосы оставались прежними. От Пыл Пылыча не укрылось легкое замешательство Андрея, и он с присущей ему прямотой сказал:
- Ну, чего вылупился? Сам знаю, что страшон. Одно тешит - на вечерки не бегать, а Дарья теперь уж не бросит, сама отцвела.
- Как здоровье, Павел Павлович?
- Телепаю еще, как видишь… Другие заботы меня глушат, Андрюша. Пойдем хоть в садик спустимся, а то от запаха этого эскулаповского меня аж тошнит.
В больничном садике, где от высоких сосен, разомлевших под солнцем, густо пахло смолой, они отыскали старый расшатанный диван, воткнутый ножками в землю, и расположились на нем. Савватеев положил на колени журнал и стал его закручивать в обратную сторону, чтобы выпрямить. Андрей мельком глянул на руки Пыл Пылыча и еще раз пришел в замешательство - крепкие, всегда ухватистые руки с крупными, выступающими венами сейчас мелко, словно после тяжелой и непосильной работы, дрожали.
- Что новенького в редакции? Вчера номер принесли, снимки - одна мазня. Ни глаз, ни рожи. За типографией надо следить, им что - лишь бы отшлепать. Передай там Травникову. Пусть приглядит.
- Павел Павлович, а вы злы на него?
- На Травникова? Несчастный человек… единственное его счастье в том, что он этого не понимает. Из тех, кто никогда не полетит. Видел, как по осени домашние гусаки бегают? Орут, крыльями машут, а чуть пролетят - запал кончился. Не дано. Так и Травников. А Рябушкин, если уж с птицами сравнивать, ворон, сколько хочешь пролетит, чтобы падаль поклевать. За одно себя ругаю - слишком долго он тут задержался. Травникова подбил, тебя потихоньку отравляет. Так?
Андрей кивнул, вспомнив разговоры с Рябушкиным.
- Павел Павлович, а я ведь к вам за советом.
- Давай. Один ум хорошо, а два сапога - пара… шучу-шучу.
Андрей коротко, без эмоций рассказал о том, что он задумал: написать статью о Козырине. Рассказать о нем как о социальном типе, вывернуть его наизнанку. Не об отдельных недостатках в работе вести речь, как это было раньше, а об образе всей его жизни.
Савватеев внимательно слушал, приглаживал руками седые волосы, ожесточенно тер плохо выбритый подбородок - он словно боялся просидеть в бездействии хотя бы минуту.
Когда Андрей замолчал, Савватеев стукнул обоими кулаками по коленям и не удержался, воскликнул:
- Ай, молодец! Светлая у тебя голова! У нас такого не было! Это лучше всяких там… Только… Подумал-то хорошо, запалу хватит? Пупок не развяжется?
- Хватит! - повеселел Андрей. - Хватит, Павел Павлович.
Они просидели в садике, обсуждая все в деталях, до позднего вечера.
Возвращаясь домой, Андрей шел по центральной улице, почти пустой в это время. На танцплощадке бухал оркестр, и буханья его звучали точно в такт шагам Андрея. Звучали и, постепенно отдаляясь, затихали. Вдруг Андрея будто толкнули в спину, он оглянулся - улица была пуста. Пошел дальше, и тут ему показалось, что сзади кто-то смотрит на него. Он почти физически ощутимо чувствовал чей-то взгляд, чьи-то выжидающие глаза. Не мог только пока понять - чьи? Но смотрели, с вопросом и ожиданием.
Несколько дней Андрей приходил на работу часа на два раньше. До обеда успевал написать все, что нужно было сдать в следующий номер. Нина Сергеевна только всплескивала руками.
- Андрюшенька! Ты не иначе как на двухсменку перешел!
И беспрекословно отпускала его после обеда. Андрей или уезжал в район, или оставался в поселке. Он ходил от одного жителя к другому, спрашивал, слушал ответы, если они были, - некоторые люди, только узнав, о чем идет речь, сразу замолкали, будто становились немыми. Но были и другие. Они смотрели ему прямо в лицо и говорили без утайки. Чем больше Андрей слушал таких людей, тем яснее перед ним вырисовывалось истинное лицо Петра Сергеевича Козырина. Не того, которого он видел в кабинете или встречал иногда на совещаниях, а другого, хитрого, изворотливого, умело сплетающего невидную, но очень крепкую паутину. В нее попадали самые разные люди. Не было только тех, кто не нужен Козырину. Неясным поначалу оставалось одно - благодаря кому или чему на такую вершину поднялся Козырин? Но вставал один факт, за ним другой, и они неизменно указывали на конкретного человека. Однако Андрей боялся верить этим фактам - такими дикими они казались. И, не поверив до конца им, а точнее - самому себе, он отодвинул все эти факты в сторону, потому что как-то нелепо было видеть в своей записной книжке рядом с фамилией Козырина фамилию Воронихина.
Голос Мартыновой, директора универмага, был неузнаваем:
- Беда! Петр Сергеич, беда!
- Замолчи.
- Беда, Петр Сергеич!
- Я кому сказал - замолчи. Замолчи и положи трубку. Иди ко мне и приведи себя в порядок.
Всхлип, швырканье размокшего носа и короткие, режущие слух телефонные гудки.
Козырин бросил трубку, достал чистый, аккуратно отглаженный носовой платок и брезгливо, старательно вытер руки, каждый палец отдельно, словно залез ими во что-то грязное и вонючее. Он всегда испытывал почти физическую брезгливость, если люди, с которыми ему приходилось иметь дело, теряли голову начинали хлюпать носом и в конце концов впадали в истерику. Сам Козырин в любых случаях оставался внешне невозмутимым, а думал хладнокровно и расчетливо. Наведя порядок на своем большом рабочем столе, он щелкнул кнопкой селектора:
- Катя, со мной никого не соединяй и никого не впускай, кроме Мартыновой. Поняла?
Пока вытирал руки, складывал бумаги и отдавал указание секретарше, успел прикинуть добрый десяток всяких вариантов. И все были неплохи. Но нужно еще знать главное - чем вызван заполошный звонок? "Не будем торопиться, подождем".