- Предположим, вам нравится какой-нибудь парень. Но одновременно он нравится и другой девушке. Вы, конечно, стараетесь сильнее. Но и у нее есть право стараться сильнее, чем вы. Вы, скажем, надеваете позолоченные шарики в этой напряженной борьбе и побеждаете при их помощи. Вам будет хорошо. Но той девушке - плохо. А что, если она вооружится хрустальными шариками, наполненными светящимся газом, и победит вас? Закон конкуренции жесток. Все стараются сильнее…
- Надо любить друг друга и не портить друг другу жизнь. Тогда всем будет хорошо, - сказала девушка с неожиданной твердостью. Позолоченные шарики даже вздрогнули - так решительно она это сказала.
- Надо, но трудно… - сказал Гривс. - Во всяком случае, давайте выпьем за это.
После первого глотка Гривсу сразу стало легче. Очертания предметов приобрели приятную туманную размытость, и тонкое покалывание пузырьков в язык знакомо успокоило.
- Знаете, за что я люблю шампанское? - спросил Гривс. - За пузырьки. Они бегут и бегут со дна к поверхности, как будто твои собственные мысли, и так же тихонько лопаются. Когда пьешь шампанское, как будто пьешь собственные воспоминания. Это и грустно, и горько, а в то же время оторваться от этого невозможно, и хочется пить и пить…
"Красиво, - подумала девушка. - А он, наверно, пьяница. Мэгги была права, пьянство - это трагедия Америки".
- Да, в общем, я пьяница, - продолжал Гривс, как будто угадав ее мысли. - Но не алкоголик. Вы знаете, в чем разница между алкоголиком и пьяницей? У алкоголика потребность выпить физическая, а у пьяницы духовная. Но, может быть, это придумано пьяницами для самооправдания…
И Гривс налил себе и девушке еще по бокалу.
К стойке подошел человек в темных очках, в тирольской шляпе с игривым перышком. Прежде всего он аккуратно повесил на край стойки костюм в дорожном целлофановом чехле, затем водрузился на стул.
- Дайкири! - сказал человек бармену, развертывая "Нью-Йорк таймс" и погружаясь в изучение международной обстановки.
Бармен, решив, что понял заказ, принес коктейль. Не отрываясь от газеты, человек отхлебнул из рюмки и недоуменно поморщился.
- Это мартини, а я просил дайкири. Вы что, не слышите?
- Он действительно не слышит, сэр, - сказал Гривс. - Напишите ему на бумажке.
- На какой еще бумажке? - оторопело повернулся к Гривсу человек в тирольской шляпе. - Вы что, издеваетесь надо мной?
- Никто над вами не издевается, сэр, - терпеливо сказал Гривс. - Он разбил слуховой аппарат и теперь ничего не слышит.
Бармен, поняв, что совершил ошибку, попытался извинительно улыбнуться. Но его улыбка была больше похожа на медленную судорогу.
- Война, сэр… - тихо сказал бармен, показывая на ухо. - Фаустпатрон… Контузия…
- Какое мне дело до вашего фаустпатрона, когда я хочу дайкири, а не мартини! - вскипел человек в тирольской шляпе. - Если вы глухой, то вам надо стричь газоны, а не работать в баре.
И вдруг что-то пронзило жесткую корку, которой был покрыт Гривс. Что-то моментально соединило части его разобранного сознания, как поутру сигнал тревоги, когда смертельно хотелось спать, но надо было вскакивать, хватать автомат, нахлобучивать каску и воевать. Конечно, он ненавидит войну за то, что она отобрала у него молодость, но, может быть, на войне и была настоящая жизнь?
"Вставай, парень…" - как когда-то в палатке, услышал Гривс хриплый голос рыжего сержанта О'Келли, большого любителя запускать бумажных змеев в свободные от войны часы. (Ему разнесло голову миной за два часа до конца войны, когда он клеил из старых нацистских газет какого-то великолепного бумажного змея.)
И Гривс встал, выполняя приказ сержанта.
