Он говорил быстро, напористо и все время улыбался. И хотя его улыбка вовсе не была такой рекламно-красивой, как у Кости, она казалась ярче. В каждом движении этого человека были здоровье и сила.
Он снова подложил в костер узловатые ветки стланика. Пламя дружно взлетело в небо.
- Как вас слушается огонь! Точно какое-то волшебное слово знаете. Да, я забыла, зовите меня просто Леной, как все.
- Согласен, Лена. А огонь я люблю. Меня еще в институте "богом огня" прозвали. Здесь, в тайге, огонь - это жизнь.
Впрочем, давайте говорить о другом. Человеку никогда нельзя разрешать садиться на любимого конька. К тому же вы так и не сказали, кем вы работаете здесь.
- Дневальной, - быстро ответила я, даже не подумав, зачем эта ложь.
Он недоверчиво покосился на меня, но ничего не сказал. Не поверил. Пусть. Он не знает, что заставил меня решить главное - я остаюсь.
Ночь медленно переходила в утро. Исчезли тени. Их сменили выжидающие краски рассвета. Костер тоже выцвел. Алексей Петрович разбросал и те головешки, которые еще остались. Теперь только гибкая струйка дыма все еще тянулась ввысь. Выпала большая роса, и горько запахло кострищем, мокрой хвоей и старым мхом. Не спрашивая дороги, он пошел той же тропкой, что привела меня сюда. Я шла следом.
Вот и речка. Ветви лиственниц отяжелели от росы, спрятался куда-то ведьмин седьмишник. Наступает время солнечного алого кипрея.
Тишина наполнилась далеким грохотом и плеском. Это по руслу речки шел трактор. Тот самый. И вместе с ним стеной надвигалось вчерашнее. Вот оно, рядом.
Пухлая, стиснутая золотым браслетом часов рука Веры Ардальоновны тянется ко мне за ведомостью. Глаза сотрудников исчезают. Я одна, и Вера Ардальоновна это знает. Сухо, как кузнечик, трещит арифмометр. На Галочке Донниченко опять новая блузка, а у Калерии Иосифовны болят зубы…
- Нет! Хватит!
Я сказала это вслух, и Алексей Петрович обернулся:
- Чего "нет"?
- Да так… Дурная привычка говорить вслух с самой собой. Не обращайте внимания.
7
Погода портилась. По небу строем шли облака. Сумрачный, безрадостный свет падал через окно в комнату. Он ничего не скрывал и не приукрашивал.
Сквозь реденькие волосы тети Нади просвечивала старческая розовая кожа, а кокетливая мушка на щеке Альбины отливала чернилами. Крашеный ротик морщился привычной улыбкой. Глаза, как зеркало, отражали лишь то, что видели.
Никогда прежде я не чувствовала себя такой свободной от всего, что говорили и делали эти женщины. А тетя Надя говорила, говорила, Я с полуслова потеряла нить рассказа.
- Ты как хочешь, а такого случая Алечка больше не встретит. Прямо как красное яичко в руки.
- О чем вы, тетя?
- Здравствуйте! Я-то стараюсь, рассказываю, думаю - своя: должно же быть интересно, а она… И когда ты только человеком станешь, Елена!
- Скоро, тетя. В чем же все-таки дело?
- Жених, говорю, Алечке нашелся. Из Москвы приехал. Студент. Все девчонки с ног сбились, а он все к ней да к ней. Понял, значит, оценил.
Алечка сидела рядом, не поворачивая головы. Я никогда не думала, как и чем она живет, а сейчас вдруг почувствовала, как это, наверное, тяжело: жить в роли залежалого товара.
Девчонкой, впервые попав "на выставку" - в городском саду на танцах, - она год за годом "не сходила с витрины". И все напрасно. Приехали сюда. Снова то же. Сотни взглядов и десятки равнодушных рук незаметно и навсегда отняли свежесть. Никто уже не хочет смотреть на уцененный товар… Оттого и головой не повела на слова матери: сама не верит, что на этот раз сбудется.
В дверь резко, коротко постучали. Алечка встрепенулась, рука метнулась по столу в поисках зеркала. На пороге стоял "он". Это я поняла сразу.
