- Он у тебя будет, - успокоила меня девочка. - Ты ведь хороший, а все хорошие должны быть счастливыми.
Я не возразил ей на это, что все хорошие должны быть счастливыми, но спросил:
- А откуда ты знаешь, что я хороший?
- Мама про тебя это сразу узнала. А мама понимает, кто хороший, а кто плохой. И я понимаю.
- Как же ты это понимаешь, такая маленькая?
- Это я только сверху маленькая, а внутри уже большая.
Я улыбнулся, но в первый раз внимательно посмотрел на нее.
У нее были зеленые глаза, похожие на две большие брызги моря, острые, еще растущие зубы с расщелинкой посредине, льняные волосы, самоотверженно завязанные "конским хвостом", и шелушащиеся тоненькие ноги с лиловыми от ссадин коленками.
Она опустила глаза и, гладя загорелой ручонкой крест из разноцветных камушков, спросила:
- А ты всегда такой - один?
- Иногда еще хуже.
- А как это хуже?
- А это когда ты не один, но все равно один.
Она остановила ладонь на голубом Курином боге в сердце креста и спросила серьезно-серьезно:
- Хочешь, я буду твоей женой?
- Но я же старый.
- Никакой ты не старый - ты ведь моложе, чем моя мама, а ей никто не говорит, что она старая. И потом, как будто старых нельзя любить?
- А ты меня любишь?
- Разве тогда я бы хотела быть твоей женой?
- А что это такое, по-твоему, быть женой?
- Это очень любить.
- А очень любить?
- Это делать так, чтобы тебе всегда было хорошо. И чтобы ты не был один, даже когда один.
Она взглянула на меня и вздохнула совсем по-взрослому.
- Ты боишься, что над нами все будут смеяться. Но я же тихонько буду твоей женой. Никто про это и знать не будет.
- Но я люблю одну женщину, - сказал я, теперь уже так же серьезно, как говорила со мной она.
- А она тебя?
- Не знаю. Иногда кажется, что да, иногда, что нет. Но это ведь неважно.
- И мне неважно, - сказала девочка. - Я все равно буду тебя любить. Я буду твоей женой про себя. И можно, я буду утром приходить к тебе и все убирать?
- Можно.
- Только ты сори побольше, а то будет неинтересно.
- Ладно, буду сорить побольше.
И она приходила ко мне каждое утро и, вооружившись щеткой, с гордой сосредоточенностью убирала.
Над нашей дружбой посмеивались многие отдыхающие, особенно гомеопат. Но мама девочки понимала нас. Она ведь была очень больна, а очень больные всегда понимают больше.
И вот сейчас мы шли с моей маленькой подругой в "никуда".
- Это она тебе звонит? - спросила девочка.
- Не знаю. Может быть, и она.
- А ты бы хотел, чтобы она?
- Хотел бы.
- Тогда это она.
Мы сели на скале, возвышавшейся над медленно темнеющим вечерним морем.
Мимо нас по тропинке, ведущей в гору, упоенно шумя, двигалась компания девушек и парней в шортах. Они несли связки крошечных, как будто игрушечных, поленьев, сверкающие шампуры и синие сумки "Эр Франс", из которых торчали бутылки с сухим вином. Те двое, так и не уличенные мной утром в непонимании современного искусства, а в частности Сальвадора Дали, гордо тащили огромную кастрюлю, из-под крышки которой далеко пахло сырым маринованным мясом.
Всю эту компанию возглавлял бритый наголо загорелый академик - кстати, тоже в шортах. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти лет, хотя впервые он женился, кажется, еще до первой мировой войны. Но академик ионизировался, заземлялся и всегда был с молодежью. Ему принадлежала огромная дача на берегу моря. Эта дача, как храм ионизации и заземления, возвышалась над печальным стуком пишущих машинок в писательском доме отдыха, где витали призраки инсультов и инфарктов.
Академик подошел к нам, и я увидел висящий на его плече миниатюрный полупроводниковый радиоприемник, настроенный на Турцию. Турция, судя по звукам, доносившимся из радиоприемника, веселилась.