Девушка, видя, как сузились глаза Гривса, поняла: сейчас что-то произойдет и почему-то стряхнула соль с костюмчика.
- Снимите очки! - жестко сказал Гривс человеку в тирольской шляпе.
- Собственно, зачем? - нахохлилось перышко на шляпе.
- Я хочу видеть ваши глаза, - сказал Гривс. Пожимая плечами, человек снял очки. Его маленькие бесцветные глазки с белой слизью в уголках испуганно и непонимающе уставились на Гривса. Человек в тирольской шляпе даже не понял всей мерзости сказанного им бармену.
Короткое движение правой - и тирольская шляпа полетела в один угол, а ее обладатель - в другой.
"Я еще не совсем потерял форму", - подумал Гривс. Он подобрал шляпу, с силой надел ее на скользкую от бриолина голову обладателя, поднял его с пола и швырнул к двери.
- Это хулиганство! - завопил, еле придя в себя, человек в тирольской шляпе. - Я вызову полицию!
Девушка сняла с края стойки целлофановый чехол с костюмом и, держа за крючок одним пальцем, поднесла к двери. Позолоченные шарики покачивались с угрожающей презрительностью.
- Ваш костюм, сэр… Кстати, я официальный представитель компании "Авиз" и могу подтвердить полиции, что вы в моем присутствии оскорбили ветерана войны.
И девушка внушительно поправила жетон с надписью: "Мы стараемся сильнее".
- Тут какая-то корпорация гангстеров!.. Правильно пишут газеты… - что-то еще пытался выкрикнуть человек в тирольской шляпе, но попятился и исчез в двери.
- Браво, малыш! - сказал Гривс девушке. - По этому случаю надо еще выпить.
- Здорово вы его отделали! - восхищенно сказала девушка. "Будет что рассказать Мэгги, - подумала она и тут же с тайным злорадством усмехнулась. - Нет, Берт на это не способен. Он слишком дорожит своей репутацией".
- Приличный удар, сэр, - пожал руку Гривсу бармен. - Хоть я и глух, но кое-что понял из вашего разговора. Разрешите мне угостить вас. Но шампанское, как вы знаете, только теплое.
"Водки" - написал Гривс. Бармен налил три стопки.
- Я не дошел до Эльбы, - сказал бармен, показывая на ухо. - Вот где было знатно выпито водки - ребята рассказывали…
"Ваш тост", - написал Гривс.
- Я, правда, не мастак насчет тостов, сэр… - сказал бармен. - Но если уж так, то за всех парней, которые все-таки вытянули эту войну, черт бы ее подрал…
Они выпили.
- Начинается посадка в самолет Сан-Франциско - Гонолулу… - раздался мелодичный женский голос как раз в то время, когда Гривсу захотелось пропустить по второй.
- Это мой самолет, - сказал Гривс, вынимая бумажник. - Жаль с вами расставаться после такой удачной боевой операции.
- Вы мне ничего не должны, сэр, - сказал бармен, отстраняя деньги. - Заплатите в следующий раз, если, конечно, шампанское будет холодным. А куда вы летите?
"В Пирл-Харбор", - написал Гривс.
- Да, скоро двадцать пятая годовщина с того дня, - сказал бармен, собирая рюмки. - Кажется, что это было в какой-то другой жизни…
"В тот день я был там", - написал Гривс.
- Да, это был большой бейсбол. Но не в нашу пользу, - сказал бармен. - Шампанское будет ждать вас в холодильнике, сэр. Французское.
- До свиданья, мисс Мы Стараемся Сильнее! - улыбнулся Гривс, щелкнув по жетону на красном лацкане.
- Вас проводить к самолету? - спросила девушка.
- Спасибо, не стоит. Можете сказать, что я не буду предъявлять счет за ремонт заднего моста. Но, говоря между нами, зажигание все-таки барахлило… - И Гривс вышел.
Девушку немножко обидело, что он даже не спросил, как ее зовут, но в то же время ей это понравилось.
- Вы всего не поймете… - сказал бармен. - Те, кто воевал, это совсем другие люди.
