Та хлопнула холодильником, выглянула из кухни. Лицо широкое, щеки тугие, румяные: и от природы, и от жара печки - пришлось разжечь, много ли на двух конфорках сготовишь? Шипит, потрескивает что-то у нее за спиной, побулькивает, тарабанит тоненько и весело крышкой.
- Чего тебе? - Мария вытерла лоб запястьем. Рука белая, сдобная. - Мама, в духовку загляните, гусь вроде подгорает, - это она через плечо свекрови и - снова к мужу. Глаза счастливые, лицо к улыбке готовое: - Ну, говори скорей, некогда мне.
- Может, мы причастимся? - как можно непринужденней спросил Николай и, неожиданно даже для самого себя, развязно щелкнул по горлу. - С батей, - уточнил торопливо, а голову уже в плечи вжал, замер.
- Еще чего, - уничижающе пропела Мария, и глаза ее стали круглыми от изумления. Повернулась к свекру: - Вы ведь подождете, папа? - голос ласковый, взгляд льстивый, любящий.
- Знамо, подождем, - старик Бахтин вздохнул, поперебирал пальцами по коленям. - Это все Колька твой. Невтерпеж ему, гляди-ка! А куда спешить? - и мстительно посмотрел на сына.
- Дождешься ты у меня, - Мария показала мужу кулак и… замерла. Шевельнула ноздрями, ойкнула, метнулась в кухню. Забренчали крышки, потянуло в горницу жареным, пареным.
- Чего ты на меня-то? - обиженно насупился Николай, зыркнул на отца из-под бровей. - Для тебя же хотел…
- Твоя небось жена-то, - старик Бахтин поджал губы, и его худое, с ввалившимися щеками, с окостеневшим носом, лицо задеревенело. - Пускай она с тобой и разбирается. А меня приплетать нечего.
- Ладно, разберемся, - Николай решительно взял со стола бутылку.
- Не трожь! - грозным шепотом приказал старик. - Не тобой поставлено, не тебе и брать. Не своевольничай!
- А, пойми тебя, - Николай со стуком возвратил бутылку на место.
Послонялся вдоль стола. Подхватил с тарелки кружок колбасы, бросил в рот. Отдернул занавеску, выглянул в окно.
- И где только этот говорун запропастился?
- Жди, жди, - язвительно заворчал отец. - Этот твой артист заявится теперь, когда полон дом гостей будет. И где только ты такого раскопал. Гусара первой гильдии…
- Да брось ты, - Николай мрачно жевал колбасу. - Что уж, все на тебя должны быть похожи, что ли? - И захохотал: - Во, бежит, не споткнется.
Повернулся, посмотрел торжествующе на отца. Повеселев, крикнул:
- Маш, мы пойдем на воздухе посидим. Слышь?
Жена, точно поплавок из воды, вынырнула из кухни.
- С чего бы это? - Оглядела с подозрением стол. Заглянула мужу в глаза. Глаза были невинные.
- Пущай, Маня, идут. Пущай. Нечего мужикам тут маяться, - сухонькая старушка толкнула ее плечом: - Пропусти-ка.
Просеменила к столу с хрустальной чашей салата в вытянутых руках.
- Мама, - с укоризной протянула Мария. - Вы знаете, зачем они идут?
- Знаю, знаю, - старушка проворно поперебирала по столу коричневой ручонкой, и - вот чудо! - для салата нашлось место. Подняла веселое личико, собранное из лукавых морщинок. - Пущай идут. Вот ведь какая у меня сноха поперечная. Мужикам ни вздохнуть, ни выдохнуть не даст!
- Вот всегда вы так! Характера у вас нет, - Мария передернула плечами, пошла в кухню, гордо вскинув голову.
- Будет тебе блажить, - старушка хихикнула, отмахнулась ладошкой. - Эк чего сбуровила!
Мария хотела изобразить обиду, но дверь распахнулась, ворвался Максим с огромным свертком, рулоном бумаги, туго набитой авоськой, бутылкой шампанского, которые он прижимал к груди, и женщина заулыбалась.
- Как вы быстро обернулись. Неужто все дела справили? - всплеснула руками, прижала ладони к щеке.