- Вы, как всегда, вместе, - сказал академик, галантно поцеловав руку девочке, которая, разумеется, приняла это как должное. - И я тоже, как всегда, вместе.
И он сделал неопределенный и несколько грустный от этой неопределенности жест в сторону шортовой компании, возглавляемой им.
- Не окажете ли вы нам честь присутствовать на шашлыке? - обратился он как мужчина, истинно воспитанный, к девочке, а не ко мне, и опять-таки несколько грустно процитировал:
Шашлык, приправленный горами и луной, -
нет выше радости земной и неземной!
- Спасибо, - учтиво сказала девочка. - Но Алеше в двенадцать будут звонить из Москвы, и он должен быть на почте.
- Желаю, чтобы звонок был хороший.
Академик еще раз поцеловал руку девочке, направился к нетерпеливо переминавшимся подшефным молодым людям, и вскоре звуки веселящейся Турции исчезли за поворотом тропинки.
Я его любил, этого академика. Я-то понимал, что все его окружение - это лишь форма одиночества, но просто не так заметная для всех.
И вдруг девочка, с глазами, такими же умными и грустными, как у ее матери, сказала:
- А почему бы тебе с ним не подружиться? Мне его очень жалко. Он тоже совсем один. И оттого, что не один, еще больше один.
Она поняла. Она все понимала…
Море темнело и темнело. Облака то судорожно сжимались, то устало вытягивались, то набегали одно на другое, делаясь одним гигантским облаком, то распадались. И внезапно среди этого непрерывного объединения и распада я увидел мужское незнакомое и в то же время очень знакомое лицо с умными страдающими глазами. Это лицо тоже все понимало. Я глядел на него, словно загипнотизированный, вцепившись пальцами в траву, пробивавшуюся из расщелин скалы.
Лицо вдруг исчезло.
Я долго искал его взглядом, и снова из витиеватого движения облаков возникло лицо - на этот раз женское, но с такими же точно глазами.
Оно тоже все понимало.
Потом лицо стало мужским, потом снова женским, но это было одно и то же лицо - лицо великой двуединой человеческой доброты, которая всегда все понимает.
Мне было и страшно, и хорошо.
Это страшно и хорошо еще долго продолжалось во мне и после того, когда вокруг стало настолько темно, что в колышущихся очертаниях облаков ничего невозможно стало различить, даже если что-то и было.
- Надо идти на почту, - сказала девочка. - Скоро двенадцать.
- Ты бы шла домой: мама, наверное, волнуется.
- Она не волнуется. Она знает, что я с тобой.
Мы пошли на почту.
Теперь я был почему-то уверен, что звонишь ты.
Но это была не ты.
Я услышал низкий, чуть хрипловатый голос немножко странной и от этого еще более удивительной женщины, которую ты называла своей приемной матерью, хотя она была ненамного старше тебя.
- Она сейчас у меня, - сказала женщина. - Ей плохо - понимаешь? Ты должен немедленно вылететь.
- Хорошо, - ответил я.
Девочка ждала меня на крыльце.
- Это она?
- Нет, это не она, но все равно она. Я должен сейчас же уехать. А ты иди спать. Уже поздно. И ты все-таки не внутри, а сверху большая, а внутри ты еще совсем маленькая.
- Можно, я тебя провожу?
- Не надо.
Тогда она сунула ручонку в карман ситцевого сарафана и протянула мне что-то. Источая добрый проникновенный свет, в ее ладони лежал Куриный бог.
- Это я нашла сегодня. Ты говорил, что Куриный бог приносит счастье только тем, кто его сам находит. Но я тебя люблю, и, значит, я - это ты. И если я его нашла, значит, его нашел ты сам, и он принесет тебе счастье.
Я взял его бережно-бережно, как берут счастье только тогда, когда понимают, что оно означает.
Девочка привстала на цыпочки, поцеловала меня в лоб холодными маленькими губами и убежала.
Я разбудил директора дома отдыха, сказал, что у меня умирает дядя, и через полчаса уже мчался в попутной машине к Симферополю.
Шофер, здоровенный детина, мрачно попыхивал папиросой.
