- А вы с Мишкой и в самом деле невежи и шакалы. Пожалуйста, вот тебе адрес. Он мне не нужен. Можешь ему кланяться. И скажи: он такой же свинья и чурбан, как и ты… И мне чихать на его героизм.
- Хорошо. Передам. До свидания.
Максим повернулся, чтобы уйти, но Элька вцепилась в его рукав. Из-под раскрашенного под парчу кокошника зло засверкали ее ясные, притворно невинные глаза.
- Ты что? Неужели никогда не придешь?
- Никогда, - твердо ответил Максим.
- Лидия? Да? - ревниво спросила Элька.
Максим не ответил. То смутное и нечистое, что было у него с Кудеяровой два года назад, казалось теперь ему особенно постыдным. И театральная красивость ее была для него в эту минуту особенно неприятной.
Голос ее стал заискивающе-ласковым.
- Ты и на спектакль не придешь? - Кукольное личико ее пылало обидой от полного невнимания к ее сценическому дебюту. - Ведь я играю в "Каширской старине". Смотри, какой у меня костюм, - смиренно добавила она и даже сделала перед ним легкий, грациозный пируэт.
Максим не взглянул на нее, направился к выходу.
- Какой же ты нахал! - со злыми слезами в голосе крикнула Элька.
Суровая вахтерша сокрушенно покачала головой не то вслед Максиму, не то осуждая молодую актрису.
21
Максим прошел по гнущимся доскам через глубокие траншеи с уложенными в них газовыми трубами и, войдя в дверь старого дома, очутился в сырой и мрачной лестничной клетке. Домоуправление, видимо, смотрело на этот дом как на обреченный; его давно не ремонтировали, не штукатурили, стены покрылись серо-зеленой плесенью, потолки в лестничных перекрытиях обвалились, но на почерневших дверях, рядом с почтовыми ящиками, все еще значились фамилии жильцов, а под кнопками звонков указывалось, кому и сколько раз звонить.
Он неуверенно нажал кнопку. Дверь отворилась, и на пороге появилась опрятно одетая пожилая женщина с поблекшим лицом и бирюзовыми глазами, очень похожими на глаза Миши.
Откуда-то из глубины полуподвальной, неярко залитой дневным светом комнаты метнулась знакомая коренастая фигура. Максим опомниться не успел, как сильные руки уже сжимали и трясли его, а дружеские шлепки так и сыпались на его спину.
- Нашел? Вот молодчага! А я тогда за этой кутерьмой даже забыл пригласить тебя и адреса не дал. Только после вспомнил. Вот здорово, что пришел. Честное слово, ты настоящий парень, - широко улыбаясь и увлекая Максима в комнату, добродушно басил Бесхлебнов. - Живем мы с мамашей не ахти как просторно, зато вполне самостоятельно.
- Ах, балагур, ты уж молчи, - вмешалась женщина. - Тебя на шестик посади, и то песни петь будешь.
- И буду. Познакомься, дружище. Это моя мама - Елена Дмитриевна… Была когда-то, как у лермонтовского купца Калашникова, Алена Дмитриевна, даже в Елоховскую церковь ходила, а теперь образумилась.
- Ой, шутник! Он вас заговорит, - с ласковым укором глядя на сына, произнесла Елена Дмитриевна и протянула Максиму сморщенную руку.
Жили Бесхлебновы в самом деле нешироко - маленькая, не более десяти квадратных метров, комната освещалась единственным низким окошком, какие бывают в полуподвальных этажах, другая (еще меньше первой) служила, по-видимому, спальней Елене Дмитриевне. Обе комнатки были устланы домоткаными дорожками и сияли чистотой. Тут же нашлось место и для диванчика, и для кровати, где, очевидно, спал Миша; на столике в углу приткнулся телевизор, ни вокруг стола - четыре стула, на стене - дешевые коврики, фотографии, две-три репродукции с картин - во всем опрятность, непритязательность.
Тоном избалованного, не ведающего нужды человека Максим сказал:
- Да, Миша, живешь ты действительно… скудновато…
- А что? - сияя светло-голубыми глазами и удивленно оглядываясь, беспечно спросил Миша. - Не нравится? А мы с мамашей привыкли, верное слово. Ведь я уже два года как в отъезде, а ей зачем много?