Я давно уже заметила, что нигде так не требовательны к стилю одежды, как в маленьком поселке на Колыме. В городе вы можете быть одеты во что угодно. Город многолик, и ему все равно. В поселке вы поневоле будете носить лишь то, что просто и удобно.
Парень был одет под джек-лондонского охотника. И хоть ничего кричащего в его одежде не было, сразу чувствовалось - он здесь новичок. На куртке слишком блестящие "молнии", сапоги не видели тайги, руки не разжигали костров. И странное лицо. Словно тень чего-то знакомого, виденного много раз… Он даже красив, но что-то тревожное прячется в глубине серых глаз. Размах бровей не таит силы. Впрочем, это, может быть, просто от молодости. Ведь он мальчишка.
Тетя Надя без толку засуетилась. Это означало, что на гостя ставка делается всерьез.
- Знакомьтесь! Это моя племянница!
- Лена!
- Вячеслав!
- Вячеслав Кряжев - московский студент, - придирчиво поправила тетя Надя.
- Ну, положим, студент - это еще не профессия и звучит не так, - улыбнулся он. И вдруг я поняла, кого он мне напоминает.
- Простите, а ваш отец не буровой мастер?
Я поймала себя на том, что мне очень хотелось сказать "нашей партии". Но на это я пока еще не имею права.
- Да… Почему вы так спросили?
- Я знакома с ним, а вы очень похожи на отца. Бороды вот только не хватает.
Вячеслав опять улыбнулся. Он улыбался легко и часто, как ребенок.
- Ну, это поправимо. А что, пойдет мне борода?
- Нет, уж лучше не надо! - сказала я. - А вы как сюда попали?
- На каникулы приехал. Отца повидать. Ну и поохотиться, конечно.
Я подумала, что насчет охоты - это для Алечки. Она давно уже смотрела на меня глазами рассерженной крысы. Пусть. Я не собираюсь отнимать у нее "добычу". Тетя Надя тоже забеспокоилась, захлопотала:
- Да что это я - и угощения у нас нету. Уж вы не обессудьте…
- Маман, оставьте, ничего не нужно, - резко сказала Алечка и встала. Она всегда так называла мать: не поймешь, на каком языке, - не по-русски, и не по-французски. Это обращение проводило между матерью и дочерью невидимую черту взаимного недоверия.
Вячеслав чуть заметно улыбнулся. Понял. Видимо, он не глуп. Но хотела бы я знать, что ему нужно у этих женщин?
Он снова повернулся ко мне.
- Лена, простите мое любопытство, но, если не секрет, а кем вы сами работаете?
- Дневальной той партии, где ваш отец.
Даже хорошо, что так случилось. Не будет долгих и ненужных объяснений. У обеих женщин лица вытянулись и стали одинаковыми, как отражение в воде. Вячеслав поднял брови.
Я посмотрела на тетю Надю.
- Да, тетя, я не шучу. Конечно, это не на всю жизнь, получусь - дизелистом стану. Может быть, и дальше учиться буду… Не знаю еще. Пока останусь там. Вам этого все равно не понять, поэтому разговор можно считать оконченным.
- Оконченным! Ишь ты! Всю жизнь о ней заботилась, растила…
- Чесик, идемте гулять, здесь так душно! - скривилась Алечка.
Вячеслав охотно принял предложение. Никому не интересны чужие семейные сцены.
Я тоже решила уйти. Такого чувства полной отрешенной легкости я не испытывала никогда. Мне было совершенно без различно, что еще скажет тетя Надя. Видимо, она это поняла. Мы расстались молча.
Дождя все еще не было. Только серое небо словно прижималось к крышам. Белые сугробы семян на обочинах тоже потеряли легкость, отяжелели и липли к ногам.
Идти домой не хотелось, а больше деваться было некуда. В агентство? Незачем. Все уже сделано и сказано, Вера Ардальоновна, наверное, до сих пор не пришла в себя. Пьет валерьянку (Галочка принесла из аптеки), потом будет пить чай. Калерия Иосифовна молча качает головой.