- Все и даже больше, - Максим быстро глянул на Николая, пытавшего его взглядом, и тот просветлел. - Это ваш заказ, - протянул авоську Марии. - Это мы выпьем за здоровье юного Бахтина. Пусть его жизнь будет бурливой и игристой, - подбросил бутылку шампанского, поймал, пристроил на середину стола. - Это тоже ему, - покачал на руке сверток, осмотрел всех, как в подзорную трубу, через рулон бумаги. - Кстати, а нельзя ли наконец познакомиться с новым гражданином?
- Со Славиком, что ли? - сразу не сообразила Мария. - Пойдемте.
Она на цыпочках приблизилась к двери в соседнюю комнату, открыла ее и остановилась на пороге с затаенно-счастливым лицом.
Юный Бахтин лежал поперек широкой кровати родителей, и лицо его, утонувшее в кружавчиках и оборках, было серьезным и сосредоточенным. Он морщил лобик, шевелил, почмокивая, верхней треугольной губой и сосредоточенно думал о чем-то своем. Посмотрел на вошедших строго и недовольно.
- Ну, здравствуй, Вячеслав Бахтин, - поприветствовал его Максим. - Живи на радость мам и пап, как пелось в популярной песне моего детства. Подержи-ка, - подал Николаю рулон бумаги. Разорвал обертку свертка, извлек большущего плюшевого медведя с бестолково выкатившимися стеклянными глазами. Положил на кровать рядом с ребенком. - Помни дядюшку Макса и живи, как и он, максимально.
- Ну зачем вы! - притворно рассердилась Мария. - Такие деньги…
Максим повернулся к ней, погрозил назидательно пальцем:
- Деньги что навоз, сегодня нет, а завтра - воз! Дети - наше будущее. Здоровые дети - здоровая нация, как сказал доктор Спок и один товарищ, когда с него содрали пятьдесят процентов на алименты… Помоги-ка, Николай, - вырвал у Бахтина рулон, сбросил туфли и осторожно, чтобы не потревожить малыша, влез на кровать.
- Пятьдесят процентов?! - ахнула Мария. - Сколь же он, паразит, от своих-то бегал?
- Это шутка, - Максим вынул из кармана щепоть кнопок и, разворачивая бумагу, ловко пришпиливал ее к стене. - Я таких друзей не держу. У меня на подлецов и хитрованов аллергия.
Он с силой вдавил последнюю кнопку и, довольный, повернулся.
- Ну как? - спрыгнул на пол, нагнулся, натягивая туфли. - Классная работа?
- "И все-таки футболист, а не балерина!" - прочитал Николай и, поразмышляв, загоготал.
Мария тоже вежливо улыбнулась, но тут юный Бахтин, сморщившись, поднатужившись, вдруг так заревел, что Максим оцепенел, не успев выпрямиться. Мария метнулась к постели, подхватила сына.
- Во, заржал, будто отпалку устроил, - она, тетешкая, покачивая, чмокая сына в щеки, сверлила мужа уничтожающим взглядом.
Ворвалась бабушка, заутютюкала, заглядывая внучонку в глаза.
- Пойдем, бригадир, женщины сами разберутся, - Максим подтолкнул в плечо Николая, выскользнул за дверь. Молодой отец с виноватым видом потопал за ним.
Старик Бахтин поджидал на крыльце. Покуривал, ковырял в ухе.
- Чего долго?
- Да плакат там прикрепляли, - пояснил Николай. - Хорошо, дескать, что футболист родился, а не балерина.
- Эка радость - футболист, - хмыкнул старик Бахтин. - Добро бы инженер или техник, а то футболист… Купил, что ли, плакат-то?
- Еще чего, - Максим сбежал по ступенькам. Пошел к сараю, распахнул дверь: - Сам написал… Влетаю в рудком, кричу: "Девочки, разве вы ничего не знаете? Будущий директор вашего рудника родился. У Николая Бахтина, бригадира с первой". Они - носики в ладошки - хи-хи-хи, ха-ха-ха. Дальше уж - дело техники. Бумага, плакатное перо - готово!
- Хват! - Николай восхищенно покрутил головой. - Лихо. Будущий директор рудника, придумал тоже… - в голосе его скользнуло удовольствие.
- Дак зачем ты его все-таки в футболисты определил? - продолжал недоумевать старик Бахтин. - Может, он и играть-то не будет?