… - Вы забыли пристегнуться ремнями, сэр, - сказала тщательно выточенная, как статуэтка, стюардесса. С ее мочек свешивались на длинных нитках два позолоченных шарика, уже известных Гривсу.
"Бедная мисс Мы Стараемся Сильнее, - грустно улыбнулся Гривс. - В век стандартизации трудно выделиться".
Стюардесса вручила Гривсу крохотные наушники в прозрачном пакетике с фирменными знаками.
- По вашему желанию вы сможете прослушать любую из наших трех программ музыкальной звукозаписи, сэр. Переключатель вот здесь. Позднее будет показан кинофильм.
- Нельзя ли чего-нибудь выпить? - перешел к делу Гривс.
- В воздухе, сэр, в воздухе… - И стюардесса, слегка покачиваясь, как умеют только стюардессы, поплыла по проходу.
Вздохнув, Гривс надел наушники, включил их в сеть и сразу вляпался в чей-то визг, похожий на свист шрапнели. Гривс, чертыхнувшись, повернул переключатель, и ласковые волны какой-то безымянно-знакомой ему музыки взяли его и закачали на себе. Гривс закрыл глаза и даже не почувствовал, как самолет отделился от земли и полетел по направлению к Гавайским островам, по направлению к Пирл-Харбору…
- …Надеюсь, флот сделает то, чего не смог сделать я, - научит тебя уму-разуму! - ворчливо говорил Гривсу его отец, незадачливый владелец медленно прогорающего консервного заводика в Техасе, провожая восемнадцатилетнего сына на службу.
Гривса мало интересовало консервное дело: он хотел стать художником.
Его увлечение определялось отцом кратко и безапелляционно: "Дурь!" Сентиментальная мать, воспитанная в годы колледжа на американской литературе, разоблачающей капитализм (Синклер Льюис, Фрэнк Норрис, Теодор Драйзер), тайком сочувствовала сыну и, провожая его на флот, плакала.
Юный Гривс, однако, не был расстроен предстоящей службой. В посмертно опубликованных письмах одного великого художника он вычитал фразу: "Чем больше жизнь выкручивает нам руки, тем уверенней должна быть наша кисть", - и воспринял ее как лозунг всей своей будущей жизни. Когда он очутился в команде линкора "Аризона", рук ему, правда, никто не выкручивал, но муштра была суровая: помимо строевой и технической подготовки, приходилось и драить полы, и чистить гальюны. Но Гривс помнил, как Том Сойер красил забор, и, используя опыт знаменитого соотечественника, самую неприятную работу старался делать с удовольствием, насвистывая какой-нибудь веселый мотивчик, даже если ломило поясницу и все кружилось в глазах.
А главное, улучая каждую свободную минуту, Гривс рисовал. Он не расставался с альбомом и карандашом и делал наброски палубных матросов, кочегаров, артиллеристов, поваров, офицеров. Пейзажи его не особенно интересовали. Лицо мира в его понимании состояло из человеческих лиц. Но Гривс не любил, чтобы ему позировали. Гривс предпочитал подсматривать.
Сначала его даже побаивались, но потом привыкли и перестали обращать внимание на матросика с карандашом наготове.
Гривс знал: характеры не всегда лежат на поверхности лиц. Он хищно выжидал, когда характер мелькнет в прищуре глаз, в простодушной улыбке, в кривой ухмылке, в движении морщин на лбу, в неожиданном повороте головы или в непридуманной позе всего тела. И когда Гривсу удавалось увидеть лишь секундный промельк характера, он буквально вцеплялся в него зубами и вытаскивал наружу, швыряя на лист бумаги. Или если характер не поддавался, Гривс нырял за ним в глубину чьего-то лица и плыл там, разгребая мешавшие водоросли деталей, к светящейся на дне раковине.
В одни лица Гривс влюблялся, другие презирал, третьи ненавидел, к четвертым относился с загадочным для самого себя смешанным чувством, но ни к одному лицу он не был равнодушен.