- Да тебе-то все равно, - махнула рукой Елена Дмитриевна и нахмурилась: замечание Максима о жилье ей не понравилось, впервые пришел и уже навел критику.
- Теперь вам обязательно дадут хорошую квартиру, - пообещал Максим так уверенно, словно сам заведовал распределением жилплощади. - Орденоносцам всегда дают в первую очередь.
- Как же, жди… Теперь орденоносцев - тыщи, всех сразу не ублаготворишь, - заметила Елена Дмитриевна.
- Может, и дадут, - простодушно улыбаясь, неуверенно согласился Миша. - Ежели предоставят, не откажемся, мамуня, а? Только ведь я вряд ли в Москве останусь. Разве я свою целинную судьбу на Москву променяю? Там у меня теперь и друзья и работа. Моряк как привяжется к морю - не оторвешь, так и меня от целины… - Миша плутовато взглянул на мать, подмигнул: - Я и женюсь там, семейный якорь брошу и тебя, мамуня, туда заберу…
Елена Дмитриевна отмахнулась:
- Потом видно будет. Лучше гостя привечай. - Она вышла в клетушку, заменявшую прихожую, откуда тотчас же запахло газом и послышалось звяканье кастрюль.
Максим и Миша примостились на диване. Максим с любопытством, как нечто диковинное, разглядывал Бесхлебнова. Миша все больше нравился ему, подкупал своей безыскусственной манерой говорить так, будто они знали друг друга давным-давно; нравились Максиму его небрежно-молодцеватые жесты, привычка часто лохматить растопыренными пальцами, как живой гребенкой, светло-русые непокорные кудри, а особенно - способность улыбаться весело и открыто, как бы призывая к соучастию в каком-то добром, хорошем деле.
Максим чувствовал себя в обществе нового товарища непринужденно. Они сидели на диване плечом к плечу и оживленно беседовали, но Максим все еще не говорил, зачем пришел:
- Кстати, у кого ты узнал, где я живу? - спросил Бесхлебнов.
- У Эльки, - пренебрежительно пожав плечами, ответил Максим. - Она велела тебе кланяться. За невнимание назвала тебя свиньей и чурбаном, а меня шакалом.
- Вот дура! - Бесхлебнов незлобиво засмеялся и пристально взглянул на Максима. - А ты… Вы давно знакомы?
Максим замялся, почувствовал, что краснеет.
- Недавно.
- Родители ее тут, на Бауманке, живут, - продолжал Бесхлебнов. - Можно сказать, соседи. Отец на заводе трудится, там, где и я работал. Я думал: скромная, порядочная девушка… одаренная. Одним словом, артистка. Ну и, как только приехал, сразу к ней с самыми серьезными намерениями. А вокруг нее уже крутится этот Аркадий. Теперь, конечно, вижу - неладно у нее с этим хлюстом. Я в ней окончательно разочаровался. Хотя она и готовится стать артисткой, а мещанка до мозга костей… Наряды, тряпки, кутежи, а души в ней - нисколечко. По-моему, пускай я тракторист или, допустим, простой слесарь, но я свое место в жизни знаю, верное слово. Для меня важно, чтобы вот тут и тут было… - Бесхлебнов ткнул себя пальцем в лоб, потом в грудь. - Главное, чтобы разум и сердце были. Ну а ты как с ними спутался? Парень ты как будто не шалтай-болтай…
- Да вот так… - смутился Максим. - Все это, конечно, глупости. Ерунда! Вообразили себя какими-то привилегированными, как этот Бражинский. Некоторые побросали учиться. Друг перед другом щеголяют, кто ярче да пошикарнее оденется. Ходят в "Националь" ужинать. Тут уж - у кого больше денег…
- Гм… деньги надо зарабатывать, - насупился Бесхлебнов. - .Это кто же тебе деньги-то выплачивает? Разве ты где-нибудь работаешь?
- Мне дают отец и мать.
- Да за что? - удивился Миша.
- Да просто так, на карманные расходы.
- Ну и много они дают?
