…Узкая, выдолбленная из цельного дерева лодка шла по озеру. Легонько шевеля веслами по звездам, плавающим в черной воде, африканец с электрической лампой на лбу, похожей на шахтерскую, шарил лучом ее света по береговым зарослям, по воде. Африканец был похож на человека, у которого на голове росла белая звезда. Внезапно в прибрежной тине загорелись попавшие в луч света два зеленых глаза. Африканец, бросив весла, схватил деревянное копье с железным наконечником и сделал ловкое сильное движение. В луче света на кончике копья взвилось тело крошечного крокодила с нежной белой подбрюшиной. Крокодил по-детски всхлипывал. Африканец бросил его на дно лодки и стукнул молотком по голове. Крокодил замолк. Африканец вытер ветошью кровь с наконечника копья и снова взял его на изготовку до следующих зеленых глаз.
- Не надо! - сказал ему по-английски Ардабьев.
- Но вы же хотели посмотреть на охоту на крокодилов? - удивился африканец.
- Я уже видел, - сказал Ардабьев. - Я не думал, что они такие маленькие.
- Больших крокодилов на этой реке мало, - сказал африканец. - Их вообще мало. А из этих малышек мы делаем женские сумки и портфели.
- Вам их не жалко? - спросил Ардабьев.
- Это моя профессия… - пожал плечами африканец. - А вот куриц я сам не режу. Это делает моя жена. А какая охота у вас в России? Я слышал, у вас есть тигры и медведи.
- Еще есть… - вздохнул Ардабьев. - Но их все меньше…
- Когда-нибудь не будет и человека… - сказал африканец. - Люди - единственные животные, которые охотятся друг на друга. Даже гиены этого не делают… Знаете, что звери думают о нас? Звери думают, что они - это люди, а люди - это звери…
Ардабьев постепенно засыпал, прижимая к себе чужого мальчика, и ему все-таки приснился сон.
Ардабьев звонил по телефону девушке в кепке. Из своей пустой квартиры. Перед пустой клеткой, где не было крысы Аллы, которая умерла. И вдруг спина его что-то почувствовала. Взгляд. Ардабьев обернулся. Перед ним стоял неизвестно как сюда попавший человек. У него было лицо всех сразу пассажиров самолета, не хотевших пропускать к трапу детей. На ногах у него были женские тапочки с помпонами.
- Напрасно звоните, - сказал человек. - Провода перерезаны.
Вслед за ним в комнату стали входить другие люди с одинаковыми пассажирскими лицами, и на всех были тапочки с помпонами. Один из вошедших раскрыл зачехленный футляр контрабаса, в котором лежала разобранная винтовка с оптическим прицелом, и стал ее собирать, побрызгивая из лоснящейся швейной масленки. Второй развязал картонную коробку с черными знаками бокала и зонтика и достал оттуда несколько обойм. Другие открыли холодильник, вынули из него крошечного убитого крокодила и стали его есть сырым, отрывая ему лапки и выплевывая на пол крокодиловую кожу, как ананасовую. Съев крокодила, вошедшие стали надвигаться на Ардабьева с тяжелыми несытыми глазами. Ардабьев хотел закричать, но не мог. Ардабьев проснулся в холодном поту и радостно увидел вместо страшных глаз убийц, обступающих его, ясные глаза чужого ребенка, показавшегося ему своим. Мальчик с любопытством смотрел то на Ардабьева, то на портфель, где болтались лапки крокодила. Мальчик осторожно вложил пальчики в зубы крокодила, но крокодил не кусался.
- С добрым утром, Витя! - сказал Ардабьев, хотя еще была ночь.
- Ка-ка… - сказал Витя, и Ардабьев, вспомнив инструкции его отца, вопросительно покосился на маму, но она спала глубоким ровным сном. - Ка-ка, - настойчиво повторял Витя.
"Что же делать?" - лихорадочно подумал Ардабьев.
