Роман является итогом многолетних раздумий писателя о судьбах молодого поколения, его жизненных исканиях, о проблемах семейного и трудового воспитания, о нравственности и гражданском долге.
В центре романа - четверо друзей, молодых инженеров-строителей, стоящих на пороге самостоятельной жизни после окончания института. Автор показывает, что подлинная зрелость приходит не с получением диплома, а в непосредственном познании жизни, в практике трудовых будней.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 36
Примечания 72
Г. Ф. Шолохов-Синявский
Беспокойный возраст
Один из зачинателей советской литературы на Дону Георгий Филиппович Шолохов (псевдоним Синявский) родился 17 ноября 1901 года в селе Синявка под Таганрогом. Первое его произведение, рассказ "Преступление", было опубликовано в 1928 году в журнале "На подъеме". Первой значительной работой, которая привлекла внимание читателей и критики, явился сборник рассказов "Камень у моря", вышедший в 1934 году. В том же году Г. Ф. Шолохов-Синявский становится членом Союза писателей, избирается делегатом на I Всесоюзный съезд.
Одним из первых в советской литературе в романах "Крутии", "Суровая путина", "Братья", "Далекие огни" писатель делает попытку раскрыть сложный процесс пробуждения личности и масс в особых условиях жизни донского казачества.
Участник Великой Отечественной войны, Г. Ф. Шолохов-Синявский пишет книгу рассказов о человеке на войне "Змей Горыныч" и одно из наиболее крупных своих произведений - роман "Волгины". В послевоенные годы выходят в свет роман "Беспокойный возраст", автобиографическая повесть "Отец", положившая начало трилогии "Горький мед", повести "Домик у речки", "Казачья бурса" и другие.
Произведения Г. Ф. Шолохова-Синявского изданы в Польше, Чехословакии, Венгрии. Умер писатель в 1967 году.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Последняя минута натянутой до предела тишины, усталость во всем теле, тревожный холодок в груди при взгляде на непроницаемые лица членов экзаменационной комиссии… Просторный актовый зал, озаренный матово-белым светом, ожидающие своей очереди дипломанты. На возвышении две сизые от мела доски. На них развешаны листы проекта, вычерченные на ватмане сложные сооружения, под ними - бледная искусственная голубизна воды. Последний вопрос придирчивого экзаменатора - что-то о давлении воды на боковые стены шлюза, не совсем твердый ответ и внезапное безразличие ко всему: "Будь что будет! Не стану больше отвечать. Хватит!". Мгновение, когда защита проекта могла бы пойти насмарку.
И вдруг желанное "Довольно!" прозвучало в зале, как приговор о помиловании. Его произнес профессор, председатель комиссии. Скупой взмах большой узловатой руки - и дружные товарищеские хлопки прокатились по залу, засветились улыбки, и - конец мукам, чувство облегчения, свободы…
Максим Страхов сошел с возвышения и, не глядя в зал, вытирая платком влажный лоб, вышел в коридор. И тотчас же на его место встал следующий, бледный от волнения, дипломант. Двое студентов снимали с досок проект, над которым Максим трудился более трех месяцев, и прикалывали кнопками другой…
После торжественно освещенного актового зала коридор показался Страхову почти темным. Максим подошел к раскрытому окну, глубоко вдохнул свежий вечерний воздух. В конце мая вечера в Москве бывают мягкие, теплые, серебристые, они светятся чуть ли не до полуночи. Громады высотных зданий тонули в лиловой мгле, окна сверкали, как прямоугольные отрезки золотой фольги. Россыпи уличных огней переливались всеми цветами. Ровный спадающий гул города врывался в окно.
Мимо по коридору прошел в курилку один из членов комиссии. На ходу он ободряюще хлопнул Максима по плечу:
- Не робей, Страхов. Дед доволен.
"Дед" - старый профессор Чугунов, "гений гидравлики", как любовно называли его студенты. Это он и сказал "Довольно!" в ту минуту, когда Максим понял, что окончательно выдыхается и уже готов наговорить чепухи.
- Сколько поставил? - неуверенно спросил Максим.
- Результаты объявят сегодня, часа через два, - загадочно усмехнувшись, ответил член комиссии и зашагал по коридору.
"Четверку или пятерку? Не все ли равно теперь, - подумал Максим. - Только бы не тройку".