Максим помялся, но тут же решил говорить правду, перед Мишей нечего было кривить душой; ему даже хотелось, словно в какое-то наказание за старые свои увлечения, до конца вывернуть душу наизнанку.
- Когда как… Ну, мне мать дает всегда рублей сорок - пятьдесят в месяц. Да еще мелочь, подарки всякие… Это помимо стипендии, которую я целиком расходовал на себя…
- Ого, брат! Это пятьсот рублей старыми? Да ты совсем капиталист, - засмеялся Бесхлебнов. - Да кто же твой батько? Министр, что ли? Или какой большой начальник?
- Да, отец мой - большой начальник. - Максиму не, хотелось говорить, какой именно. Он только повторил с гордостью: - Отец мой заслуженный человек. Он занимает ответственный пост.
- Так это же отец! Он заработал от государства! - воскликнул Бесхлебнов. - А при чем тут ты? Почему ты должен от него получать столько?
- Но я ведь учился. Мне нужны были деньги на ежедневные расходы, - попытался объяснить родительскую щедрость Максим. - Как же жить в Москве, особенно молодому человеку, без денег? Стипендии разве хватит?
- Хм… А как другие живут? - нахмурился Бесхлебнов. - Разве всем студентам родители могут столько давать?
- Ну, про то я не знаю. Я о себе говорю, - чувствуя все большую неловкость, сказал Максим.
- Удивительно, - повторил Бесхлебнов и опять пожал плечами. - Конечно, скоро ты будешь жить на свой заработок, тут ты волен сколько хочешь тратить. Но до этого ты вроде как без труда, сам не затрачивая своих знаний ни на копейку, всем пользовался. Зачем же тогда учиться - бери, пожалуйста, если дают, баклушничай.
В глазах Миши проглянула сердитая ирония. Максим не смог ответить ничего путного. Он был сбит с толку логикой рассуждений: Бесхлебнова и, стараясь перевести разговор на другое, спросил:
- А за что ты орден получаешь?
Миша потупился, махнул рукой:
- Э-э… долго рассказывать…
- Но все-таки… - Максиму было очень любопытно, что же совершил этот парень, с виду такой простой, скромный и медлительный, даже чуточку увалень. - Расскажи.
Бесхлебнов на минуту задумался, лицо его сделалось серьезным, ясные до этого глаза затуманились, взгляд стал каким-то отсутствующим.
- Что ж… Рассказать можно. Тебе это, пожалуй, будет полезно знать. Распространяться, как из Москвы уезжал, не буду. Приехали на место… Выгрузили нас среди степи - ни тебе жилья, ни кола, ни кирпичика. До ближайшего районного центра - сто двадцать километров. Одни юрты пастушеские дырявые стоят, в них мы и приютились. Ни воды тебе, ни топлива. Руководители встретили нас с музыкой, со знаменами, а о строительных материалах не позаботились. Снаряжайте, говорят, тракторы в районный центр за лесом, стеклом, гвоздями и все такое прочее. А уже сентябрь - по ночам зуб на зуб не попадает, дождики хлещут. Хлопцы и девчата попростуживались. Некоторые, кто послабее, уже готовы поворачивать оглобли. Но тут приехал один из района, прискакал верхом на коне, всем обличьем на Чапаева похож, командирует меня и напарника в райцентр с трактором за лесом. А тут полили дожди, дороги развезло. До райцентра мы еще добрались кое-как за пять суток, а обратно с прицепом не хватает духу. Застряну где-нибудь в степи на всю ночь, цокочу зубами, как волк, думаю: да на черта мне все это сдалось? Убегу обратно в Москву. Пропала, решаю, моя молодая жизнь. Работал я на заводе, горечка не знал, а тут погибай ни за что ни про что. Сознаюсь, поганые были у меня мыслишки. А как утречко забрезжит, солнышко проглянет, я колеса в прицепе подрою, опять на трактор - и пошел дальше. Десять суток пробивались мы с лесом, стали похожи на чумазых чертей, а когда подъехали к лагерю, ребята обрадовались и испугались: не узнали ни напарника, ни меня - черный я, бородищей оброс, одни глаза блестят. А новый Чапаев этот - настоящая фамилия его была Коротких - сибиряк, схватил меня и чуть не задушил от радости, верное слово. Вот каково, брат! Ну, тут взялись ребята за топоры да пилы, только щепки полетели. Четыре домика сварганили за месяц, поставили печи, - обосновались, перезимовали. Потом все стало к нам прибывать - и тракторы, и плуги, и сеялки, и комбайны, радио, электричество из района провели… Я тамошней земли своим трактором за одну весну чуть ли не две тыщи гектаров вспахал… Как только лето пришло, тут такая благодать началась. Окрепли все, как дубки, загорели, обжились… А какая пшеница потом вымахала, если бы ты видел, Максим! Глядишь на нее, а она волнами, волнами, как желтый шелк, верное слово. И конца ей, матушке, не видать. Ох, и уродилась же она в том году! Поработали мы здорово! Ну, а как орден и за что - тут уж я не могу сказать, правительству оно виднее.