Он встал с Витей на руках, пошел к туалету. Вдвоем там было тесно и неудобно. Ардабьев поставил Витю на край умывальника и стал снимать с него штанишки, путаясь в лямочках и пуговицах. Под штанишками были пеленки. Ардабьев, поднеся Витю попкой к лицу, понюхал пеленки. От них, кажется, ничем не пахло. В это мгновение только притворно притаившийся Витя успел схватить с умывальника флакон с цветочным одеколоном и грохнул его об пол, так что пол покрылся стеклянным крошевом.
- Ну зачем же так, Витя! - укоризненно сказал Ардабьев.
- Ка-ка, - ответил Витя.
Ардабьев оттянул пеленки. Они были сухими.
- Молодец, Витя… - сказал Ардабьев. - А я думал, что ты сигнализируешь своим "ка-ка" только постфактум… Ну-ка, давай попробуем поработать… - Ардабьев размотал пеленки, аккуратно повесил их на полотенце и поднял Витю над унитазом. - Ну-ка, покряхти, Витя… - сказал Ардабьев. - Это помогает…
Витя недоуменно взглянул на Ардабьева, не поняв его.
- Вот так… - сказал Ардабьев и закряхтел, показывая.
Витя понял и тоже старательно закряхтел, жмурясь от удовольствия новых, исторгаемых им звуков.
Сначала из его розового краника полилась тоненькая прозрачная струйка, попав не в унитаз, а прямо на джинсы Ардабьева.
- Хорошее начало, Витя… - одобрил его усилия Ардабьев. - Теперь переходим к более серьезному делу… Сгруппируйся и действуй… На тебя смотрит все человечество…
Витя понял важность исторического момента и сгруппировался.
- Браво, Витя! - оценил его работу Ардабьев. - Народы мира тебе аплодируют!
Ардабьев вымыл Витину пухлую попку, протер ее туалетной бумагой и неловко стал заворачивать его в пеленки. Кое-как завершив этот сложный процесс, Ардабьев надел на Витю штанишки, пристегнул лямочки и вдруг с ужасом увидел, что Витя вдумчиво ест мыло, ухваченное им с умывальника.
- Разве это вкусно, Витя? - покачал головой Ардабьев, отбирая мыло.
Витя оглушительно заорал, недовольный пресекновением порывов его души. Дверь туалета уже несколько раз дергали, все настойчивей.
- Минуточку… - растерянно закричал Ардабьев, отдирая Витю от ящика с туалетной бумагой, которую он с дикарскими криками стал швырять в воздух.
Ардабьев встал на колени, сметая осколки флакона в туалетную бумагу и задыхаясь от тошнотворного цветочного запаха. Поднявшись, Ардабьев еле успел оттащить Витю от унитаза, куда он, любопытствуя, пытался засунуть свою белокурую ангельскую головку. Дверь туалета уже не дергали, а сотрясали. Открыв дверь, Ардабьев едва протиснулся с Витей на руках сквозь мрачно переминающуюся очередь. В коридоре Витя, яростно болтая ногами, сбил своим сандаликом очки с носа человека, увлеченно читающего журнал "Здоровье".
- Безобразие! - вспылил читатель журнала "Здоровье", еле успев выдернуть очки из-под ног Ардабьева. - Надо запретить детям летать! Аэрофлот - не детский сад!
Только Ардабьев опустил Витю на пол, как тот искусно выдернул свою ручонку из его руки и стремглав помчался по проходу, налетев на хрупкую стюардессу, разносящую прохладительные напитки. Пластмассовые стаканчики разлетелись в разные стороны, орошая лимонадом платья и пиджаки, а металлический поднос ребром рухнул точнехонько на картонную коробку с черными знаками бокала и зонтика, покоящуюся на коленях дамы в светящемся голубом парике. Внутри коробки раздался жалобный треск.
- Мой чешский сервиз! - завопила дама в голубом парике, лихорадочно развязывая бечевки на коробке.
И в этот момент Витя, зачарованный видением светящегося парика, запустил в него ручонки и могуче рванул на себя. Парик отделился от головы дамы легко и плавно, как голубой дымок, обнаружив жидкие слипшиеся волосики. Дама потеряла голос, и с ее губ исходило только шипение, как будто из нее выпустили воздух.