- А у меня есть Куриный бог, - не удержался я и разжал ладонь, в которой лежал волшебный камушек.
Он покосился на мою ладонь:
- Вижу.
Потом как-то по-детски вздохнул и высказался:
- А я вот не находил…
- Да вы еще найдете! - убежденно сказал я. - Я тоже не сразу нашел.
Мест на самолеты не было. Да и самих самолетов не было до завтрашнего утра. Но она же сказала "немедленно". Значит, надо быть немедленно.
Я зашел к дежурному, пившему чай с ирисками. Ириски меня почему-то обнадежили.
- У меня умер дядя, - радостно сказал я.
- У всех умирают дяди, - ответил дежурный, бесстрастно разворачивая ириску.
- Но я очень любил своего дядю.
Дежурный отставил чай и посмотрел на меня уже с некоторым интересом.
- А кто он был - твой дядя?
- Он был ученый. Атомщик.
- Лауреат?
- Лауреат.
- Молодец, - сказал дежурный. - Не дядя молодец, а ты.
Я понял, что, кажется, заврался.
- Прохорыч, - сказал кому-то дежурный, - грузовой на Москву еще не вылетел? Возьми одного. Дядя у него умер. Лауреат.
Он положил трубку.
- Билет оформишь обычный, полетишь грузовым. Только быстро. - Он протянул мне ириску. - Пригодится. В грузовых взлетных конфет не полагается. А ты далеко пойдешь, парень. Так и надо.
Через четыре часа я был уже в Москве.
Мне открыла дверь твоя приемная мать.
- Молодец! Так и надо! - сказала она, точь-в-точь как дежурный на симферопольском аэродроме. - Иди. Она тебя ждет.
Ты лежала на тахте, натянув одеяло чуть выше подбородка. Ты закрывала шрам. Я подошел к тебе и протянул ладонь, на которой лежал волшебный камушек.
- Это Куриный бог, - сказал я. - Он принесет тебе счастье. И вложил в твою вздрагивающую руку подарок той удивительной девочки с расщелинкой между зубов.
Я знал, что та девочка поняла бы меня.
1963 г.
МЫ СТАРАЕМСЯ СИЛЬНЕЕ
повесть
"Мы стараемся сильнее" - было кокетливо написано на эмалированном жетоне, приколотом к лацкану представительницы компании по аренде автомобилей "Авиз". В своей изящной красной униформе девушка была похожа на тоненькую струйку томатного сока. С ее мандаринно-просвечивающих мочек свешивались на длинных нитках два позолоченных шарика, приблизительно такого размера, как для пинг-понга. Девушка старалась.
- Не тяжело? - спросил Гривс, сдавая ключ от машины.
Девушка сначала не поняла, к чему относится вопрос, затем, сообразив, легонько тряхнула головой, отчего шарики заплясали на нитках.
- Они пустые, сэр…
- А… - сказал Гривс. - Конечно же, они пустые…
Девушку несколько задело это "конечно же", однако, бросив взгляд на мутные глаза клиента, неповоротливо ищущие что-то в зале аэропорта (видимо, вывеску бара), она не уловила в них не только ни малейшей насмешки, но и, вообще, ни малейшего интереса, что, впрочем, задело ее еще больше.
"Конечно же, они пустые…" - мысленно передразнила девушка Гривса. Откуда он мог знать, этот тип, явно не пришедший в себя после вчерашнего пьянства, а теперь, наверно, только и думающий, как бы надраться снова, что внутри каждого из этих шариков (кстати, по двадцать долларов штука!) лежало по маленькой беспомощной надежде обратить на себя внимание представителя конкурирующей компании "Херц" - вежливо-неприступного Берта, который отгородился учебником арабского языка от позолоченных позывных.
"Да, Мэгги была права, - подумала девушка. - Никому нет ни до кого дела".
Девушка выписала Гривсу квитанцию и, видя, что он все еще рыскает глазами по залу, сказала с некоторой сухостью, подчеркнув ее равнодушием профессионально отработанной улыбки:
- Бар налево, сэр…
Собственно говоря, это было несколько оскорбительное превышение сервиса - ведь клиент ни о чем не спрашивал.
