Целый лес придворных зашуршал, закачал головами: "Бедный, бедный принц! Такой молодой, такой красивый и должен жениться на такой дурнушке! Смотрите, смотрите, да она горбатая! Она и стоять-то как следует не умеет. Бедный, бедный принц!"
А принц все это слышал. И уже начал жалеть о данном слове. Ведь все принцы самолюбивы и привыкли к тому, что им должно принадлежать только самое лучшее.
В это время и доложили о приезде иноземной принцессы. Она немного опоздала на смотр невест.
Она была великолепна! Высокая, юная, одета по самой последней моде. Правда, ноги у нее были большие. Золушкин башмачок не полез бы ей и на пальчик, но этого никто не заметил. Все видели только ее лицо. А оно не стеснялось взглядов. Принцесса верила в себя и свою красоту.
Принц смотрел на нее вместе со всеми как завороженный. Никогда он не видел такой красавицы! Принц теперь хотел жениться на принцессе. Но как же быть с данным словом?
Принцессе поднесли хрустальный Золушкин башмачок. Она повертела его в руках, пожала плечами.
"Какой забавный, старомодный фасон! У меня на родине таких и старухи не носят. Да и что хорошего иметь маленькие ноги? Это совсем не модно".
И лес придворных снова зашуршал, закачал головами: "Золотые слова! Удивительный ум! Так могла ответить только самая-самая настоящая принцесса. Именно такая жена нужна нашему принцу".
А принц между тем говорил принцессе слова, которые должна была услышать только Золушка. Принцесса рассеянно слушала, и нельзя было понять, рада она или нет…
Наконец принц вспомнил и о Золушке. У него стало скверно на душе. Что с ней делать? Выдать за кого-то из придворных? Идея показалась ему не такой уж плохой: ведь он был принцем и привык, что все неприятности относятся только к подчиненным. Он оглянулся, ища ее, но Золушки не было. Она незаметно ушла, пока все восхищались заморской принцессой.
- И принц не стал ее искать? - трепетно, как в детстве, спросила Женя.
- Не знаю, Женечка. Может быть, много лет спустя, когда принц стал старше и понял истинную цену добра, он и пытался найти Золушку. Только тогда это бывает трудно, почти невозможно.
- Нечего тебе мечтать о принцах, Женька, вот и весь сказ! - заключила Любка.
- Да нет, мечтать можно, даже нужно, - возразила я. - Только надо знать себе цену, вот и все. Между нами говоря, принцесса тоже ведь не была такой уж ослепительной красавицей, просто она очень верила в себя.
Ганнуся улыбнулась, глаза вспыхнули:
- А я думаю, принц все-таки нашел Золушку. Понял - и нашел.
Вера зевнула, потянулась лениво.
- Ну вас! Нашли занятие - байки рассказывать. Я люблю, чтобы за жизнь было, а так - лучше спать идти.
- Ну и иди! Никто не держит! - отрезала Женя и сейчас же отвернулась.
Костер потихоньку гас. Хворост, что был поблизости, мы сожгли, а за дальним идти не хотелось. Над обрывом за речкой выкатилась поздняя луна - серебряная, холодная. От нее через речку к костру перекинулась светлая дорожка. Подул ветерок. Запахло рассветом.
Любка встала, прислонилась к углу домика.
- Споем, что ли, напоследок? Мою любимую. Начинай, Женька.
Высокий, ломкий Женин голосок удивительно напомнил лунный свет - была в нем та же зыбкая красота. Слова песни были печальными, как эта прощальная летняя ночь.
Матушка моя,
Что во поле пыльно? -
тихо, обеспокоенно спросила Женя. Низкий глубокий, как ночь, Любкин голос ответил с кажущимся спокойствием:
Доченька моя,
Кони то играют…
В голосе матери была усталость и затаенная грусть. Он был полон горького, как прожитые годы, знания. Не кони - сваты едут за дочерью.
Но до последнего мгновенья мать прячет от дочери правду. Пусть еще минуту, еще секунду будет она спокойна и счастлива.
Я заслушалась и на какое-то время забыла, где нахожусь. Опомнилась, когда оба голоса смолкли. Кто-то подходил к костру, уверенно, по-хозяйски ступая по гальке.