Ардабьев попытался выхватить у Вити парик, но он крепко вцепился в него и размахивал им, как трофеем, издавая воинственные кличи.
- Отдай тете ее игрушку… - ласково сказала Вите стюардесса, и неожиданно для Ардабьева он сразу ей подчинился.
Когда Ардабьев обессилено рухнул вместе с Витей на свое место, тот заинтересовался его бритой головой и начал скрести ее своими маленькими, но острыми ноготками.
- Я ежик, - сказал Ардабьев. - Я могу уколоть. - И боднул Витю.
Вите это понравилось, и он боднул Ардабьева. Бодались они мирно. Но стоило Ардабьеву отвернуться, как Витя дернул за ухо своего спящего младшего брата. Тот истошно завопил. Проснувшаяся мама легонько шлепнула Витю. Витя обиделся и завопил тоже. Получился оглушительный дуэт.
- Не надо нас бить, - сказал Ардабьев Витиной маме. - Мы только что сходили и по-маленькому, и по-большому. А пеленки у нас сухие, потому что мы это сделали не где-нибудь, а в общественном туалете…
- Невероятно… - сказала мама, недоверчиво прощупывая Витины пеленки. - У вас, наверное, тоже маленькие дети.
- Нет, - опустил голову Ардабьев. - У меня нет детей.
- А вы женаты? - не удержалась она. Он ей ничего не ответил.
И вдруг самолет тряхнуло один раз, потом другой.
- Легкая турбулентность… Пристегните ремни! - ласково сказала стюардесса. Но ее ласковость показалась Ардабьеву тревожной.
"Не надо падать, самолет… Не надо… - закрыв глаза, молча попросил Ардабьев. - Здесь летит много хороших людей… А еще летит секрет ардабиолы. Может быть, отец умер не от рака? Может быть, ардабиола все-таки великое открытие?"
И самолет, как будто послушался его, выровнялся.
5
В этот день в хайрюзовском депо молотки слесарей стучали как-то приглушенней, и даже сварочные аппараты шипели сдержанней, пытаясь умерить фейерверк белых искр, и электровозы вползали и выползали тише и медленней. Под кирпичными закопченными сводами депо стоял гроб, обтянутый красной материей с черной каймой. Гроб стоял на старенькой дрезине, и под ним поблескивали рельсы. Рабочие дневной смены, не выпуская из рук инструментов, подходили к распорядителю, и он нацеплял им на промасленные рукава спецовок красно-черные повязки. Отстояв в почетном карауле, рабочие возвращались к электровозам, и железная музыка их инструментов смешивалась с траурными мелодиями железнодорожного духового оркестра. Смерть не прерывала труда, и труд относился к смерти с уважением. Сегодня в депо никто не употреблял крепких выражений, и у красного бака с песком не курил никто. Железнодорожный рабочий класс Хайрюзовска попросил вдову о таких похоронах, и она эту просьбу поняла.
Лицо Андрея Ивановича Ардабьева было таким сосредоточенным, как будто он снова вел свой электровоз, только с закрытыми глазами, вслепую. Наверно, он смог бы это делать и при жизни, если бы захотел. Под ним опять были надежные, верно служившие ему рельсы. На Андрее Ивановиче был шевиотовый праздничный костюм, белоснежная рубашка и синий в горошинку галстук, который в первый раз завязал не он сам. Из его сложенных рук выглядывал полосатый уголок носового платка. Маленький, с коротким синеватым носиком фотограф районной газеты, который много раз снимал Андрея Ивановича при жизни, пришел выполнить свой последний долг и снять его мертвого - уже не для газеты, где печатали только живых передовиков, а для себя. Фотограф снимал гроб и рабочих в почетном карауле, ложась на рельсы и почти втыкая объектив в их руки, сжимающие напильники и зубила. Широкоугольный объектив по-эльгрековски удлинял эти руки, а уменьшившиеся лица уходили куда-то высоко, под своды депо, казавшиеся готическими. Никто не смеялся над фотографом, ползающим по рельсам, потому что все понимали - он работает. Когда вдова Андрея Ивановича, сидящая на простом канцелярском стуле, странном около рельсов, поднесла к глазам платок, чтобы вытереть слезы, и в кадре оказались два платка - платок в женских дрожащих пальцах и платок в мертвых мужских руках, - фотограф вздрогнул. У него было только мгновение, чтобы решить, на каком платке сфокусировать. Он выбрал платок в мертвых руках, но платок в руках вдовы тоже был виден в кадре, хотя и не так резко. "Замечательное фото, - подумал фотограф, молниеносно щелкнув. - А назвать его надо "Два платка". Но кто это фото выставит?" И сам полез в карман за платком, чтобы стереть слезы, затуманившие видоискатель.