Во время редких увольнений на берег, когда его товарищи с "Аризоны" направлялись на экскурсию по злачным местам Гонолулу, Гривс покидал сослуживцев и бродил один с альбомом и карандашом, воруя у города лица торговок креветками, грузчиков, туристов, сутенеров, портовых люмпенов, священников, продавцов газет, проституток, детишек и просто прохожих, занятия которых было трудно определить.
По вечерам Гонолулу искрился и мерцал, как наполненный разноцветным коктейлем из самых различных рас бокал, на край которого был надет надрезанный ломтик луны.
Но внутренние линии, соединявшие и разъединявшие лица канаков, китайцев, японцев, латиноамериканцев, австралийцев, итальянцев, французов, немцев, англичан, евреев и, наконец, более или менее чистых американцев (понятие относительное), проходили вне зависимости от той или иной национальности. Гривс чувствовал это всей кожей, но не знал, как пластически выразить свои наблюдения.
Он готовил себя к будущей большой картине маслом. Про себя он условно называл ее "Человечество". По его замыслу, множество разбросанных по холсту лиц должно было переливаться одно в другое, переполняться одно другим, иногда разрывать друг друга. Весь этот кажущийся хаос лиц должен был складываться в гармонию единого лица - лица человечества. Но для того чтобы написать такую картину, нужно было искать и искать лица. И Гривс искал…
…Гривс открыл глаза и приник к окну.
Седое крыло самолета со светлыми каплями на заклепках неподвижно висело над стремительно летящими назад неестественно белыми от напряжения облаками, в разрывах которых виднелся темно-зеленый, пластмассово-застывший океан.
Стюардесса, тем временем, надев спасательный надувной нагрудник, с милой улыбкой демонстрировала способ применения порошка против акул.
- Мы уже в воздухе, - сказал Гривс. - Как насчет выпить?
- Мы еще не достигли высоты, достойной напитков, сэр… - ласково утихомирила его стюардесса.
Гривс не оценил ее остроумия и с тоской подумал, что нет ничего хуже, чем недопить. Разве что перепить.
- Если позволите, сэр, я могу вам предложить кое-что, - раздался голос справа с чуть заметным акцентом.
Гривс обернулся и впервые заметил, что рядом с ним сидит немолодой японец, аккуратненький, как все японцы, и, как все японцы, в очках. Такое мнение о японцах было, во всяком случае, у Гривса, хотя оно и противоречило теории соединяющих и разъединяющих линий. Но с некоторого времени отношение к японцам было у Гривса особым, помимо его собственной воли. Он считал их всех одинаковыми.
Сухонькая шафранная рука японца нырнула в черный элегантный саквояж и появилась из его недр с двумя небольшими консервными банками, испещренными иероглифами.
- Это саке, - сказал японец.
- А, рисовая водка. Ничего более отвратительного не изобретало человечество, - буркнул Гривс, однако, оживившись. - Чем же мы откроем эту отраву?
- Не беспокойтесь, - вежливо ответил японец. - К каждой банке прикреплены два специальных ключика.
"У нас научились, черти…" - подумал Гривс со странным чувством недоброжелательства и удовлетворения. Он повернул оба ключика, и на крышке появились два треугольных отверстия.
"Да, мы, конечно, стараемся, но и они стараются сильнее, - вспомнил Гривс жетон на красном лацкане. - Так было до войны. Так и теперь…"
- По-моему, лучше не ставить в неудобное положение стюардессу и не просить рюмок, - сказал японец. - У вас в Америке запрещено пить в самолетах принесенные с собой напитки.
"Все знают про нас, - зло подумал Гривс. - При Пирл-Харборе они тоже знали все. А мы, американцы, никогда ничего не знаем и только бахвалимся…"
Гривс презрительно покосился на то, как японец тянет маленькими, деликатными глотками саке, и с постыдным чувством национального превосходства одним махом опорожнил банку.
Содержимое банки показалось Гривсу мизерным.
