Мы опять помолчали. По нашим лицам промчалась стремительная тень - на мачту сейнера невдалеке от нас сел орлан. Чайки сейчас же взвились, шарахнулись кто куда. А он и не посмотрел в их сторону, уверенный в себе хозяин жизни.
…Возвращалась я с рыбозавода одна. Было жарко. Выцветшее, как стираный лоскут, море чуть шевелило гальку у берега. Между камней розовели мелкие раковины. Я подобрала несколько штук. Но они быстро высохли и, как цветы, увяли на солнце. Песок устилали водоросли. На концах их растрепанных коричневых листьев были крошечные пузырьки с воздухом. Они сухо трещали под ногами. Надо мной на краю обрыва повисли дома поселка. Они словно с любопытством смотрели вниз - на море и далекие причалы рыбозавода.
На, ровном, вылизанном морем пляже играли дети, расчертив песок на кривые квадраты - "классики". Только эта игра была какой-то особенно сложной. Ребята прыгали и через один, и через два "классика", и даже как-то боком.
Выглядели они обычно. Загорелые, шумные. Все - и мальчишки и девочки - в одинаковых сатиновых шароварах. Самая удобная одежда в таких местах.
И только одна девочка сразу выделялась из всех: в ее движениях был скрытый полет. Когда она прыгала по "классам", мне казалось, что это с места на место перелетает птица. Длинные белые волосы трепал ветер…
Не знаю почему, но я сразу подумала, что это Иринка.
Рядом с ней все время вертелись двое мальчишек. Один высоконький - в рост с Иринкой, смуглый, с коричневыми веснушками и вихрами в разные стороны. Другой - забавный толстенький карапуз с помидорными щеками в ямочках.
Эта тройка держалась чуть на особицу от остальных. Но в общем-то все одинаково спорили из-за очереди в игре, ссорились и мирились.
Вдоль подножья обрыва тянулась полоса обломанного ольховника. Я села на камень за кустами - не хотелось мешать детям, но очень хотелось смотреть на Иринку. Мне нравилось в ней все, даже ее крупное некрасивое личико.
Она прыгала так ловко, что совсем не ошибалась. Плоская, обкатанная морем галька падала точно в середину "класса".
В стороне, присев на корточки, ждала своей очереди кудрявая девочка с личиком дорогой куклы. Голубые глаза ее всякий раз хотели остановить точный полет камня. Но Иринка снова и снова попадала в цель. Губы у девочки пухли от обиды. Наконец она не выдержала и тихонько толкнула гальку за черту - в "огонь".
- Теперь я! Теперь я! Моя очередь!
Иринка повернулась к ней.
- И не правда! Ты сама меня сбила!
Но кудрявая девочка будто и не слыхала. Подняла гальку и прицелилась, чтобы кинуть ее в "классик". Но не успела - смуглый мальчишка вырвал у нее камешек: - Играй, Иринка!
Кудрявая девочка громко заплакала. Иринка быстро, обеими руками протянула ей камешек.
- На, играй ты! Я потом…
…В ту же минуту откуда-то сверху, с обрыва, донесся женский голос, оглушительный, как пощечина.
- Галка! Сейчас же иди домой! Жорка! Твоей матери тоже будет сказано - нечего тебе с ней делать!
Кудрявая девочка покорно пошла вверх по тропинку. Смуглый мальчик только дернул плечом:
- А ну ее! Иринка, Тоник, пошли лучше на сопку, ягоды собирать. Я знаю место…
Иринка постояла секунду, опустив голову. Потом по-птичьи встрепенулась всем телом:
- Пошли, ребята!
Над взморьем кружились чайки. Как сквозь метель, чуть виднелись сквозь них сейнеры у причала. А ближе - возле черты прибоя - темнел остов древней шхуны. Никто в поселке не знал, когда она появилась здесь: она была всегда. Вода источила дерево, люди унесли все, что было ценного, и от корабля остался один силуэт - как рисунок карандашом на фоне бесцветного утреннего моря… Но шхуна все-таки жила странной, непонятной людям жизнью. В линиях полуразрушенных шпангоутов еще сохранилась стремительная легкость корабля.