Дома все на своих местах и все незнакомо. Многое показалось странным, чужим. Твой старый плащ на стене, готовальня, книги. Вещи потеряли ценность воспоминания и сразу стали реальными: у плаща оторван карман, в готовальне не хватает инструментов, книги случайные, у многих нет ни конца, ни начала. Просто старый, потерявший хозяина хлам… Я вынесла все это в коридор.
Завтра на рассвете я снова буду в пути, но сегодня… Телефон на столе, можно просто снять трубку и набрать знакомый номер. Далеко-далеко ответит твой голос. Или голос твоей жены. Только сейчас я вдруг поняла, что это значит: тебя нет.
И не больно. Почти не больно - так честнее. Наверное, совсем эта боль не уйдет никогда. Но звонить незачем, и мне даже не надо приказывать себе не делать этого.
Спать я все-таки не могу. На улице тихо. Небо в длинных полосах разорванных ветром туч. Среди них ныряет луна. В такие вечера всегда тревожно и неуютно. Все сделанное людьми - поселок, электростанция, смутно чернеющая вдали драга - кажется маленьким и непрочным. Зато огромны и непоколебимы сопки.
Нет двух людей, чьи шаги были бы одинаковы. Странно: неужели я и твои шаги успела настолько забыть, что могу спутать их с чужими?
Дверь отворилась без стука.
- Можно?
Взгляд как у больного щенка. Такого не ударит никто.
- Да, конечно…
- Здравствуй, Ленок!..
Это самое трудное - имя, которое принадлежит лишь мне. Все остальное он может отдать другой. Только подаренное в минуту любви имя навсегда останется моим.
- Здравствуй, Вадим!
Знакомый-знакомый жест: рука растерянно трет висок. В уступчивых глазах слезы. Я всегда знала, что ты талантливый артист.
- Я понимаю, мне незачем было сюда приходить…
- Да, незачем.
Мне уже легко. Если бы не слезы! Я даже не знаю, что было бы. Но я не люблю мелодрам.
Слезы тут же высохли. В глазах недоверие.
- Ты серьезно?
- Совершенно. Будет лучше, если ты уйдешь немедленно.
- Хорошо. Но я не вернусь.
- Ты и не возвращался.
- Нет-нет, ты ошибаешься! Если бы ты знала, сколько я передумал, понял…
- И женился на другой. Хватит, Вадим. Мне завтра рано вставать. Я хочу отдохнуть перед дорогой.
- Прощай!
Дверь медленно закрылась. Все. И этой встречи я ждала год?!
Раньше я часто думала: что было после встречи Пер Гюнта с Сольвейг - с той, что ждала всю жизнь? Теперь я знаю: она прокляла его. Минута встречи никогда не возвратит бесплодных лет ожидания.
И в комнате стало совсем пусто. Ее наполняло прошлое. Оно ушло - и ничего не осталось. Только дорога. А что впереди? Давно-давно, когда я была маленькой, отец привез из какой-то экспедиции удивительный цветок. Он был таким синим, что хотелось тронуть его рукой: глаза не верили себе. У цветка было красивое и немного грустное имя - генциана. Отец сказал, что растет он далеко - в счастливой стране Синегории, за многими реками и морями. Почему я вспомнила об этом? Неужели ты существуешь, Синегория?
8
На свете очень мало людей, умеющих хорошо провести воскресенье. Наверное, потому, что от этого дня слишком многого ждут.
Так и у нас на бурах. Чего только не собирались сделать сегодня! И провести волейбольный матч "собашников" и "итээра", и сходить за смородиной, и поохотиться на уток и куропачей.
Но вот уже одиннадцатый час, а все словно вымерло. Только псы ворчат, вызывая друг друга на бой. Но никому не хочется драться. В конец обленившийся Ландыш трется боком об угол "бабьей республики". В глазах у него сонная одурь. Наверное, объелся окурков.
Из домика "собашников" не торопясь вышли Толя Харин и кузнец Митя. Пошли на речку ловить хариусов. Это мне на руку - легче сготовить обед.
- Ребята! Нас не забудьте!
- Ладно-о-о… - доносится с речки.
От нашего домика рыбаков не видно - слышен только сердитый Митин голос (как всегда, "оттягивает" малорослого Толю за то, что тот не идет "на глубь"), взлетают фейерверки брызг, и лают псы.