Он сразу почувствовал себя счастливым: завтра не надо рано вставать и спешить на лекции, часами склоняться над наскучившими чертежами, не выпуская из рук логарифмической линейки, корпеть над вычислениями; и - беда! - допустишь ошибку - все начинай сызнова, пиши и черти, пока не зарябит в глазах.
Максим негромко запел, уперся руками в подоконник, высунулся из окна до пояса, склонился над гудящей улицей и почувствовал, как чьи-то сильные руки схватили его за пояс и тянут назад.
За спиной послышался смех. Максим спрыгнул с подоконника, обернулся и увидел знакомые, улыбающиеся лица. Это были его друзья-сокурсники, защищавшие проекты в тот же вечер: долговязый, все время чудивший Саша Черемшанов, солидный, медлительный, с ранней плешинкой на беловолосой голове Славик Стрепетов и совсем юная жена его Галя, окончившая гидрометеорологический факультет, черноглазая хохотушка.
- Ребята! Макс решил выброситься из окна! - крикнул Саша. - Он уже уверен, что его срезали.
Максим старался придать лицу скептически-серьезное выражение, но губы его растягивала невольная улыбка.
- Не волнуйся, Сашка. Я предупрежден. Дед меньше тройки мне не поставит.
- Это уже неплохо. Тебя можно поздравить, - серьезно проговорил Славик и протянул руку.
- А я меньше чем на четверку не согласен, - сказал Черемшанов, но в карих глазах его таилась беспокойная надежда на большее.
- Не прибедняйся, - сказал Максим. - Все слышали, как ты защищал. Пятерка тебе обеспечена.
Черемшанов и в самом деле учился хорошо, защищал диплом блестяще, и это будило в Максиме затаенную зависть. Он и сам не знал почему: то ли он считал нескладного, шумливого Сашу более способным, то ли завидовал его умению быть всегда веселым и смешить всех - Черемшанова всегда приглашали на всякие студенческие вечеринки.
Черемшанов потупился:
- Не знаю, Макс. Буду рад, конечно, если поставят четверку.
- Каковы бы ни были результаты, радоваться еще рано, - заметил Стрепетов.
- Ой, сердечко замирает. За себя так не волновалась, как за своего коротышку, - дернув узкими худыми плечами, сказала Галя и озорно взглянула на мужа.
Славик нахмурил белесые брови.
Из актового зала донеслась трель звонка, вслед за этим послышались шум отодвигаемых стульев и топот множества ног.
- Перерыв, - оказал Черемшанов. - Комиссия пойдет совещаться. Оценки объявят не раньше как через час. Пошли во двор - подышим майским воздухом.
Выпускники гурьбой повалили со второго этажа в обсаженный тополями, липами и кустами черемухи институтский двор. Среди шуток и наигранного смеха немногих, делающих вид, что они не унывают, слышались сдержанные голоса выпускников, сочувствующих неудачникам.
- Бедная Люда Горелкина… как завалилась. И хорошие рецензии на проект не помогли, - сказала Галя.
- Можно завалиться и с отличными рецензиями, тут скидочки не помогут, - спокойно заметил Славик.
Максим расхаживал в стороне, курил. Он уже не волновался: брошенная на ходу членом комиссии фраза вселила в него уверенность - если Чугунов отнесся к его защите одобрительно, то успех, был почти обеспечен. "Верная четверка, а может быть, и пятерка", - подумал Максим.
Учился он не так уж хорошо, с ленцой и пропусками, практику проходил на ремонтных работах канала Москва - Волга, не вникая глубоко в производство, но отчеты готовил исправно. К своей будущей профессии относился довольно беспечно, на гидростроительный факультет попал случайно: товарищи по школе пошли, и он пошел. Толкнуло его на этот выбор еще и то, что профессия инженера-гидростроителя представлялась ему такой же романтичной, как, например, профессия геолога: сооружение каналов и шлюзов, по которым, плывут красавцы теплоходы, создание искусственных морей и слияние рек - все это окрашивалось в воображении Максима в празднично-розовые тона. На практике немного встревожила мысль, что за всем этим стоял большой труд, самостоятельный и, может быть, суровый, вдали от родительского дома; и все-таки практика была настолько короткой и необременительной, что больше походила на отдых, чем на работу, и Максим так и не изведал ее тяжести.
К защите проекта он готовился прилежно, старался не отстать от других. Днями он не выходил из дому или просиживал в институтской чертежной, накуриваясь до дурноты; похудел, стал раздражительным и угрюмым, под глазами залегли синеватые впадины.
Пожалуй, впервые в жизни он по-настоящему устал и теперь был рад, что все кончилось и что он, кажется, не остался в ряду троечников.
Горьковатый запах недавно распустившейся листвы молодых лип и тополей сгустился во дворе института. За высокой решетчатой оградой шумела Москва, а в сумеречном теплом небе медленно гасли палевые блики еще не потухшей вечерней зари.
Томящее, грустное и вместе с тем радостное чувство охватило Максима. Как будто его позвал нежный голос или опахнуло весенним теплом. Он и сам не мог понять, что это было - свет ли чьих-то увиденных накануне глаз, неясная девичья улыбка или звон прихлынувшей к голове разгоряченной крови.
Вокруг слышались голоса. Славик Стрепетов и Саша Черемшанов говорили о скором отъезде на работу, об уже предназначенных для нового выпуска гидростроителей краях и городах… Неужели и в самом деле придется куда-то уезжать из Москвы? Ни о каком отъезде Максиму не хотелось сейчас думать.
Его мечтательное настроение нарушил Черемшанов. Он подошел к Максиму, взял под руку:
- Ты все уединяешься. Волнуешься?
- Нисколько, - с напускным равнодушием ответил Максим.
- А я, откровенно говоря, трепещу при одной мысли, что скажет комиссия.
- Напрасно, - нарочито безразлично сказал Максим. - Судя по твоей защите, тревожиться тебе нечего.
- Ты это серьезно? А я, ой, как волнуюсь. Я сойду с ума, если мне поставят удовлетворительно. Для меня это большой стыд, понимаешь? Столько работать, подтягивать поясок, живя почти на одну стипендию, тянуть с матери последние грошики - и вдруг на тебе: удовлетворительно. Для тебя это, конечно, пустяк, я знаю…
Максим поморщился: он не любил, когда намекали на его более обеспеченное положение, и особенно его коробило, когда об этом говорил Черемшанов. Может быть, поэтому всегда усталый вид, показная, как думалось Максиму, веселость Саши раздражали его, а успехи товарища вызывали навязчивую зависть. Он уже готов был обиженно и высокомерно фыркнуть, но Саша доверительно прижал к себе его локоть и, словно угадав его мысли, продолжал задушевно:
- Ты не обижайся, Макс. Для тебя, конечно, не так страшно, как защитить - на отлично или удовлетворительно. Твой папаша жив-здоров и работает на хорошей должности. А мой погиб в сорок третьем году у Волги, на Мамаевом кургане, мать служит санитаркой в больнице, ставка, сам знаешь, - по квалификации. Правда, родственники живут зажиточно: дядя на заводе мастером, но, как часто бывает, ему нет никакого дела до сестры и ее сына. Вот и пришлось нам после войны туговато. Мать все силы положила на меня. И вот теперь я, здоровенный балбес, приду домой и огорошу ее: "Ты, маменька, извини, обо мне заботились, на меня страна тратила деньги, а я всем этим пренебрег и "блеснул" на удовлетворительно". Ведь это позор, подлость, неблагодарность! Да и не люблю я делать все на среднюю оценку.
Максиму почему-то стало неловко. Ему захотелось сказать, что и он так же думает, но в эту минуту затрещал в вестибюле звонок и все выпускники разом хлынули со двора в широкую дверь.
2
В актовом зале, где недавно происходила защита проектов, стояла настороженная тишина.
Максим нашел Славика и Сашу Черемшанова в первом от двери ряду стульев.
- Чтобы удобнее было срываться в случае позора, - ухмыляясь, не преминул пошутить Черемшанов. Худые плечи его нервно поеживались, длинные руки суетливо двигались, глаза возбужденно светились.
Славик Стрепетов сидел непритворно-спокойно, позевывая и равнодушно поглядывая по сторонам.
Но вот вошли члены комиссии, и впереди всех - директор института, с бесстрастным выражением широкоскулого лица, "дед" Чугунов, грузный, небрежно одетый, с брюзгливо оттопыренной нижней губой, за ним - декан факультета, представители общественных организаций, министерства.