- Ну, батя, чего ты привязался? - увидев ироническое лицо Максима, заступился Николай. - Это для веселья, для смеху. Хорошо, стало быть, что парень, а не девка. Так я понимаю. Правильно, Максим?
- Правильно, правильно, - тот старательно пластал колбасу.
- А хоть бы и девка, какая беда? - упрямо пробурчал старик. Помолчал. Спросил безучастно: - Надолго к нам?
- Не знаю. Врать не буду. Но год - это точняк. Год я гарантирую.
- Ну-у, год, - разочарованно протянул Николай и заерзал так, что табуретка затрещала. - У нас год только привыкать надо. Зачем тебе год?
- Затем, что через год мне вернут права и я снова сяду за баранку, - Максим мечтательно посмотрел в раскрытую дверь, и глаза его затуманились. - Я, друг ты мой бригадир, таксер. Не просто водила, а таксист! Каких людей возил, о чем только с ними не толковал! И навар всегда был, - засмеялся, подмигнул. - Если с умом жить - можно жить. Как говорил один старорежимный поп: "Все люди братья, люблю с них брать я!"
Старик Бахтин с безразличным видом жевал колбасу, отчего на худых щеках его буграми перекатывались желваки; швырял катышки хлеба важным и нелюбопытным курам.
- Брать нехитро, - он достал мятую пачку "Севера". - А давать?
- Я, Матвей Захарович, не старорежимный поп, - усмехнувшись, медленно сказал Максим. - Я и давать умею. Даже люблю. И, кстати, больше, чем брать, потому что приятно видеть, как блестят глазенки у человека, которому даешь… Как я умел давать! - Максим выпрямился и опять мечтательно заулыбался: - "Мадам, разрешите пригласить вас на ужин", "Вы говорите, вам нравится эта шубка? Пожалуйста!" И бац ей шубку под ноги. Одним словом - "…и будешь ты царицей мира". Не жизнь, а сон. Есть такая пьеса "Жизнь есть сон". Только однажды вышла из этого сна моя королева Марго, похлопала голубыми глазенапами - и вот я здесь. - Он поднял лицо и, словно очнувшись, поморгал. Засмеялся. - Вот так номер! На исповедь потянуло. Ая-яй, дядюшка Макс, нехорошо, некрасиво…
Николай серьезно смотрел на него.
- С другим, что ли, сошлась? - спросил хмуро.
- Ты что? От меня-то? - изумленно поглядел на него Максим. - Зажралась. Паштет из соловьиных язычков захотела. А я не золотая рыбка. Надорвался… Ну, ничего, вернусь через год. Красивым и гордым. Посмотрю, может, поумнела моя крошка Доррит - Манон Леско. Может, нужен ей дядюшка Макс сам по себе, дядюшка Макс как таковой.
- Не протянешь ты год, - решил неожиданно старик Бахтин. - Никак не протянешь, ни за что!
- Это почему же? - удивился Максим.
- Легко жить привык. Слишком высоко себя ценишь, - Матвей Захарович поплевал на окурок, осмотрелся куда бы бросить его. - Все тебе будет казаться, что не для такого дела ты предназначен. Работа-то у нас грязная. И тяжелая. Не выдержишь ты.
- Ничего, - Максим улыбнулся, точно оскалился. - Я крепкий, выдержу.
- Вот я и говорю, не выдержишь, - спокойно повторил старик. - Все будет казаться, что ты шахту осчастливил, а тебе за это заплатили мало. Потому как, судя по всему, все в твоей жизни рублем измерялось. И здесь поробишь, поробишь, а потом бросишься искать, где больше дадут. И забегаешься. Рубль, если о нем шибко думать, завсегда маленьким кажется. А наш - так особенно. Его здесь горбом добыть надо.
Николай, приоткрыв рот, смотрел, посапывая, круглыми от внимания глазами то на отца, то на Максима.
- Ты батю слушай, слушай, - торопливо вставил он. - Отец дело говорит. Знает. Всю жизнь в шахте проработал. Орден имеет за это.
- Бросьте вы, - Максим недоверчиво глядел на Матвея Захаровича: серьезно тот говорит или нет? - Мне-то хоть не темните. Вам что, деньги не нужны? Из энтузиазма работаете?