- Вы чего это полуночничаете? А поете славно. Не знал, что у нас тут такие таланты есть.
В последних отблесках костра появилось лицо Алексея Петровича с его обычной открытой улыбкой.
- Есть, да не про вашу честь! - неожиданно зло, почти нагло сказала Любка и пошла прочь мелкой, не своей походочкой, сильно качая бедрами.
Женя подошла ко мне.
- Спать, что ли, пойдем? Мне уже на смену скоро.
Вера и Ганнуся ушли незаметно, словно растаяли.
Алексей Петрович досадливо покачал головой.
- Испортил я вам беседу! Извините. Но Люба-то чего взъелась? Вот уж характер!
Все еще качая головой, он аккуратно сложил в костер все несгоревшие ветки, и, как всегда, костер послушался, вспыхнул, осветив его фигуру.
Мне показалось, что за разлапистой, повисшей над речкой лиственницей прячется Любка.
Но, может быть, только показалось.
14
Во время смены ко мне подошел Алексей Петрович.
- Лена, у меня к вам просьба Найдется время - приберите хоть немного у нас в "холостой республике".
- Конечно, приберу. Давно бы сказали.
Алексей Петрович упрямо не хочет перебираться к нам в "итээр". Может быть, оттого, что в нем живут женщины? Мне кажется, он глубоко застенчив, но прячет это под холодноватым спокойствием.
У "холостяков", конечно, проще, они на каждом углу твердят, что не потерпят "бабьей сырости", и ходят у себя в домике чуть ли не нагишом. Аккуратному Алексею Петровичу с ними трудновато, но… В конце концов, а какое мне дело до того, как он на самом деле относится к женщинам?
Денек выдался легкий. Бывают такие накануне осени. Ночью где-то близко бродил заморозок, травы пристыли, покрылись седой росой. Воздух крепкий и радостный, как молодое пиво. Он и пахнет хмелем - то ли от перезрелых грибов, то ли от осенних листьев.
На рассвете все мужчины ушли вверх по речке. Там собаки подняли дикого оленя. Побежал даже Кряжев - уж не пойму зачем: стрелять он не умеет и ружей явно побаивается. Лева, конечно, умчался первым. Обещал нам с Женей принести оленьи рога.
Женщины тоже собрались артелькой и ушли за черной смородиной - "моховкой". Растет она в пойме, в паучьих чащах. Ягоды у "моховки" крупные, сизые и водянистые.
По-моему, ничего хорошего. Но у нас варенье из нее почему-то считается деликатесом. Наверное, по старому принципу: что редко, то и хорошо.
В лагере тихо. Только плачет ребенок. Это девчонка промывальщицы Веры. Никогда не известно, чего она хочет. Ей уже почти три года, а тельце у нее слабенькое, мягкое, глаза пепельные, мокрые от слез, тонкие светлые волосы. Матери до нее никогда дела нет. Вот и сейчас девочку носит на руках Ганнуся, пытается успокоить. В Ганнусиных руках - нежность неиспытанного материнства.
Я взяла ведро и тряпку и подошла к "холостой республике". Вокруг домика груды консервных банок и всякого мусора. Деревья обломаны, трава вытоптана. Углы - в белой Ландышевой шерсти. И во всем тоска по женским заботливым рукам.
Я поднялась на камень, заменявший крыльцо. Дверь распахнулась мне навстречу. На пороге стояла Любка, в руках ведро с мусором.
- Ты чего пожаловала?
- Да меня Алексей Петрович прибрать тут попросил…
- Ах, сам попросил! Ну что ж, хлебай тут пылищу на здоровье, не жалко!
Лицо Любки побелело под загаром пятнами, глаза сузились.
- Брось, Люба, тут обеим дела хватит. И зря ты на меня думаешь. Идем.
Мы вместе вошли в домик. Любка все еще сердито косилась на меня. А может, стеснялась, что я застала ее здесь?
После солнечного простора тайги в домике тесно. Заросшее грязью оконце таранят мухи. На столе свалка из кружек, кусков хлеба, окурков, пакетиков с пробами. В центре стола все это громоздится друг на друга, по краям видны какие-то просветы. Здесь каждый, как мог, отвоевывал себе место.