"Очевидно, у меня лицо пьяницы, - подумал Гривс. - Ну что ж, рано или поздно все проступает на лице. А я ее, кажется, чем-то обидел, эту девочку. Она вся прямо-таки сжалась под своей красной униформочкой. Ах, да, я ей что-то сказал про ее позолоченные шарики. Она, бедная, наверно, возлагает на них какие-то надежды".
- Пойдемте, выпьем чего-нибудь… - сказал Гривс неожиданно для самого себя. - До моего самолета еще уйма времени.
- Я на работе, сэр… - с отчужденным достоинством заметила девушка и тщательно занялась определенно ненужными бумажками. Однако за долю секунды до этого ее взгляд успел уже с другим отношением смерить Гривса: лицо хотя и помятое, но все-таки человеческое - не то что у многих, которые пристают с подобными предложениями, а коричневый в елочку костюм (хотя синий галстук явно не в тон к нему), по-видимому, не из магазина готового платья. Тронутые сединой виски внушали доверие. "Да, Мэгги права - в седине есть нечто благородное".
Девушка скосила глаза на представителя конкурирующей компании "Херц" и заметила, что Берт исподволь, поверх учебника арабского языка, наблюдает за ней и клиентом.
"Что ж, тем лучше", - подумали позолоченные шарики.
Гривс все еще стоял у стойки офиса компании "Авиз", ожидая.
"А почему бы и нет?" - с некоторой язвительностью, направленной в сторону Берта, решили позолоченные шарики, и управляемая ими рука сняла телефонную трубку.
- Хэлло, шеф… У клиента претензии к машине, и он хочет предъявить счет за ремонт. Что-то с задним мостом, шеф. Но я думаю, что уговорю клиента. Пришлите Мэгги, чтобы она заменила меня. О'кэй, шеф, мы стараемся сильнее…
Девушка опустила телефонную трубку, бросила снисходительный взгляд на Берта, немедленно уткнувшегося в учебник, и вышла из-за стойки офиса.
- Если говорить правду, то барахлило зажигание, - усмехнулся Гривс, направляясь с девушкой в бар.
А представитель компании "Херц", прекрасно понявший разыгранный на его глазах скетч с задним мостом, ядовито подумал, что компания "Авиз" всегда будет на втором месте, ибо ее руководители слишком легкомысленно относятся к подбору служащих.
- Шампанского! - сказал Гривс бармену, который скучающе крутил проводок от старомодного слухового аппарата.
Брови девушки на мгновение взлетели. Она взглянула на свои руки и подумала, что напрасно не сделала вчера маникюр. Но тут же ее лицо приняло такое выражение, как будто она каждый день пила именно шампанское, а не виски-соду и джин-тоник, которыми ее обычно угощали.
- Какого, сэр? - склонился бармен, поправляя слуховой аппарат.
- Холодного, - сказал Гривс. - Америка - это страна холодного чая и теплого шампанского.
- Я спрашиваю о марке, сэр, - натянуто улыбнулся бармен, невесело соображая, что, кажется, действительно в холодильнике нет шампанского.
- "Клико", - сказал Гривс. - А если нет, то какого-нибудь другого французского.
Девушка взглянула на свое отражение в зеркальной стене, подумала, что в парикмахерскую вчера тоже не мешало бы зайти.
- Вы не американец? - спросила девушка.
- С чего вы взяли? - удивился Гривс. - У меня что, акцент?
- Вы сказали об Америке, как о чужой стране. И, кроме того, вы любите шампанское.
- Говорить о собственной стране, как о чужой, иногда полезно. А насчет шампанского… - Гривс усмехнулся. - Это, наверно, от неосознанного желания хоть чем-нибудь выделяться. Для вас - позолоченные шарики, для меня - шампанское…
Бармен, кряхтя, полез головой в огромный, как айсберг, холодильник. Мрачно захлопывая дверцу, он прищемил проводок слухового аппарата. Слуховой аппарат сорвался с волосатого, в свекольных прожилках уха. Пытаясь высвободить проводок, бармен снова открыл холодильник, а когда захлопнул его, раздался жалобный треск попавшего под дверцу слухового аппарата.