- Не в этом дело, не в этом, - загорячился Николай, но отец остановил его, подняв широкую, как лопата ладонь.
- Как деньги не нужны? - лицо Матвея Захаровича было скучным, но глаза поблескивали раздраженно. - Деньги всякому нужны. Но на первом месте - дело. Взялся робить, так уж не срамись. А деньги, - поморщился, подыскивая слово, - они вроде как оценка труда. Хорошо поработал - хорошо получи…
- Ладно. Хватит, - Максим несильно хлопнул ладонью по колену. Зло посмотрел в глаза старику. - Как я буду работать, Николай увидит и вам доложит. Мне, между прочим, тоже небезразлично, что обо мне люди скажут. Филоном, сачком никогда не был.
- Мы вот после войны как тут робили? - Матвей Захарович лениво покосился на рассерженного Максима и опять медленно отвел глаза. - Лопата да пуп - вот и вся механизация. - Он вздохнул. - Ни электровозов, ни погрузчиков, ни другой какой едреной матери. Кто послабей, те вагонетки к стволу толкали. Сейчас и специальности-то такой нету: каталь… А бурили, елки-палки, - он мелко засмеялся, закашлялся. - Руку в упор не видишь. Пыль, грохот. Силикоз ловили как миленькие.
Максим вопросительно глянул на Николая.
- Болезнь такая, - торопливо пояснил тот. - Каменная пыль в легких оседает. Вроде как цементирует их.
- А как же вы? - жесткое выражение на лице Максима сменилось страхом и растерянностью.
- Чего я? - Матвей Захарович откусил от бутерброда, тщательно разжевал. - И я поймал…
Максим поглядел с жалостью на отца и сына Бахтиных.
- И после этого вы распинаетесь в любви к шахте?
- Кто распинается? Может, я своему Славке маленький, игрушечный копер подарю и каждый день буду твердить сыну: "Бяка! Нельзя!", чтобы с детства ему охоту к шахте отбить. А если не поможет, полезет Славка под землю - пускай работает. Его дело. Пусть кем хочет работает, лишь бы шаромыгой не стал.
- Верно, Колька, - оживился отец, отер торопливо ладонью рот. - Вот я в армии за границей служил, в Германии. На курорты, в санатории ездил, в деревне часто бываю. Повидал, стало быть, кое-чего, а завсегда назад, в шахту, возвращался…
- Привычка, - отмахнулся Максим.
- Привычка, - подумав, согласился Матвей Захарович. - А еще и радость. Умел я робить. Дело свое знал. Уважали меня. Да и не это даже, - он скривился, поскреб щеку, подбирая слова. - Вот! Хорошо я робил, и радостно было, что ладно у меня получалось. Понял? Знал я свою специальность, на месте был. Не зря хлеб жру, значит. Живу не зря.
- Точно, батя, точно! - рявкнул Николай. Подался к Максиму, зачастил ему прямо в лицо, обдавая дыханием. Глаза стали шальные, радостные: - Отец в жилу попал. Был бы тут завод, я бы сталеваром или прокатчиком стал. И работал бы - будь здоров! А здесь шахты, и в них тоже работать надо. И я работаю… Шахту не люблю, врать не буду, но то, что хорошо работаю, люблю! - Решительно помотал перед носом Максима пальцем. - То, что вкалываю без финтов и людям в глаза смотреть не стыдно - люблю. То, что профессию свою до тонкостей знаю, - люблю!
- Может, вы и правы, - согласился Максим лениво. - Только, по-моему, это коровьи рассуждения. Раз кому-то, дескать, надо давать молоко, то почему бы, значит, не мне этим делом заняться. Мне? - он, изобразив величайшее недоумение, ткнул себе в грудь большим пальцем. - А может, я не корова? Может, я скакун?..
- Не скакун ты, а летун, - перебил старик Бахтин, разглядывая без интереса Максима.