Постели не убраны. Стены заклеены картинками. Женщины, море и фрукты. Здесь у всех так. Только у "холостяков" подчеркнуто много женщин. Рекламные красотки из заграничных журналов. Тысячу раз проверенная улыбка, невесомый лоскуток купального костюма, чужие глаза. Таких не бывает в жизни, но именно о таких мечтают в тайге.
- Со стола, что ли, начнем? Растопи печку да воды нагрей, а я пока все это выброшу. Вот ведь обросли до чего, жеребцы стоялые! - первой заговорила Любка.
- Люба, а ты все ж таки брось сердиться, мне Алексей Петрович не нужен.
Любка резко обернулась.
- А мне что, нужен? Мало у меня без него ихнего брата! Постояла секунду и вдруг, присев на корточки, взяла за руки и снизу заглянула мне в глаза.
- Зачем ты мне душу мутишь? Чего хочешь? Говори!
Твой он, да?
Глаза у Любки страшноватые, зрачок - как темный колодец без дна. Ох, и много же зла видели эти глаза!
- Правду я говорю, Люба. И не сходи ты с ума. Лучше тебя здесь нету, и никуда он от тебя не денется.
Любка встала, покачала головой.
- Не денется. Эх ты, Половинка моя! Живешь тут и ничего не слышишь, что люди говорят. "Лучше нету"… Это тебе так, а вон Марья Ивановна такого про меня наскажет!
Трудно бабе в одиночку. Ох, как трудно! Да разве кто поймет, что не всегда головой, иной раз телом живет человек? И хоть какие угодно слова говори - сильнее оно. А потом придет такой вот, как беда, годы бы прожитые топором отрубила, да поздно. Накрепко пришиты. Слова и того не отрубишь.
Ладно. Заболтались. Вернутся хозяева-то скоро… Я взяла ведра и пошла за водой. Любка с ожесточением гремела кружками, сгребала окурки.
Мы больше ни о чем не разговаривали. Каждая занималась своим делом. В дверь заглянула косматая голова Кряжева. Чего это вы, девушки, али свадьба будет?
- Будет. Тебя, дед, за медведицу пропьем. Чем не пара? - как всегда, съязвила Любка.
- Тьфу! К ним с добром, а они…
- Оленя-то убили? - спросила я нарочно спокойнее.
Не хотелось ссориться.
- Да где там! Ушел, подлец! Я-то вот хоть груздочков набрал дорогой, крепенькие. Заходите ужо попозднее - угощу.
- Язык у тебя, дед, как собачий хвост, без пути болтается! Иди-ка подобру с груздьями своими, а то, смотри, окачу помоями ненароком.
Кряжев вздохнул, потряс бородой, но ушел. И чего ты его так не любишь? Сделал он тебе, что ли, что?
- Да уж, видно, не зря. Заслужил.
В домике как-то незаметно стало чисто. Все казалось, конца-краю не будет уборке, и вдруг убирать стало нечего. Заграничные красотки удивленно поглядывали со стен. От груды персиков и винограда над койкой Алексей Петровича пахло югом. Фотография из "Огонька" вдруг стала живой.
Люди по-разному относятся к вещам, и вещи по-разному рассказывают о людях. Что могут рассказать вещи Алексея Петровича о нем самом? Фотография. Память или мечта о солнечном изобильном юге. Но на бурах у всех такие же. Спиннинг, электробритва, которая здесь не нужна. Наверное, раньше не приходилось работать в таких условиях.
Любительский снимок - застывшие лица взрослых и целая куча ребятни. Большая деревенская семья. Белобрысый мальчуган с краю. Ведь это же он, Алексей Петрович! Соленое было у него детство: такую ораву нелегко прокормить.
Люба вытащила из-под нар чемодан Алексея Петровича - вытереть пыль. И вдруг, как ключ, как последняя неразгаданная буква кроссворда, замелькали перед глазами пестрые наклейки. Голубое море, пальмы, силуэт Нотр-Дам, туманный Вестминстер. Страны, в которых никогда не был мальчик из глухой деревни. Но он будет там. Увидит своими глазами то, о чем рассказывали книги. А пока детская игра, которую прячет от всех застенчивый и непримиримый начальник партии.