Максим чувствовал, как то, о чем говорил Миша, волнует и зовет его куда-то на большой простор, к еще не узнанному и заманчиво-суровому миру, в котором рождаются такие люди, как Бесхлебнов, где вырабатываются сильные и мужественные характеры.
Уносясь воображением далеко за пределы Москвы, за синие, манящие горизонты, он с недоумением спрашивал себя, почему раньше сердце его было глухо ко всему, о чем сейчас рассказывал Бесхлебнов? Ведь он и о целине знал, и газеты читал, и не раз по радио слушал рассказы о героических подвигах целинников, но только безыскусственный рассказ Миши по-настоящему взволновал его.
Максима угостили портвейном "три семерки", после чего он пил чай с вишневым вареньем и ел какие-то, казавшиеся ему особенно вкусными, хрустящие на зубах ватрушки. Потом Миша стал показывать фотографии отца, токаря, погибшего во время Отечественной войны под Москвой. На одной фотографии Бесхлебнов был снят у станка еще до войны - обыкновенное, каких много, худощавое, тронутое морщинами лицо, аккуратно подстриженные жесткие усы, прямой, чуть напряженный взгляд; на другой, по-солдатски вытянувшись, стоял похудевший человек в необмятой, видимо только что полученной шинели, в больших кирзовых сапогах и в надвинутой на глаза каске.
Показывая эту фотографию, Миша сказал:
- Это отец перед отправкой на фронт, под Можайск. Я тогда только во второй класс ходил. Ты думаешь, почему я на целину поехал? - неожиданно сердито, с ноткой вызова спросил Бесхлебнов. - Я бы мог, конечно, не поехать. Я на заводе хорошо зарабатывал, к тому же - мать-старуха и так далее. Но и в войну у отца была моя мать да еще и я, глупыш желторотый, в придачу. А все-таки отец пошел добровольно в ополчение… Подумал я об этом и махнул прямо в комсомольскую организацию. Отец на фронт, в самое пекло уходил, а я теперь - на мирные поля, думаю, большая разница. Но потом я убедился: можно и на мирных полях многое сделать… А? Как ты думаешь, Максим, только не Горький? - шутливо толкнул Максима кулаком в бок Бесхлебнов.
- Мне, Миша, еще нечего об этом сказать. Я только начинаю вступать в жизнь, - размышляя о своей судьбе, ответил Максим.
Он уже готов был рассказать о переживаниях последних дней, не утаив даже того, что связывало его в прошлом с Элькой, об усложнившихся отношениях с Лидией, но усвоенная в кругу домашних скрытность во всем, что касалось личных чувств, удержала его от поспешной откровенности.
А Миша Бесхлебнов становился все душевнее, по-видимому, считая, что все сближающие шаги для самой тесной дружбы были сделаны.
- Ты, Максим не Горький, диковинный парень, - похвалил он Страхова напоследок, дружески похлопывая его по плечу. - Таким, извини, додиком показался ты мне вначале, тихоней, и вдруг, гляжу, этот де Бражелон уже задрал кверху ноги от твоего удара. У тебя старые счеты с ним? Заметил я - он все время как будто грыз тебя глазами. В самом деле, ты за комсомол его клюнул или случайно, по личному делу?
Максим нахмурился:
- Я и сам не могу понять, как это произошло. Никогда я не дрался и совсем, не собирался бить его. А когда Бражинский раз-другой задел мою душу, тут во мне как что-то перевернулось. И не думал я, что будет так обидно.