Директор института скучноватым голосом, словно выступая с будничным отчетным докладом, стал называть фамилии и утвержденные на заседании комиссии оценки. Он как бы не хотел отступать ни на йоту от раз и навсегда установленных правил. Ни одного лишнего слова, ни одной прочувствованной интонации… "Имярек - проект защитил на такую-то тему, с такой-то оценкой" - и все!
Дипломант, если защитил на хорошо или отлично, застенчиво улыбался, ему дружно аплодировали, протягивали руки Чугунов, за ним директор и остальные члены комиссии. Выдержавший экзамен счастливец торопливо пожимал руки и уходил, а на его место выступал другой. При оценке удовлетворительно хлопали мало. Неудачники же с красными или бледными лицами, а девушки даже с полными слез глазами спешили выйти из зала…
Во всем этом: в ровном голосе директора, добрых пожеланиях и напутствиях членов комиссии, в коротких вспышках аплодисментов и приглушенных голосах дипломантов - было что-то такое, что вызывало нервозность и нетерпение, невольно заставляло волноваться, сидеть как на иголках. Максим чувствовал, что его бросает то в жар, то в холод и сердце начинает усиленно стучать…
Наконец назвали Славика, и тот с завидной выдержкой, ничуть не изменившись в лице, выслушал оценку "хорошо", положенное количество хлопков и, неторопливо, солидно пожав руки экзаменаторам, важно прошел в первый ряд.
Вызвали девушку-отличницу, она сошла с возвышения под дружные аплодисменты; потом - полного, щегольски одетого паренька с красивым самоуверенным лицом. Максим вспомнил, что паренек во время защиты точно вслепую водил указкой по чертежам и беззастенчиво путал. Под насмешливое гудение голосов танцующей походкой он вышел из зала. Максиму все больше становилось не по себе.
"И почему я так волнуюсь? Ведь я уже знаю… почти уверен", - стараясь сдержать глубокую внутреннюю дрожь, думал Максим.
И вдруг на него нахлынул неодолимый страх. Что если член комиссии ошибся? Если поставлена тройка или, еще хуже, проект признан неудачным? Как он, Максим, будет выглядеть перед товарищами? Вот такой же мокрой курицей выметнется из зала под смешки выпускников?
Он обернулся, сцепив зубы, глянул на Черемшанова и уже испугался не за себя, а за него. На лице Саши застыл страх. Это был страх за все свое будущее. И тут-то впервые особенно ярко бросились в глаза Максиму и жестокая худоба Саши, и поношенный пиджачишко, и измятый ожерелок штапельной рубашки.
Максиму стало жаль товарища, он ободряюще ему улыбнулся, а Саша, верный себе, все-таки пересилил душевное волнение и хотя слабо, но озорно подмигнул ему.
Но вот Сашу вызвали… При первых же словах директора о результате зал так и грохнул аплодисментами… Что же такое случилось? Или Максим ослышался? Нет, не ослышался… Директор, этот невозмутимый человек-сухарь, особенно продолжительно и с чувством трясет руку Черемшанова и говорит что-то о творческом, самостоятельном решении задачи при составлении проекта, о том, что проект Черемшанова будет отослан в министерство, как оригинальный, имеющий практическую ценность. К Черемшанову тянутся руки профессоров, декана, всех членов комиссии. И на всех лицах - довольные улыбки. А зал шумит, как всколыхнутый ветром молодой лес… Смешливый, казавшийся поверхностным Саша получил отлично, но и в этой оценке было что-то особенное, и если бы существовал более высокий балл, то думалось, что Саша мог бы получить и его. Тот, кого Максим ставил во всем ниже себя, неожиданно опередил его в самом начале трудового пути.
Нехорошее чувство, невольное, непреодолимое, опять шевельнулось в его груди. Он старался подавить мелкую зависть, хлопал в ладоши вместе с другими, а гадкий червячок точил его самолюбие.
Сашу обнял Чугунов, и Максим видел, как Черемшанов стремительно, под оживленный говорок и всплески аплодисментов выбежал из зала.
На время Максим словно оглох и онемел. Он уже равнодушно, как будто все его волнение израсходовалось на Сашу, вышел по вызову комиссии и без особенной радости выслушал оценку "хорошо". Его поздравляли, ему пожимали руку члены комиссии, но ему почти не аплодировали, и он ушел из зала неудовлетворенный, как будто обиженный чем-то…