Краем глаза я увидела, как Любка быстро сколупнула наклейку с надписью "Венеция". На ней из розоватой утренней пены выходила нагая юная Венера. Любка не терпит соперниц. Я сделала вид, что ничего не заметила, и пошла на речку отмывать ведра.
Торопиться не хотелось. К полудню бодрящая свежесть утра перешла в парное ленивое тепло предосеннего дня. Солнце нагрело камни у речки, оживило травы. Только в прозрачной воде прятался холод наступающей осени.
Чья-то тень упала на воду рядом со мной. Я обернулась. Алексей Петрович.
- Ушел олень-то ваш, да?
- Ушел. Да и к лучшему - пусть гуляет. Можно и уток настрелять. Вывозился я из-за него - страх! - Он нагнулся, стал мыть руки. - А вы это не у нас были?
Я не ответила. Смотрела на его руки - ладные, сильные. Руки мужчины. Такие уберегут от любой беды. Я представила эти руки на Любкиных покорных плечах. Нет, такой не станет слушать, что шепчут по закоулкам!
Алексей Петрович поднялся, неторопливо пошел к домику. Сейчас он увидит Любку. Так и должно быть, так и должно быть! Я не завидую ей. Мне только очень хочется знать, где же те руки, что уверенно - на всю жизнь - лягут на мои плечи? Ведь они есть, я знаю. Просто дороги к счастью у всех разной длины.
15
Колымские грозы обманчивы. В них нет ярости и блеска. Они опасны и неожиданны, как удар в спину. В память о них остаются сломанные вековые лиственницы, оборванные провода электропередач.
В это воскресенье никто никуда не собирался. С самого утра было трудно дышать, двигаться. Странные жутковатого серо-желтого цвета тучи срезали дальние вершины сопок, повисли над лесом. Казалось, могучие лиственницы из последних сил удерживают их на своих плечах. Даже говорливая речка напоминала сейчас темную масляную струю. Цветы кипрея не открывались, поникли ветки ивняка около речки, и только желтый рябинник гордо осматривался по сторонам - его и гроза не берет.
В нашем домике все спали. Я встала первой, растопила печурку на берегу. Дым тут же прилип к лицу, пополз по траве. Шаман нехотя отошел в сторону, обычно он сидит у самой печки. Неодобрительно посмотрел на меня. Он, конечно, считал, что дым делаю именно я. В этом он очень напоминал людей, которые тоже часто пинают ударивший их камень, а не того, кто его бросил.
И вдруг что-то изменилось. Словно серая тень промчалась издалека - по траве, по кустам, по воде. Пришел ветер. Не сильный, но удивительно радостный. Стало легко. Лиственницы скинули с плеч тучи и быстро заговорили, зашумели ветвями. Дым клочьями унесся вслед за ветром. Теперь природа ожидала праздника. Это было второе лицо грозы.
Ожили и наши домики. Будто люди только и ждали этого. У кого-то заплакал ребенок, фыркали по-жеребячьи парни, умываясь на речке, громко ссорились около "бабьей республики".
На нашем крылечке показался Лева. Он шел, как лунатик, с закрытыми глазами. Оступился и чуть не полетел с крыльца. За его спиной засмеялась Женя. Лева решил воспитывать характер - приучал себя вставать по первому оклику. Пока это обычно кончалось тем, что он снова засыпал, стоя или сидя.
- Лена, а чай скоро? - словно невзначай спросила Женя.
Глаза хитрые.
- Не знаю, Женечка. Когда дров принесешь, тогда и будет, - тоже безразлично ответила я. Женя была сегодня дежурной и, как обычно, проспала.
- Лева! Дров принеси, слышишь? Побольше! - закричала Женя.
- Ладно-о-о… - ответили ей откуда-то из-под обрыва.
Рыцарство живуче, как и все традиции. Женя спокойно уселась у печки, а Лева лазает сейчас по мокрому от росы кустарнику, проваливается в ямы. Дров много, но набрать их не так-то просто. Всякая традиция со временем теряет смысл. Средневековые рыцари, добыв некие жизненные блага, складывали их к ногам своих прекрасных дам и тут же получали награду. Леву вместо награды отправят мыть посуду - только и всего. Женя считает, что этим она утверждает свое равноправие.