"Нетрудовое" население уже все собралось на берегу. Здесь же собаки и ребятишки. Даже Ландыш приплелся. Этот бездельник скоро начнет и сырую рыбу есть. Если бы он был человеком, он, наверное, изобретал бы коктейли.
Рядом со мной на жухлой траве лежит Женя. Перед ней учебник с длинным названием. Женя собирается поступать в институт.
Сколько раз уже приходила мне в голову мысль: как у Жени все до зависти просто! Росла в большой дружной семье, училась со своими сверстниками. Наверное, это очень хорошо - учиться вместе с теми, с кем растешь. Мои школьные годы - бесконечная смена лиц. Тетя Надя кочевала из города в город, а я - из школы в школу. Маме было все равно.
После того как она узнала, что отец погиб, она словно перестала жить. Ее дни наполнила суетливая деловая мелочь. Она резала, штопала, шила какие-то никому не нужные переднички и платочки. Глаза болезненно щурились. Она стала бояться шума, света, избегала людей.
Кому тут было дело до того, учусь я или не учусь? Уж, конечно, не тете Наде. Ее беспокоило лишь одно: чтобы я пошла "по приличной дороге". Иными словами, не на фабрику и не на стройку, а только в учреждение.
Да, Жене легче, и дорога ее прямей.
Но почему-то страница в учебнике все одна и та же. Рыжие муравьи давно уже тянутся по ней прерывистой нитью. Потемневшие Женины глаза смотрят в одну точку. Где бродят мысли?
- Лена! А как по-твоему, наш новый начальник хороший человек?
- По-моему, да.
- А почему он к Федору Марковичу на именины идти отказался?
- Ну, этого уже я не знаю… Может быть, Кряжев несимпатичен ему. Он человек нелегкий, сама знаешь. С таким не сразу поладишь.
Женя вдруг резко поднимается. Муравьи удирают врассыпную.
- А Костя говорит, что это я ему нажаловалась! И никто мне не верит.
Именины старика Кряжева - большое событие. О них говорят уже несколько дней. Всем известно, что у Марьи Ивановны припрятана где-то пара ящиков водки, хотя на полках ее "каптерки" давно не видно спиртного. Почему Алексей Петрович отказал старику, я действительно не знаю, но Жене мне хочется помочь.
- Брось! Мало ли кто что говорит… Хочешь, я сама поговорю с начальником?
Женя вспыхнула.
- Не надо! Он еще подумает - испугалась! - "Он", - конечно, не начальник, а Костя.
Поди разберись в Жениных настроениях! Но мне-то не все ли равно?
- О чем, бабоньки, шумите?
К нам незаметно подошел Толя. Он вымок по пояс, но зато в руке полное ведро серебристых хариусов. Теперь он по традиции будет обходить домики, всем предлагая рыбу. Следом за ним - все псы и Ландыш.
- Да мы не шумим, Толя. Просто я подумала, не хватит ли в молчанку играть? Новый начальник вроде бы человек дельный. Пусть узнает про все кряжевские фокусы.
Толя поставил ведро на землю (туда сразу же сунулось полдесятка собачьих морд; он, не глядя, распихал псов ногами).
- Ты здесь новых порядков не заводи! Ишь, что захотела! Начальник-то поживет здесь пару дней, да и на базу утянется. Его, поди, там семья ждет. А мы кашу расхлебывать будем. И что тебе, денег, что ли, жалко стало? Не ты же Кряжеву платишь…
И тут деньги! Везде только деньги… Сразу расхотелось спорить.
Женя, вздохнув, перевернула страницу. Толя, решив, что все в порядке, улыбнулся и щедро "налил" мне в таз рыбы. Именно "налил" - про хариусов иначе не скажешь. А у Жени по странице вновь бегут рыжие муравьи.
…Алексей Петрович появился неожиданно. Вышел из-за домика. Следом трусцой - прораб и запыхавшийся Лева. Видно, "уходил" обоих, а сам такой же, как был. Только глаза сощуренные, злые.
- Вы закрывали скважины на двенадцатой линии Удачливого?