Бесхлебнов засиял:
- Ага. Обидно. Ну тогда ты еще человеком будешь. Главное, чтобы в душе пусто не было. Чтобы жило в ней самое дорогое, чего не хотелось бы отдавать кому-нибудь на поругание. А ведь у этих шалопаев уже ничего за душой нет. Им ничего не дорого на свете.
Провожая Максима, Бесхлебнов спросил:
- Будешь заходить? Отпуска у меня осталось не так много - недельки две.
- Зайду, - ответил Максим, по-новому глубоко радуясь в душе и испытывая еще большее недоверие ко всему, к чему был близок недавно.
22
У Леопольда Бражинского день начинался всегда одинаково. Просыпался он с чугунно-тяжелой головой не ранее полудня, долго валялся в постели, много куря и втыкая в стоявшую на полу пепельницу изжеванные окурки. Потом окликал домработницу и приказывал дать в постель кофе с лимоном. Он вычитал где-то, что пить по утрам кофе в постели - признак хорошего тона, своего рода аристократизм.
После кофе, полежав еще с часок, Леопольд вставал, брился обязательно электрической бритвой, плескался с полчаса в ванне, потом долго сидел перед зеркалом, растирая отечные мешки под глазами и выдавливая на длинном носу угри, тщательно стриг и опиливал пилочками ногти, оставляя ноготь мизинца правой руки нетронутым. Кто-то из друзей Бражинского сказал, что ноготь на мизинце должен быть не короче двух сантиметров, и Леопольд терпеливо добивался этого.
Позавтракав, он слонялся по комнатам, начиная испытывать одуряющую скуку. К этому часу в квартире Бражинских устанавливалась гнетущая тишина. Отец Леопольда, старый торговый работник Герман Августович Бражинский, в половине десятого уезжал на собственной машине в комиссионный магазин, торговавший главным образом антикварными, старинными фарфоровыми и бронзовыми изделиями, картинами и всякой диковинной, когда-то вытряхнутой из старинных московских особняков украшательской мелочью.
Леопольд не встречался с отцом по неделям. Мать, очень важная высокая дама с громадным бюстом, пышными рыжими волосами и туго затянутой полной талией, даже дома не снимавшая с себя золотых украшений, неслышно, словно крадучись, ходила по комнатам, все время переставляла бронзовые и фарфоровые статуэтки и вазы, заполнявший все четыре комнаты хрусталь баккара, который сверкал, точно осколки льда на солнце. От чрезмерного изобилия вещей в квартире Бражинских всегда стоял тяжелый сумрак и тот особенный затхлый запах, какой всегда скапливается в скупочных магазинах.
Марина Кузьминична превратила свою квартиру в некое подобие капища вещей-идолов, поклонение которым возвела в степень культа. С утра и до ночи она думала и говорила только о вещах, о их красоте и стоимости.
Голос у нее грубый, басовитый. Она не разговаривала, а словно командовала, называя мужа Авгушкой, судака - почему-то чудаком, бронзу - бронжой…
- А я нонче еще одну бронжу купила, - обычно хвалилась она перед пришедшей гостьей и показывала вазу или кофейный позолоченный сервиз.
Леопольд, пользуясь тем, что мать и отец не обращали на него внимания, давно предался лени и как бы узаконенному безделью. Безделье стало для него чем-то вроде занятия, он к вечеру уставал от него, испытывая раздражение и вялость. А хмельные еженощные "радения" вытравили в нем последние душевные силы, очень часто он чувствовал себя разбитым и слабым, как больной старик.
Иногда он как бы спохватывался и говорил матери, что готовится поступить в какой-то вуз, но через час и мать и сам Леопольд забывали, в какой именно.
У Леопольда в личном пользовании был "Москвич", подаренный ему отцом в день окончания десятилетки. Часами Леопольд катался по Москве, возил на отцовскую дачу свою компанию. На даче он и его друзья нередко устраивали кутежи, после чего, подражая старым, дореволюционным кутилам-купцам, предпринимали хулиганские вылазки, или, как они их называли, "бузокроссы"…