Ветреными непогожими вечерами к шхуне приходило море, и тогда она вновь готовилась к плаванию. Но матросами на ней были только чайки. Мне показалось, что на носу, где еще уцелела часть палубы, мелькает яркое пятно. Точно заблудившийся солнечный луч.
Было еще очень рано. Но летом, в пору белых ночей, время путается. Каждый живет по-своему. Настенька еще спала, а я уже часа два бродила вдоль берега, думая о своем…
Я понимала: то, что произошло вчера у завода, случайность. Нелепая случайность, каких бывает много. Та же женщина в другом настроении не тронула бы Иринку. Не злоба, а чье-то окостенелое равнодушие стало ее оружием. И все равно мне было очень жаль девочку. И тревожно. Наверное, Настенька не зря говорила про ее "фантазии".
Я шла вдоль берега навстречу заре. Поселок скрылся за скалистой грядой. Вокруг меня были только скалы, еще не проснувшиеся кусты, море и утро. Меня всегда привлекало это место. Здесь к самому берегу подступали скалы. Самая высокая из них кончалась похожим на корону зубцом из черного кварца. Ночью возле "короны" спали облака, по утрам она первой видела солнце.
По черным зубцам побежали серебристые тени, облака порозовели и стали тихо таять. Сквозь них - все заметнее проступали острые ребра камней, желтый язык осыпи, кусты стланика.
Здесь редко бывали люди. Памятью о них была лишь мертвая шхуна. Она все еще тонула в предрассветном тумане, и только на носу мелькал живой алый луч… Я не сразу поняла, что это алое платье.
На шхуну забрались дети. Теперь я их видела ясно. На основании бушприта сидела девочка, а чуть ниже - двое мальчишек. Я уже догадалась, кто это, и, может быть, именно поэтому мне очень захотелось узнать, что они здесь делают. Я тихонько подошла к корме. Среди камней еще пряталась ночь. А там, наверху, наступило утро, и платье Иринки было алым парусом, уносившим старый корабль в сказку. Я прислушалась.
- А ты что, не веришь, да? - Иринка быстро обернулась к вихрастому Жорке. Мне показалось, что вихры у него сегодня еще больше перессорились, а веснушки потемнели.
- Да нет… Я что? Я верю…
Толстощекий Тоник только быстро закивал головой и попросил:
- А ты дальше говори… Что дальше?
Иринка посмотрела на море, на туманный шар солнца, встававший у выхода из бухты.
- А дальше этот охотник остался там жить. На острове. И все звери и птицы его понимали, и он их - тоже. И ему уже не хотелось их убивать. Пусть живут… А по утрам он уплывал в море и слушал, о чем разговаривают рыбы. И они ему рассказывали про все, про все, что есть на свете!
Иринка помолчала немного. Потом уже обычным, не "сказочным" голосом добавила:
- Мне так дядя Андрей говорил, я ему верю. Он все знает…
Жорка покачал головой, вздохнул:
- Зря говорил. Теперь самолеты, знаешь, какие? Все найдут. И остров этот давно бы нашли…
Тоник снизу заглянул Иринке в лицо:
- А почему с нами рыбы не разговаривают? Не умеют. И все ты врешь! Мой папа все про рыбов знает, а про это не говорил.
Иринка ничего не ответила, неожиданно вскочила на край борта. Покачалась немного.
- А вам-то слабо! - и спрыгнула. - Пошли лучше капусту собирать, а то скоро море вернется.
Ребята исчезли. Наверное, у них была какая-то лазейка внутри шхуны.
Скоро я опять их увидела, уже внизу. Иринка легко прыгала с камня на камень. Толстый Тоник с трудом поспевал за нею.
Жорка первым нагнулся и крикнул:
- А я нашел! Чур, на одного!
Он поднял блестящую, как мокрая резина, золотисто-зеленую ленту.
Иринка обернулась:
- Подумаешь! Разве это капуста - обрывок какой-то… Смотри, как надо!
Спрыгнув с камня в воду, девочка с трудом потащила к берегу огромную связку. Длинные, чуть собранные по краям листья морской капусты соединялись у одного основания, точно их кто-то нарочно связал.
Мальчишки с завистью смотрели вслед Иринке. Жорка даже бросил свой лист: на что он такой?..
Иринка смеялась, но в огромных ее светлых, как у матери, глазах пряталась обида. Ей очень нужно было, чтобы в ее сказку поверили. И при чем тут самолеты, которые могут все найти?..
Хозяйственный Тоник подобрал брошенный Жоркой лист - все пригодится.
Он вообще собирал самые разные вещи. Зачем-то отколупнул от камня черную ракушку-мидию. Сунул в карман. Туда же отправились и сухой панцирь краба, и какой-то затейливый камешек, и круглое стеклышко, обкатанное морем. Он долго шевелил ногой бурую медузу, похожую на вынутый из тарелки холодец, но так и не придумал, что с ней делать.
Карманы у Тоника отяжелели и мешали ему идти. Иринка и Жорка давно уже скрылись за мысом. И уже очень издалека долетал голос Иринки:
- То-оник! Где-е-е ты?
Тоник с сожалением бросил только что найденную морскую звезду и торопливо побежал к ребятам.
Я снова осталась одна.
…Мое внимание привлекла крошечная птичка. Серенькая, с оранжевым пятнышком на груди. Не больше пеночки. Птичка явно не умела плавать и все-таки лезла в море. Она садилась на белые от пены камни, кричала что-то задорное и взлетала из-под самой волны.
Море возвращалось. Старая шхуна тихо скрипела - звала его… С черной короны исчезли последние облака. Наступил день, яркий и холодный. Небо было чистым, но море оставалось стальным, точно отражало в себе невидимую тучу. По нему бежали невысокие сердитые волны в белых гривах.
А птичка все взлетала и вновь бросалась волнам навстречу, точно дразнила свою судьбу… Ветер крепчал. В ярком негреющем свете солнца все стало острым, линии потеряли законченность. Во всем была смутная, неуловимая угроза.
Я свернула на тропинку, что вела в поселок. Море уже не радовало меня. Захотелось увидеть знакомые домики, почувствовать запах дыма, вяленой рыбы и выстиранного белья. Надежный запах человека…
- А вы всегда правду пишете или нет?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что я вздрогнула и очень быстро оглянулась.
За моей спиной стояла Тоня. В том же беспощадном свете я вдруг увидела, что глаза ее словно очерчены углем, а вокруг рта - две разбегающиеся резкие морщины. Губы от них стали тоньше, злее. А чувствовалось, что еще недавно они были по-детски пухлыми и беспечными. И в то же время было в ее лице что-то такое, что настораживало меня. Это пряталось в линии низкого лба, в широких скулах, в глубине глаз.
- Я стараюсь, во всяком случае…
Тоня порылась в кармане жакета, достала смятое письмо, протянула мне:
- Вот возьмите и напишите все как есть! Пусть все знают!
- Это… о вас и Андрее Ивановиче?
- Да…
Только сейчас я почувствовала, что от Тони пахнет вином.
- Тонечка, ну зачем же вам это - писать?
Тоня вдруг стремительно села, почти упала на камень и залилась слезами. Я села рядом, тронула ее за плечо.
- Не надо так… Все понимаю: трудно вам, сил нет как трудно… Да разве газета поможет? Он же от этого к вам не вернется… И не подлость все это… Просто несчастье…
Тоня стряхнула с плеча мою руку.
- Несчастье, не подлость, говорите? Вам бы такое несчастье, я посмотрела, что бы вы делали! Чай, до обкома бы дошли!
Что ей было объяснять? Свой путь человек проходит только сам…
- Никуда бы я, не пошла… Но навязывать вам я ничего не хочу…
- Вот уж это верно - не навяжете!
Тоня пренебрежительно дернула плечом и пошла вперед.
Все стихло. Вдоль тропинки ровной зеленой стеной стоял стланик - не продерешься сквозь него. Вокруг пней - нетоптаный ковер воскового брусничного цвета. И только где-то в чаще тревожно верещал бурундук, но мало ли что могло его испугать?
За гребнем сопки сразу стало теплее, и тревога исчезла. Дымка над землей смягчила яркость света, тени казались светлее, расплывчатее. Голова кружилась от запаха багульника.
Я присела на плоский нагретый камень. Машинально сорвала ветку багульника. Цветы у него были прозрачные и холодные, как весенний ледок. Тони не было видно. Может, пошла другой дорогой - тропок вокруг было много…
Возвращаться в поселок мне не хотелось. Запах его дыма уже не приносил успокоения.
- На субботник со мной не пойдете? - спросила Настенька не оборачиваясь. Она стояла посреди комнаты в лыжном костюме и глазами искала косынку.
- А что за субботник? В школе?
- Да нет. Конвейер на рыбозаводе встал, так мы сами будем рыбу таскать. Сельдь же пропадает…
- Конечно, пойду! Спасибо, что сказали…
Про себя я подумала, что о субботнике мне надо было знать первой. Я переставала быть журналистом, все заслоняла собой история трех человеческих судеб.
Я вполне бы могла уезжать, но сейчас это было невозможно. Людям очень редко удается встретить большую любовь. Пусть она не твоя, все равно мимо нее невозможно пройти. Кем бы ни был разожжен костер, он все равно греет. Наверное, в этом и заключено обаяние чужого чувства.
Заботливая Настенька сбегала к соседке и принесла мне чьи-то шаровары и линялую кофточку. Через несколько минут я вполне могла сойти за любую из жительниц поселка.
Мы все собрались на спуске к рыбозаводу. Стояли кучками, говорили о разном. Из руки в руку сейчас же пошли мелкие кедровые орешки - "семечки".
Какой-то парень лениво приволок и швырнул на землю несколько носилок.
- Что, бабоньки, по работе соскучились?
- Да уж не по тебе! - сейчас же ответил чей-то задорный голосок. И опять стояли, ловко щелкали "семечки".
Ничто не напоминало об аврале. Даже и день-то был хоть и пасмурный, но тихий. Слишком тихий. Такие дни всегда сулят ненастье. Море было удивительно спокойным. От этого оно потеряло безбрежность. Бухта словно сузилась и теперь походила на огромную лужу расплавленного свинца. Черные топорки деловито ныряли подальше от берега. И как всегда, нес в небе сторожевую службу одинокий орлан.
Подошла Нина Ильинична, и мы пошли вниз. Только теперь мне стало ясно, откуда было это чувство мрачного покоя: исчез живой ритм работы. Вдоль остановленного конвейера грудами лежала уже чуть потускневшая рыба. Сверху по рыбьим спинам брел не торопясь одичалый серый кот с обгрызенными ушами. А дальше на воде плавали странные белые четырехугольники. Я не сразу поняла, что это чайки. Разомлевшие от сытости птицы обсели по краю сетные рамы, полные рыбы. Больше есть они не могли, но и улететь - тоже. Сидели одна к одной, разинув клювы и распустив по воде крылья.
Мы разобрали носилки. Толкаясь, побрели по берегу. Все явно не знали, с чего начинать, хотя работа никому не была в новинку. Просто на всякое дело людей нужно организовать.
Нина Ильинична оглянулась.
- А ведь нам бригадир нужен… Вот что: ты, Наталья, будешь за бригадира. Дело нехитрое.
Она за плечи вывела из толпы Наталью Смехову и встала рядом, словно своим присутствием подчеркивая ее авторитет.
Настенька вдруг слабо ахнула и, нагнувшись, схватилась за йогу.
- Что с вами?
- Ничего… Ногу зашибла о камень. Сейчас пройдет.
Прихрамывая, она отошла в сторону, но я не посмотрела ей вслед. Я видела только Наталью. Секунду она простояла неподвижно, боязливо опустив плечи. Как человек, которого из темноты вдруг вывели на яркий свет. Потом встрепенулась, обвела всех взглядом. И опять я не знала, хороша она или нет, опять я видела только ее глаза. Но на этот раз они блестели не от слез.
- Что ж… Будем работать. Пошли, что ли?
С группой женщин Наталья двинулась дальше по мосткам. Мы стояли на берегу у засольных чанов. Нина Ильинична тоже осталась с нами. Началась работа, одна из самых неприятных, какую я знаю. Когда нагружаешь носилки сельдью, кажется, что она очень легкая. Ведь каждая-то рыбина весит немного! Но сельдь - рыба укладистая, ложится плотно. Чуть переберешь - носилки не поднять, надо скидывать лишнюю. А сзади уже ждут, живой конвейер нарушен…
Я носила рыбу вместе со всеми. С кем-то ругалась, и меня ругали. Пот заливал глаза, ноги скользили по рыбьей чешуе.
Наталью я не видела, но чувствовала ее присутствие. Она была незаметна и всегда появлялась именно там, где было трудно. Раза два подходила и к нам, один раз привела кого-то на помощь. Поговорить с ней было некогда. Казалось, рыбе не будет конца. Но вдруг я увидела, как по свинцовой воде тронулось юркое суденышко, уводя за собой пустые сетные рамы. Чайки по-утиному зашлепали по воде крыльями, тяжело взлетели и потянулись к берегу.
Оказывается, мы сделали очень много. Только сами не заметили этого. И почти в ту же минуту ожила и тронулась лента конвейера. Аврал кончился.
Нина Ильинична подошла ко мне. Глаза ее блестели.
- Видели? Кто был прав? Молодец, Наталья! Человек, да еще и какой! Еще и на ударника выйдет, вот посмотрите…
Я оглянулась. Мне хотелось еще раз увидеть Наталью. Но ее не было. Я подумала, что мне непременно надо побывать у нее дома. Не сейчас, потом. И надо познакомиться с Андреем Ивановичем. Зайду домой, и все. Он человек видный, привык, что к нему ходят журналисты.
Пока мы разговаривали, почти все женщины разошлись. Две или три, из самых запасливых, бродили вдоль берега, собирая оброненную рыбу. Остальные разорванной цепочкой тянулись вверх, по дороге к поселку.
Только тут я вспомнила про Настеньку - так ведь и не узнала, что с ее ногой. Не до того было. Да, наверное, ничего страшного.
Нина Ильинична взяла меня под руку:
- Пойдемте ко мне чай пить. Вымоетесь, отдохнете.
Я согласилась. О том, где была все это время Тоня, я просто не подумала…
Мы шли по незнакомой улице. Как-то не приходилось до сих пор бывать в этой части поселка. Я уже привыкла к домам, окружающим рыбозавод. Они были разные, но внутренне напоминали друг друга: в них жили люди, привязанные к морю и равнодушные к земле. Возле этих домов на кольях сохли сети, а окна украшали ожерелья из мелкой вяленой рыбки - уйка. Лишь изредка зеленела возле крыльца кудрявая ботва картошки, топорщился лук. Чаще только истоптанная трава, в блестках сухой рыбьей чешуи окружала дом.
Здесь все было не так. Узкую улочку стиснули, с двух сторон высокие заборы, обросшие у подножья сочной нетоптаной, травой, За каждым забором; льдисто блестели стекла теплиц, кудахтали куры. Белые мазаные дома напоминали украинские хаты. И так же как там, возле каждой хаты буйно цвели желтые бархатцы, розовые астры, синие анютины глазки. Разница была только в том, что здесь эти цветы задыхались, в старых консервных банках и в их цветении чувствовалось отчаяние… Ни одного человека не встретилось нам. Вся жизнь здесь шла только за заборами. Там слышались шаги, голоса, лаяли собаки, где-то смеялся ребенок.
- Что это за странная улица? Я никогда на ней не была, Она точно и не похожа на весь поселок…
Нина Ильинична устало пожала плечами.
- Улица как улица. Здесь наши старожилы живут по большей части. Обжились, обзавелись хозяйством. Иным, глядишь, - море-то и вовсе ни к чему… А что поделаешь? В таких поселках, как наш, всегда две стороны. Или люди приходят и уходят, как птицы, - им все равно, где и как жить. Или остаются и навек прирастают к земле. Она ведь надежнее моря…
- И вы считаете, что всегда будет так?
- Не знаю. Наверное, нет. Да ведь и у нас есть старожилы-рыбаки, которым море дороже помидоров и картошки. Вон тот же Ладнов, например… Но чтобы все такими стали, другие масштабы жизни нужны, понимаете? Кустарно все у нас, мелко…
Нина Ильинична замолчала. Видимо, про себя додумывала сказанное.
- А где живет Тоня?
- Что? Ах, Кожина… Да вон их дом. Видите, с флюгером на крыше? Там она и живет.