"Наверно, у него в саквояже еще полным-полно этого саке…" - подумал Гривс, но из гордости интересоваться не стал и, воткнув музыку в уши, откинулся назад и снова закрыл глаза…
…За день до нападения японцев на Пирл-Харбор он получил увольнительную вместе с несколькими товарищами.
- Хватит строить из себя гения! - весело сказал Билл Люерс, нескладный верзила с руками чуть ли не до коленей, лидер корабельной футбольной команды. - Сегодня ты пойдешь с нами. Отобрать у него орудия гениальности, ребята!
Парни с хохотом навалились на Гривса и действительно отобрали у него альбом и карандаши. Но они не знали секрета Гривса: он умел рисовать и без карандаша. И когда в штатских пестрых рубашках, расписанных пагодами и пальмами, моряки шумной оравой ввалились в город, Гривс продолжал пополнять коллекцию лиц, выхватывая их из вечерней толпы цепкими, напряженными глазами.
Гривс давно уже чувствовал, что в его коллекции чего-то недостает - может быть, ноты изумления перед чьим-то лицом. Но такое лицо еще не появилось в его жизни, и Гривс не представлял себе, каким оно может быть.
Моряки завалились в полинезийский бар, где обычно было много свободных и недорогих девочек, и вскоре все, за исключением Гривса, обросли веселыми, хохочущими существами, сразу заслонившими своими длинными наклеенными ресницами серые флотские будни.
В отличие от товарищей, Гривс первый раз был в этом баре и почувствовал себя так, как будто невидимая Алиса ввела его за руку в страну чудес.
Стены бара были из пальмовых мохнатых стволов, а на них висели рассохшиеся пироги, причудливо разрисованные деревянные щиты, луки и колчаны, панцири слоновых черепах, змеиные шкуры и морские звезды. Настольными лампами служили кокосовые орехи с просверленными в них дырочками, составлявшими светящийся узор. Стулья из плетеного тростника были с высокими спинками, как троны. Из углов, скрестив руки на груди, за публикой наблюдали деревянные идолы с вывороченными губами.
И вдруг в глубине бара Гривс увидел необыкновенное лицо.
Лицо смугло мерцало внутри окружавших его привольно стекавших на плечи черных волос. В волосах пронзительно белел тропический цветок. Лицо было с красноватым канакским отливом, чуть широкоскулое, и на него небрежно роскошной рукой природы были слегка асимметрично брошены огромные темные глаза. Глаза шевелились и вздрагивали, словно махаоны, случайно присевшие на лицо и собиравшиеся улететь. Что-то еле уловимо гогеновское было в лице и что-то от деревянных идолов, застывших в углах.
Девушка сидела одна за стойкой бара и пила сквозь соломинку напиток с лиловыми листьями мяты. На маленькой ноге, опущенной на металлическое полукружье у основания вращающегося стула, возле щиколотки, виднелась родинка, такая же темная, как глаза. Как будто для того чтобы не упала родинка, щиколотка была перехвачена тоненькой серебряной цепочкой…
- …Теперь мы уже на должной высоте, сэр… - сказала Гривсу стюардесса, остановив около столик на колесиках, позвякивающий бутылками.
"Все, что угодно, только не саке", - подумал Гривс, косясь на японца и ощущая резкий перегар во рту.
- Нет ли у вас шампанского?
- Конечно, есть, сэр… - Стюардесса даже обиделась на вопрос.
- Холодное? - недоверчиво уточнил Гривс.
- Разумеется, - еще более обиделась стюардесса. Действительно, шампанское оказалось холодным - даже зубы заломило.
- Единственное место в Америке, где подают холодное шампанское, - это самолеты, - сказал Гривс японцу и тут же пожалел, что сказал: все-таки это был японец.
Японец, отказавшийся от предложенного ему Гривсом шампанского, снова потихоньку от стюардессы вытащил из саквояжа баночку саке.
- Повышенная кислотность! - пояснил он. - Единственное, что мне разрешено врачом из алкогольных напитков, - это саке. Поэтому я и вожу его с собой.