Наверное, все эти мысли от грозы. Она все-таки не уходит. Притаилась за сопками и ждет.
Мне показалось, что в кустах вспыхнуло яркое голубое пламя. Но это была только Любка. То ли ради воскресенья, то ли ради кряжевских именин она надела свое самое любимое платье из ярко-голубого шелка. На шее - крупные красные бусы. Волосы заплетены в косы.
Алечка в ужас бы пришла от "несовременности" такого наряда! Но ей бы Любкины косы да русалочьи зеленоватые глаза! Этого никаким нейлоном не заменишь!
- Ты чего это вырядилась? - спросила я.
Любка обиделась.
- Уж и нельзя? Работаешь тут с медведями, того и гляди сама шкурой обрастешь! Взяла бы вот да тоже приоделась. Чай, на именины сегодня пойдем, - Что-то недоброе мелькнуло в ее глазах, - Ведь и тебя звали. А ты шляешься день целый в шароварах, ровно и не баба. Женька вон тоже, поди, забыла, как оно, платье-то, надевается. Эх вы, размужичье!
Что ж, Любка права. Здесь, на бурах, женщины так привыкли к мужской одежде, что перестали чувствовать себя женщинами. Отсюда иной раз и легкость отношений и незаслуженное пренебрежение.
Я молча встала и пошла к домику. Женя за мной. Может, мы и впрямь разучились носить платье?
К полудню ветер снова стих. Гроза играла нами, как кошка мышью: то протянет лапу, то отпустит. Сейчас она вновь подобралась к нам вплотную. Тучи из желтоватых стали свинцовыми. Казалось, даже сопки сгорбились от их тяжести.
Около домика "семейных" вместо столов расставили опрокинутые ящики, накрыли их простынями. Сиденье каждый обеспечивал себе сам - обрубок дерева, камень, полено.
Марья Ивановна в панбархатном платье малахитового цвета расставляла закуски. Ей помогала Вера. Вячеслав слонялся около столов с видом не вовремя проснувшейся мухи. Наверное, опять до полуночи резался в "петушка" у "холостяков". Последнее время это стало основным его занятием. Меня удивляло только поведение его отца: неужели хитрый, прижимистый старик не видит, куда идут его рубли? Неужто до сих пор не понял, что с сыном неладно?
Здешние женщины для Вячеслава не существовали. Человек, привыкший пить коктейли, почти всегда забывает вкус обычного молока. Однако я не без удивления заметила, что он внимательно и по-особому посмотрел на меня. Неужели потому, что я надела платье? Откуда-то сбоку вывернулся с утра пьяный Гарька. Прилип глазами.
- Мадонна! Вы очаровательны! Позвольте ручку.
И этот туда же!
Меня не оставляло чувство какой-то неловкости. Чтобы прогнать его, я стала помогать Марье Ивановне, и сразу мелькнула мысль: откуда все это? Овощные консервы, мясо, пироги, даже свежие помидоры. В нашей "каптерке" никогда таких вещей не бывает. Посреди стола мутно поблескивала запотевшими боками водочная батарея.
Вот еще интересная сторона человеческой психологии: ведь не я одна вижу эти вещи, но никому в голову не придет спросить - откуда? На столе свежие овощи, а рабочие едят черствый хлеб. Ворчат, чаще шутят, но ничего не предпринимают. Такова сила привычки. Если на дороге появляется камень, об него вначале спотыкаются, а затем привыкают и начинают обходить. Мы много обходим таких камней.
Гости подходили поодиночке, словно немного стесняясь. С такими лицами школьники встречают друг друга на вечернем киносеансе. Кряжева многие не любили, но отказаться от приглашения никто не посмел: так принято. Эти слова один из самых тяжелых камней, которые мы привыкли обходить.
Усаживались кто где смог. Смуглая Женя в желтом ситцевом платьице напоминала мне весеннюю бабочку. Рядом с ней солидно, как "бывалый человек", уселся Лева. Собаки собрались в сторонке, как зеваки перед окном ресторана…
Наконец появился именинник. В негнущемся парадном костюме, с докрасна отмытыми руками.
Сейчас же на другом конце стола, как пружина, взвился Костя:
- За именинника!