Бармен, однако, был волевой человек.
- Я очень сожалею, сэр, но холодного шампанского нет, - сказал он Гривсу, напрягая мускулы лица. - А французского нет вообще.
- Ладно, давайте любое… - сказал Гривс.
- Простите, я не понял, сэр… - с плохо скрываемым недружелюбием сказал бармен, и Гривс сообразил, что бармен теперь ничего не слышит.
"Любое", - написал на бумажной салфетке Гривс. Бармен взял стоявшую на стойке бутылку калифорнийского и начал открывать ее. Пробка не поддавалась.
- Дайте мне, - видя его бесплодные усилия, сделал знак Гривс.
Но бармен угрюмо продолжал свое дело. Наконец, пробка поддалась, и пенная струя теплого шампанского вырвалась из горлышка прямо на свеженькую униформу представительницы компании "Авиз".
"Сейчас она еще заплачет…" - с унынием подумал Гривс. Но, к его удивлению, девушка не растерялась и, молниеносно схватив со стойки солонку, обсыпала солью костюмчик.
- Через десять минут - никаких следов, - пояснила девушка.
"Практичное поколение!" - с оттенком неприязни подумал Гривс и попытался сострить:
- Теперь остается вас немножко поперчить, помазать горчицей, и вами можно будет закусывать.
Девушка, однако, не рассмеялась. Она с неловкой смущенностью отвела взгляд от бармена, неуклюже собиравшего на полу осколки разбитого слухового аппарата.
И вдруг у Гривса буквально засосало под ложечкой от зависти к этой девушке. "Она еще что-то может чувствовать - ну, хотя бы пожалеть этого бармена. А во мне все очерствело. Я покрылся какой-то жесткой, непробиваемой коркой. Проклятая война, неужели это она из меня совершенно вышибла душу? Я ведь раньше не был таким. В прошлом году, когда жена вбежала в комнату с телеграммой о смерти моей матери, я делал приседания с гантелями. "Твоя мать умерла!" - сказала жена и заплакала. В сущности, моя мать была для нее чужим человеком (как, впрочем, и я), но она все-таки заплакала. Может быть, она просто считала должным выразить сочувствие, но она все-таки заплакала. А я продолжал делать приседания. "Твоя мать умерла!" - повторила жена, глядя на меня с ужасом. Но я продолжал делать приседания. Я выполнил весь мой утренний комплекс, прежде чем до меня что-то дошло. Но когда дошло, я тоже почти ничего не почувствовал. Я стал холодной бронированной сволочью…"
Гривс разлил по бокалам шампанское.
- Кипяченое, - сказал он, попробовав. - Ваш тост, мисс Мы Стараемся Сильнее!
- Я не умею говорить тостов, сэр, - растерянно сказала девушка. Ей было не по себе.
"Господи, зачем я потащил ее с собой? - подумал Гривс. - Мало того, что я отравляю настроение самому себе, так мне еще надо отравлять настроение другим!"
Гривс, однако, не оставил девушку в покое:
- Ну, а все-таки за что?
- За счастье… - сказала девушка, краснея под цвет униформы и неуверенно поднимая бокал.
- А что такое счастье, как вы думаете? - был безжалостен Гривс.
- Ну, это… это когда тебе хорошо… - запинаясь, как на экзамене, сказала девушка. Ей хотелось удрать.
- А как же насчет других? - прищурился Гривс.
- И когда другим тоже хорошо… - совсем смутилась девушка.
- А разве возможно, чтобы хорошо было сразу всем? - не отставал от нее Гривс. - Мир держится на том, что когда хорошо одним, то плохо другим. Вот, например, девиз вашей компании: "Мы стараемся сильнее".
Вы хотите, чтобы вам было хорошо. Но если вам будет хорошо, то будет плохо компании "Херц". И наоборот.
Позолоченные шарики молчали.
"Что я к ней пристал?" - со злостью на самого себя подумал Гривс. Но его неудержимо несло: