Каждый человек хранит в памяти особенный день, когда ему впервые открылась красота земли. Бывает это у всех по-разному: у кого в детстве, а у кого и седина успеет пробиться, прежде чем этот день наступят… Но все равно в свой час он придет. Мне было совсем немного лет, и жила я в тихом приволжском городке, когда в мою жизнь пришел Вечер первого снега, и мир, который до этого существовал словно бы вне меня, вдруг приблизился и наполнился красками, светом и радостью. И с тех пор я смотрю на людей иными глазами, как бы спрашивая, а был ли такой вечер в их жизни? В своей книге я решила рассказать о северном крае, чью красоту увидеть и понять нелегко. Но если уж она откроется человеку, ее не забыть никогда. Мои герои идут к этому открытию разными, подчас нелегкими и длинными дорогами. Но все равно, однажды для каждого из них наступает свой Вечер первого снега.
Содержание:
О чем разговаривали рыбы 1
Ищу страну Синегорию 9
Своя земля - Рассказы 23
Михеич и Тихоня 23
Лесник 24
Речка 24
Яшка - "предатель" 25
Сивыч 26
Найда 27
Солнышкины ребятки 28
Синяя красота 29
Ольга Гуссаковская
Вечер первого снега
О чем разговаривали рыбы
Я сижу на берегу маленького моря. Если я встану, моя тень упадет на него, как солнечное затмение. Собственно говоря, это просто лужа между двух камней, обнаженных отливом.
И все-таки это море, в нем даже есть рыба. Под нависшим камнем шевелится что-то большое и темное. Это толстый старый бычок - рыба ленивая и хитрая. Бычок отлично знает: большое море вернется, надо только ждать. И он ждет.
Морским желудям - балянусам и того проще: им все равно некуда деваться со своих камней. Попрятались в колючие скорлупки, наглухо закрыли двери - будь что будет.
Ждут и ракушки-мидии в черных колпачках. Ждет и крошечный краб, зарывшийся в песок у самой моей руки. И только молоденькая селедочка мечется в сохнущей луже. Ее тело похоже на серебристую ракету; селедочка не может жить в маленьком море, ей нужно большое, настоящее, но до него так далеко! А с соседнего камня за ней давно уже следит красным глазом сытая чайка.
Редактор нашей газеты был бы недоволен, увидев меня здесь. Моя командировка кончилась, а я все еще не знаю, что должна написать. Редактор вряд ли поймет, что его любимое изречение: "Волка и репортера ноги кормят", - здесь неприменимо. В городе и поселке время ценится и течет по-разному. Я это знаю давно, сама выросла почти в таком же поселке. Только там вместо моря была неприветливая северная река… Городской человек, попадая в поселок, страшно торопится и, как пуля, насквозь пронизывает чужую жизнь, не успев ее понять…
Две недели назад я сама еще жила городской жизнью. Звонил телефон, срочно отправлялась в набор полоса, что-то по ходу заменяли, резали, добавляли - в общем, кроился очередной номер газеты.
За окном редакции догорал закат. Вздрагивала под ветром молоденькая лиственница. Ее только позавчера привезли из таежной тиши и посадили возле тротуара. По горбатой, вымощенной плитняком улице летел ветер. Он никогда не покидает город. В мокрых плитах отражались голубые, розовые, желтые стены домов. Они заменяли цветы. И, как темные капли, с далекой вершины улицы скатывались вниз машины.
Телефонный звонок вызвал меня к редактору. Там тоже все выглядело как обычно. Лампа с треснувшим абажуром бросала на стол рваный пучок света. Руки редактора тонули в гранках. Сизыми слоями плавал табачный дым. Он уже не убирался в форточку и лениво бродил по углам в поисках выхода. Не поднимая головы, редактор сказал:
- Нужна рыба. Понимаете? Это уж ваше дело, куда вы поедете. Главное, чтобы был материал. Передовики. Люди, дела, планы. Ну и что-нибудь такое лирическое о рыбе вообще, о том, зачем и куда она плавает и о чем разговаривает…
Кажется, он даже улыбнулся, а может быть, мне покачалось: нашему редактору ни на что не хватает времени. Даже на улыбку.
…И вот я сижу на берегу маленького моря, и могу сидеть дома у учительницы Настасьи Михайловны. Так ее зовут в школе. Для меня она просто Настенька. Гостиницы здесь нет.
У моря лучше. Камни нагреты утренним солнцем. Пахнет йодом, рыбой, ветром. Да разве скажешь, чем пахнет море?
Линия прибоя отмечена белой чертой - это чайки. Их тысячи, ко отсюда не слышно их криков, не видно отдельных птиц - большое море ушло далеко.
Такими же далекими и одинаковыми вначале были для меня и жители поселка с некрасивым названием Рыббаза. У всех незамечающие, занятые чем-то своим лица. В поселке мирная тишина.
Но покой обманчив. Нужно просто знать жизнь маленьких поселков-Внешне она почти всегда однообразна, но люди-то здесь те же, что и везде!
…Большое море возвращается. Чайки взмыли в воздух белым кипящим облаком. Слышнее стал накат волн. И в маленьком море тоже это почувствовали. Хитрый бычок поднял хвостом целую бурю. Выползла откуда-то коричневая морская звезда - я даже не пойму, где она пряталась. И только селедочка все мечется из последних сил.
Чьи-то тень упала на воду. Я подняла голову. Напротив меня на камне стояла девочка лет двенадцати с очень забавным лицом. Все слишком большое: глаза, нос, рот. Глаза светлые, по-взрослому неулыбчивые. А волосы просто белые. Лежат по плечам.
Девочка молча глянула на меня и вдруг одним быстрым движением поймала селедочку, вскочила и побежала навстречу большому морю.
Это Иринка. Та, о которой я должна рассказать. А я и сама еще не знаю, что из этого выйдет.
Дня три спустя после моего приезда мы пили чай в палисаднике у Настенькиных окон. Там кто-то вкопал в землю стол, поставил скамейку. Рядом тянулись к солнцу обломанные кустики ольховника, чахли на неполитой клумбе чужие здесь маки и буйно зеленел лисохвост. Все вместе это называлось садиком.
Личико у Настеньки круглое, очки на нем тоже круглые, нос вздернутый. Настенька первый год работает в школе, и ей очень хочется быть строгой и мудрой.
Говорили мы о разном. Больше о тех временах, когда Настенька училась в институте. Пять студенческих лет были явно памятнее года, прожитого в поселке. Может быть, потому, что Настенька тоже была горожанкой и жизнь в поселке не во всем была понятна ей. Но меня интересовало именно то, что делалось здесь, на берегу северного моря, и я прервала рассказ о каком-то знаменитом теннисном матче.
Настенька послушно кивнула, заговорила о чем-то незначительном. Потом вдруг нахмурилась, сдвинув тонкие бровки.
- Нет, вы только подумайте: как можно оставлять ребенка такой женщине! Я бы таких, как эта Наталья, в двадцать четыре часа из поселка выселяла! Она в заключении была, понимаете? Воображаю, что ее Иринка видит дома! А потом со школы спрашивают: почему плохо воспитывали?
Лицо ее неуловимо изменилось. И вдруг я увидела не сегодняшнюю Настеньку, а завтрашнюю Настасью Михайловну, сухую, бесконечно убежденную в собственной правоте.
- Представляете: задала я ребятам изложение на свободную тему, все написали - кто про лето, кто про пионерлагерь, а эта… Написала: "Хочу, чтобы Андрей Иванович стал моим папой, он про море все знает, и с ним интересно…" А он их сосед, и девушка у него есть. Мать, что ли, ее подучила? Иринка вообще очень трудный ребенок. Вечно у нее фантазии - то в море, видите ли, ее тянет, то еще куда. А тут еще эта история… Просто ума не приложу, что тут можно сделать…
Настенька сердито-громко отхлебнула чай. Губы у нее были нежные. Острые ребячьи непримиримые локти.