- Я…
Женя встала совсем как набедокурившая школьница. Даже руки держат воображаемый кончик фартука.
- Алексей Петрович! Я знаю, что скважины не добурены! Сначала не видела, потом говорить боялась. А сейчас все равно - пусть хоть уеду отсюда. Это Кряжев делает… И все знают. Он тоже знает, - показала на прораба. Тот улиткой втянул голову в плечи. На минуту все опасливо стихло.
- Женя говорит правду, - подтвердила я.
Не знаю, что заставило меня сказать это. Ведь еще за минуту казалось - все равно. Мало ли какой несправедливости не видела раньше! И вдруг поняла - не могу молчать, не должна. И дело не только в Жениной судьбе, но и во мне самой, в моем завтрашнем дне.
- Это какую такую правду? Старого мастера грязью обливать - это правда?!
Кряжев не говорил - гремел. Кто-то успел предупредить его.
- И кого слушаете?! Девчонок! Дела не знают, а туда же! Вы поспрашивали бы, чему Женьку эту учили, коли она азов не понимает!
Женя невольно отступила на шаг. Казалось, Кряжев сломает ее пополам, как хворостину.
- И все-таки это правда! И незачем сединой обман покрывать! - упрямо повторила я.
Было до странности просто. Только легонький озноб пробегал по коже. Я не боялась, хотя отлично знала, что Кряжев ничего не простит. Я перешла границу облегчающей лжи. На той земле, где я сейчас стояла, была возможна одна правда. Любой ценой.
Алексей Петрович всматривался в лица. Конечно, он отлично знал, что кто-то виноват, может быть, все.
- Вот что, товарищи, ссориться у печки не дело. Двенадцатую линию придется проходить заново. Остальные - проверить. О том, кто прав, кто виноват, поговорим на собрании. Не сегодня. Мне еще надо кое в чем разобраться. Очень прошу до времени счетов не сводить.
Линия рта пряма до жестокости, глаза холодные, светлые. И все-таки… я верю этому человеку, верю, что силу свою он не обратит во зло. Я понимаю: здесь нужна эта сила. Может быть, нужна и жестокость. Но если за ними стоит правда, все будет хорошо.
Прораб Семен Васильевич вопросительно посмотрел на нас, сложил губы трубочкой. Это, мол, что за хитрость? Раньше всегда бывало одинаково: уж коли кто с кем "схлестнулся", дела не откладывают. Чья возьмет. А потом - в "протокольчик". Чисто.
Покрутил от недоумения головой.
- Да… а… Ленушка, а рыбка-то не пригорит?
Я обернулась к печке. И действительно!
-. Смотри, Васильевич, как бы твоя голова не пригорела. Паленым что-то шибко пованивает!
Подошла Любка. Глаза так и рыскают по сторонам - кого бы с кем поссорить. Это она любит. Но сразу поняла: тут серьезное. Притихла, села на чурбан у печки.
Алексей Петрович ушел, вместе с ним Кряжев. Убежал и Семен Васильевич. Женя принялась было рассказывать Любке, что произошло, но махнула рукой - все равно конец.
Любка сорвала травинку. Надкусила, сморщилась - видно, попалась горькая.
- Эх, заварили вы уху, правдолюбцы! Сожрет вас старик - попомните мои слова. Не вы первые. А правды все равно не доищетесь: здесь медведь - судья, а свидетель - тайга. Поди с них спроси.
Улыбнулась вдруг невесело.
- Ладно, девки, вы не слушайте. Это я так. Вожжа под хвост попала.
И уже обычным голосом:
- Слышь, Лен, а начальник-то холостой, говорят? Вот бы такому соколу перья потрепать! С норовом. Не то что наши. Костька тот же, да и все.
- Вот и займись! - зло предложила Женя. - Нам-то до него какое дело?
- Да уж займусь, будь спокойна.
Я разозлилась:
- Чего вы, в самом деле?! Еще поссоритесь ради воскресенья! Что за день такой несносный!
Любка рассмеялась:
- Не будем, не серчай. Кинь лучше рыбки чуток. Здорово поджарилась!
Женя покосилась, подумала, продолжать сердиться или не стоит, и тоже принялась за рыбу.