"Эх, Андрей Иваныч… Андрей Иваныч… Красивые похороны, а лучше был бы ты живой…" Так фотограф и снимал эти похороны - сквозь слезы.
К дрезине с гробом прислонили венки с бумажными цветами на проволоке - от депо, от райисполкома, от райкома. У гроба и в гробу лежали таежные жарки, полевые ромашки и срезанные с горшков ярко-алые герани, принесенные товарищами и соседями. Были кедровые ветви вместе с тяжелыми темными шишками. Так и не уехавший в гости к Есенину бывший слесарь, а ныне пенсионер Иван Веселых принес бархатистые темно-красные георгины, сорванные им среди бела дня с клумбы на вокзальной площади. В ногах Андрея Ивановича лежала алая подушка с медалями "За победу над Германией", "За оборону Москвы", "За взятие Берлина", "За отвагу" и орденом Трудового Красного Знамени. Фотограф вспомнил: "…на груди его светилась медаль за город Будапешт", - хотя медали за Будапешт у Андрея Ивановича не было.
За спиной сидящей вдовы стояли два ее сына, положив руки на ее вздрагивающие плечи. Старший - хирург, прилетевший с Крайнего Севера, и средний - майор милиции, начальник иркутского медвытрезвителя, оба похожие на отца лобастостью, широкими скулами. Младший сын - московский биолог не прилетел, хотя телеграмму ему отбили. А депо заполнялось и заполнялось новыми людьми: шли сибирские старухи в черных плюшевых жакетках, старики с палочками, знавшие отца Андрея Ивановича, шли смазчики, машинисты, электрики, стрелочницы, диспетчеры, подростки из железнодорожного училища, официантки из вокзального ресторана.
- Начнем гражданскую панихиду? - услужливо склонился над вдовой Пеструхин.
- Делайте, что хотите… - сказала она.
И Пеструхин вытащил из нагрудного кармана бумажку, расправил и заговорил так бодро, как будто речь шла о награждении живого человека, а не о похоронах мертвого.
Вдова этих слов не слышала, а смотрела на лицо, которое уже скоро навсегда закроет крышка гроба. Но она чувствовала на плече чьи-то руки и, даже не оглядываясь, поняла, что это руки ее младшего сына.
Когда дрезина с гробом двинулась по рельсам, то, словно смывая только что сказанные слова, в один голос загудели электровозы - и стоявшие в депо, и на всех станционных ответвлениях - и этот вой подхватил уже двинувшийся от перрона электровоз поезда Москва - Владивосток.
Гроб сняли с дрезины и понесли его на полотенцах шесть железнодорожников. Двое железнодорожников следом несли на головах красную крышку гроба, и плачут они или нет - под крышкой не было видно. Оба они могли из-под крышки видеть только землю, чтобы не споткнуться. За крышкой гроба сыновья под руки вели мать, ноги которой совсем распухли и не слушались. А за ними шла, может быть, тысячная, а может быть, двухтысячная толпа людей, понимавших, что смерть каждого трудящегося человека заслуживает такого же уважения, как и его жизнь. Когда гроб вынесли на вокзальную площадь и поставили на открытый грузовик, то шоферы хайрюзовских обшарпанных такси, навытяжку стоя снаружи машин, опустили правые руки на рули и одновременно нажали на клаксоны, продолжая только что стихший вой электровозов. Поднявшийся на кузов грузовика с гробом фотограф вдруг увидел, что в объективе что-то замерцало. Это был привокзальный памятник Ленину, покрытый еще не высохшей серебристой краской… Его красили серебряной краской каждую весну, но краска лопалась от сибирских морозов, шелушилась, коробилась, и приезжие начальники ворчали: "Что это вы Ленина так запустили?"
Сидящая в кузове рядом с гробом вдова смотрела на едущего в свой последний рейс мужа, ей было еще страшней оттого, что его волосы шевелятся под ветром, как живые, а сам он мертв. Трое сыновей сидели рядом с ней, и все трое были похожи на отца. Ардабьев-младший сжимал в руках портфель с крохотным африканским крокодилом, никогда не думавшим, не гадавшим попасть со своего озера почти к самому Байкалу.
Ардабьев-младший чуть не опоздал на похороны, потому что двое суток из-за нелетной погоды сидел в Омске. Он подружился с Витей, который ухитрился принести в панамке десяток бережно подобранных окурков, оторвать руки и ноги у целлулоидной куклы одной транзитной девочки, чуть не выдернуть косичку этой девочки из ее головы, пустить бутылку кефира по лестнице, почти наполовину просунуться сквозь железные прутья балкона и полувылизать банку сапожного крема, стибренную им у аэропортовского чистильщика… Но зато по-большому и маленькому Витя ходил только в общественном туалете, поддерживаемый на весу руками Ардабьева. Расстались они в Иркутске, и Витя подарил Ардабьеву на прощанье свой луноход, одна из гусениц которого была уже оторвана.
Железнодорожный духовой оркестр, идущий за гробом, продолжал играть, и Ардабьев мог шепнуть своему старшему брату-хирургу так, чтобы не слышала мать:
- Почему он умер?
Тот - тоже шепотом - ответил:
- Он крепко выпил. У своего старого друга Ивана Веселых. Пришел поздно и лег не раздеваясь. Только ботинки снял. А утром не проснулся.
- Вскрытие было? - быстро спросил Ардабьев-младший.
- Я настоял на этом. Я присутствовал на вскрытии. Никакого кровоизлияния. Ни в сердце, ни в мозгу. Инфаркт исключен. Я и другие врачи растерялись.
- А легкие? Ты видел метастазы в легких?
- Никаких метастаз. Откуда у него метастазы? С чего ты взял? Я заметил, правда, какое-то остаточное зарубцевание, но еле заметное. Даже не зарубцевание, а легкое уплотнение. Но, может быть, это незначительный врожденный дефект. Он умер совершенно здоровым.
- Значит, не было метастаз?! - задохнулся от волнения Ардабьев-младший.
- Я тебе сказал, что не было. Сколько можно спрашивать об одном и том же! Что ты сияешь от счастья около мертвого отца? Какая разница, были метастазы или нет, если он умер… - насупился Арбадьев-старший.
- А от чего же он умер? - вцепился в его рукав с горящими от возбуждения глазами Ардабьев-младший.
- Что с тобой? Ты словно в лихорадке…
- От чего он умер? - затряс его Ардабьев-младший.
- Я ничего не мог понять. И вдруг в последний момент я догадался вскрыть трахею. Она была забита жидкой кашицей… Случилась страшная по нелепости история. Он, как ребенок, срыгнул во сне, и это попало в дыхательные пути. Стоило ему только откашляться, и все бы прошло…
- У него не было метастаз. Значит, ардабиола победила! - прошептал Ардабьев-младший и заплакал.
Он плакал и от горя, что такой нелепой смертью умер его отец, и от счастья, что он, его сын, теперь поможет стольким людям на земле не умирать.
- Какая ардабиола? Ты что, бредишь? - встревожился Арбадьев-старший.
- Скажи, а ты не привык к тому, что люди умирают? - спросил его Ардабьев-младший. - Ты ведь хирург… Столько раз и живых, и мертвых резал…
- Врач не имеет права привыкать к смерти. Привык - надо уходить из медицины, - ответил Ардабьев-старший. - Знаешь, какой обычай на похоронах у эвенков? Они ломают ружье покойного, его лыжи, его нарты, разбивают его посуду, его зеркало, разрывают в клочья его одежду и все это бросают на могилу. Этим они хотят сказать, что вещи не имеют смысла без человека.