Вокруг был все тот же медленно гаснущий летний день. Чуть вздрагивали поседевшие от пыли листья ольховника, бродил по клумбе белый цыпленок с чернильным пятном на спине. Жестяным голосом орал испорченный репродуктор на крыше клуба. И все-таки что-то изменилось. Исчезло безразличное однообразие незнакомого места. В который уж раз в жизни я почувствовала - рядом чужая беда.
Мимо нас уже два раза прошла молодая женщина удивительно легким шагом. Точно плыла над землей.
- Кто это? - спросила я.
- Да она - Наталья Смехова! Мать этой девочки. Вы ее не слушайте: она такой умеет прикинуться обиженной - не хочешь, так пожалеешь. Нет, я бы таких вон гнала, вот и все!
У Настеньки щеки разгорелись от гнева. Она была искренна в своем чувстве. Я подумала, что она очень хорошенькая девушка. И очки ее нисколько не портят.
- А вы хорошенькая…
- Что? - Глаза у Настеньки изумленно раскрылись, - Это вы… к чему?
- Да к тому, что жить вы будете легко и просто - таким, как вы, всегда везет…
- Ну знаете! С вами серьезно говорят, а вы…
Настенька сердито встала и пошла к дому. Да оно и пора было - солнце уже коснулось иззубренного, как старый нож, края сопки. Через несколько минут придет ночь. Летняя ночь без вечера. Мне не хотелось идти домой, и я осталась в садике.
С моря потянулись белые полосы тумана, а с ними - холод. Колыма не знает жарких ночей.
Солнце ушло, но темнота не приходила. Вместо нее по небу разлился мерцающий серебристый свет. Неба не стало. Было только это неверное, все подменяющее сияние белой ночи.
Дальние сопки придвинулись и стали близкими. Вода в узкой бухточке, где стояли сейнеры, потемнела, а суденышки, слившись со своим отражением, стали огромными, как корабли.
Бледные цветы рододендронов на склоне сопки начали разгораться собственным золотистым светом.
Далеко и звонко разносились голоса птиц. Ночь освободила звуки. Они стали самими собой.
Я встала и пошла вверх по выщербленной паводком улице. В погасших окнах домов отражалось сияние белой ночи. Словно в окна вставили куски неба. Дома спали.
И только у одного, стоявшего чуть на отшибе домика в окне горел свет. Мне показалось, что я слышу голоса, и я подошла поближе. Просто из любопытства.
Земля возле домика принадлежала тайге, - видимо, никто тут не заботился об огороде. Прямо у самого крыльца тянулась вверх молоденькая лиственница, у завалинки на припеке разросся шиповник, а дальше между камней белели какие-то цветы.
Голоса доносились из заросли ольховника. Сначала я услышала женский - высокий и звонкий.
- Ну что ты ко мне ходишь? Перед людьми только стыдно Ты - капитан сейнера, человек на примете, а я кто?.. Да и не верю я тебе. От Тоньки ко мне пришел, а от меня к кому пойдешь?
- Брось ты, Наташа! Ну, брось! - уговаривал мужской голос - низкий до того, что его было трудно расслышать, - Чего ты себе беду ворожишь? Больше ты сама на себя выдумала, чем дела было. И Тонькой зря попрекаешь. Думаешь, мне-то легко? Зря только растревожил девку…
На несколько минут стало тихо, только птицы заливались в кустах да шелестело море. Потом снова заговорила женщина, но голос был другим - успокоенным, верящим:
- Не знаю, не знаю я ничего. И вдруг да не получится у нас? Не одна ведь я, сам знаешь, за двоих решать надо…
- Ну и решай. Да ведь и решила уже, чего там… И тебе пора к дому, и Иринке твоей хватит в Натальевнах ходить - отец ей нужен. Ничего, будет у нас все как у люден.
Женщина ответила не сразу. Снова было слышно, как шумит море.
А когда заговорила, в голосе ее прозвучала неожиданная злость:
- Значит, хочешь, чтобы все как у людей? Чтоб в Натальевнах девка моя не ходила, чтоб люди не корили за прошлое? А оно мое, худое, да мое!
Кажется, она хотела уйти. Он не дал. Затрещали сломанные ветки.
- Наташка! Сдурела?! А может, другой кто есть на примете? Говорила бы сразу, чего ж голову-то морочить?
- Дурно-о-ой! - негромко протянула женщина.
И голос ее опять был новым - ласковым и чуть дрожащим от сдержанного смеха.
Помолчали.
- Так что ж, пойдем, что ли? - спросил он.
- Пойдем… - едва слышно ответила она.
Потом по гравию заскрипели шаги, они уходили к дому. Скоро и последнее окно в поселке погасло. Осталась только белая колымская ночь и море.
Весенняя сельдь шла дружно. Сейнеры в очередь стояли у причалов. Широкие пасти рыбонасосов захлебывались от рыбы.
Свежая сельдь удивительно красива. Только красота эта мгновенна. Взятая из сетной рамы рыбина отливала на боках перламутром, на спинке ее скопилась грозовая синь моря, а плавники пылали. Но уже через несколько минут чудо исчезало. В руках у человека оставалась обычная селедка.
Люди всегда равнодушны к тому, чего у них много. Рыба валялась везде. Посеревшие под солнцем тушки целой полосой скопились у линии прибоя: ноги скользили по рыбьим телам. В стороне на солнышке развалились сытые кошки. Глаза у них были ленивые и прозрачные, и только розовые носы нервно дрожали от оглушительного запаха рыбного изобилия.
К причалам рыбозавода притягивалась жизнь всего поселка. Улица и тропки, как ручьи к устью, стекали сюда. Здесь, на широкой песчаной косе, густо росли сизые от избытка соков травы. Их вскормила рыба. Мне казалось, что и дома выросли из этой же удобренной тысячами рыбьих тел земли.
Очень давно первые домики появились именно здесь - на косе. Они были незаметны, но настойчивы. Сейчас крайняя улица вскарабкалась на самый гребень прибрежной сопки.
И все равно: поселок стремился вниз - к рыбозаводу, который издали казался просто скопищем неприглядных бараков, штабелей бочек, серых сетей. Разные лица бывают у романтики. Только стройные сейнеры у причала и на рейде напоминали о море. Все остальное вполне могло быть обычным заводским складом.
…Мы пробирались по скользким мосткам вместе с парторгом завода Ниной Ильиничной Власовой. Мне нравилась эта женщина - худая; быстрая, с насмешливым ртом и крупными рябинами на смуглом лице. Глаза у нее были карие, с умным прищуром - от таких глаз спрятаться трудно.
- Ну, что я вам расскажу? Сами смотрите, потом и говорить будем. Люди у нас хорошие, написать о них стоит… Вот это разделочная. Сельдь у нас разных сортов выпускается, есть и деликатесная. От того, как ее разделают, многое зависит…
Наш разговор начался еще наверху, в поселке. И никак не получался. Все, что говорила Нина Ильнична, было правильно… и скучно. Вроде плохой газетной статьи. А ведь она прожила здесь десять лет. Трудно было поверить, что все эти годы укладывались лишь в скупые колонки цифр. Просто привычка к официальности заштамповала мысли. Мы сами подчас не замечаем, сколько таких штампов в нашей жизни. Они привычны и потому незаметны. Но штамп медленно убивает в человеке искателя, романтика, а потом мы сами удивляемся: откуда вдруг берутся серые людишки?
Мне никак не удавалось "разговорить" свою спутницу. Она очень хотела мне помочь, но не могла. И мне осталось только одно - смотреть.
В первую минуту женщины у резальных станков показались мне одинаковыми. Все до бровей повязаны выгоревшими от непогоды и солнца платками, все с ног до головы залеплены рыбьей чешуей.
И все-таки я сразу узнала Наталью. Я запомнила ее узкоплечее легкое тело. Даже в рабочей одежде она двигалась красиво. Но работала со знакомой мне вызывающей прохладцей. Головы она не поднимала, и я не видела ее лица.
Одна из женщин обернулась к ней.
- Наташка! Твой пришел! Чего не встречаешь?
Другая вдруг полоснула из-под платка жгучими черными глазами:
- Успеет еще! До ночи далеко!
Наталья вздрогнула. Лишь на одно мгновение подняла голову, и я увидела ее глаза - светлые, словно до краев полные непролитыми слезами. Никогда я не встречала таких глаз.
Нина Ильинична решительно подошла к первой из женщин:
- Тебя что, за язык дергают?!
Но той второй, черноглазой, не сказала ничего. Мне даже показалось, что в движениях ее появилась какая-то неловкость, когда она проходила мимо.
Мы шли дальше. Туда, где работали рыбонасосы. Оттуда остро пахло растревоженным морем и особым, холодящим запахом только что выловленной рыбы.
Нина Ильинична как-то искоса глянула на меня, вздохнула. Лицо ее сразу перестало быть официально-внимательным.
- Просьба у меня к вам есть: если вам о ком плохое будут говорить, спросите сначала у меня, как и что.
- Конечно. Только в чем дело? Уж признайтесь, что у вас здесь не все ладно. Ведь не обо всем же я буду писать.
Мы остановились. Нина Ильинична помолчала с минуту, глядя в море сквозь зыбкий лес сейнерных мачт.
- Особо неладного нет. Обычная жизненная история. Видели ту, с черными глазами? Это Тоня Кожина. Хорошая девушка, выросла здесь… А вон там, вон левее, сейнер стоит, видите? Это Андрея Ивановича Ладнова сейнер. Лучший у нас. Дружили они давно, свадьбу играть хотели после осенней путины. Меня одно только беспокоило: уж больно тихо все у них идет - без ссоры, без обиды, вроде как и любви тут нет… Привыкли просто люди друг к другу. Многие ведь так - женятся, живут и сами не знают, что любовь их миновала…
А по весне приехала в поселок Наталья Смехова - вы ее тоже видели. Трудный она человек. Девчонкой из-за пустяка в тюрьму попала. Осиротела рано, попала в дурную компанию. Бывает. Оттуда не одна, с дочкой вернулась. Где только и не носило ее, пока не прибилась к нам! Увидел ее Андрей Иванович - и забыл про Тоню.
Вы мне, может, скажете: а я что, куда смотрела? Что ж, осудите, если можете, а только, как увидела его с Натальей, сердцем поняла - пара они. На всю жизнь. И вмешиваться не стала, хоть и многие тут не согласны со мной. Говорят: была бы она хоть человеком путным, а то ведь и работает спустя рукава. И это верно. А только отказаться от человека куда как просто. Я в другое верю: настоящий она человек и работать будет лучше многих, время ей только нужно. И веру в себя. Порастеряла она ее в трудные-то годы.
Нина Ильинична замолчала. Рядом со мной стоял совсем другой человек. Просто женщина. Умная и хорошая. Только теперь я вдруг увидела лучики морщинок возле глаз и рта. Горькую память о нелегко прожитых годах. И уже не удивилась тому, что она сказала.
Мы уселись на пустом ящике в стороне от заводской толчеи. Рядом с нами, как сытый удав, свернулся выключенный рыбонасос. На его кольчатом теле сидели чайки.
- Нина Ильинична, вы меня простите, но раз уж разговор на такую тему… Почему же этот Андрей Иванович просто не женится на Наталье?
Она пожала плечами:
- Просто… Не очень-то просто. В книгах такие вещи легче получаются. Там герои сильные, не только дела - людей не боятся. А в жизни куда сложнее: бури человек не испугается, а перед сплетней отступит. Так и Андрей Иванович, В деле он человек смелый, а в жизни… Далось ему то, что про нее до их знакомства всякое говорили. И никак не может через это перешагнуть. Говорила я с ним - не помогает. Да и не поможет - сам он должен все понять. Ну и она. Чувствует это и так иной раз отрежет! Гордая ведь она, Наталья, милостыня ей не нужна. Так все и тянется.