- Нет, подожди-и-ите, подождите, - губы у Максима задергались, лицо побелело. - Я вас слушал, послушайте и вы меня. Я, может, сто профессий перепробовал, пока нашел свою. Понимаете: свою! - Он с жадностью заглянул в глаза Матвею Захаровичу, потом его сыну. - Я мог выбирать, сравнивать, а ты? - ткнул указательным пальцем в грудь Николая. - Приковал сам себя к тачке и рад - пользу приношу! А может, ты родился печником, стеклодувом, балалаечником. Или поэтом! Что же ты ассенизатором не стал? Тоже ведь кому-то работать надо.
- Ассенизаторы, между прочим, все шофера. Тебе это ближе, - посмеиваясь, заметил Николай и посерьезнел. - Насчет поэта там или на балалайке - разговор особый. Талант нужен. У меня талантов никаких нема. Поэтому мое назначение просто работать. И работать без булды.
- Ну и работай, - огрызнулся Максим. - Ну и что, что? Спустился в шахту, вылез. Опять спустился - вылез. Глядь, оказывается, в последний раз. Общественность собралась на заслуженный отдых отправлять: самовар в подарок приготовили, лютиков-цветочков охапку приволокли, пионеры по бумажке многая лета прочитали. В школу заманили: "Расскажите, дядя Коля, про свою жизнь. За образец взять хотим". Дядя Коля сияет. Рот раскрыл: "А… а…" А вспомнить-то и нечего. Жизнь прошла, единственная, неповторимая - не будет ведь другой-то, понял?! - а вспомнить нечего…
- Ну, а тебе что вспоминается? - спросил, сдерживаясь и стараясь говорить спокойно, Николай. - Ты-то небось много чего повидал.
- Мне? - Максим раздул ноздри, расправил плечи, но увидел колючие маленькие глазки бригадира, его отвердевшее, без намека на улыбку, лицо и засмеялся добродушно. Потрепал Николая по колену. - Сейчас мне вспоминается пани Сокольская. Как ты думаешь, придет она?
- Придет, - Николай осторожно убрал с колена его руку. - А тебе что?
- Да не злись ты, - взмолился Максим. - Давай без обид. Ты ведь сам разговор затеял… - Николай лицом не подобрел, взглядом не потеплел. Максим отвел глаза. - Эта Сокольская похожа внешне на мою королеву Марго. Только попроще. Вот и вспомнилось.
- Придет, - Николай потянулся за папиросами отца. Задумчиво размял одну. - Что она, что Шахов, если пообещают, расшибутся, но сделают. Еще по школе знаю это. Придет! - заверил твердо.
- Это кто придет, о ком речь? Обо мне? - Мария, появившись в двери, уперлась руками в косяки. - Та-ак, устроились, теплая компания?..
Старик Бахтин торопливо встал, пригладил волосы.
- Ну, я пошел, - и нырнул под руку женщины.
Мария пропустила его и снова заслонила дверь.
Николай тоже встал, заулыбался виновато и глупо.
- Мы вот… на свежем воздухе. Чтоб, значит, не мешать, - он, как и отец, пригладил волосы, переступил с ноги на ногу.
- Выгнала тебя, выходит, жена из дому, выселила? - насмешливо спросила Мария. - Мы еще поговорим с тобой о свежем воздухе… - И грозно потребовала: - Так кто это еще к вам прийти должен, кого ждете?
- Да Сокольская, понимаешь, приехала. Помнишь ее?
- Сокольская? Наташка? - Мария насупилась. - Пускай приходит, встречу!
- Ты что?! - Николай переполошился и откровенно испугался. - Чего надумала?.. Сколь уж лет прошло после школы, а ты! Вот дурная!
- Ничего, посмотрим, кто дурной, - вид у женщины был решительный.
Максим понял, что пора вмешаться. Встал. Затянул потуже галстук.
- Это я ее пригласил, - сказал виновато. Опустил покаянно голову. - Я не знал, что нельзя. Придется перед Наташей извиниться.
Мария недоверчиво смотрела на него…
А во двор уже вваливались люди - молодые и пожилые - заполняли его. Все в праздничных костюмах, все, как один, в белых рубашках.
- Ну, где тут кормящий отец? Чего он от честных людей прячется?
И, осторожненько отодвинув-оттеснив Марию от мужа, окружили Николая.
- Здорово, бригадир!.. Как самочувствие, молодой папаша?..
- Привет, бракодел!..
- Дурак, у него же сын. Сам ты бракодел… Поздравляю, Никола!