Содержание:
КНИГА ПЕРВАЯ 1
КНИГА ВТОРАЯ 73
Примечания 142
Афанасий Коптелов
Точка опоры
…МОЖНО БЫЛО БЫ, ВИДОИЗМЕНЯЯ ИЗВЕСТНОЕ ИЗРЕЧЕНИЕ, СКАЗАТЬ: ДАЙТЕ НАМ ОРГАНИЗАЦИЮ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ И МЫ ПЕРЕВЕРНЕМ РОССИЮ!
В. И. Л е н и н
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Мартовским днем 1901 года две женщины подымались по скрипучей лестнице деревянного дома. Молодой, похожей на курсистку, хотелось взбежать на второй этаж, но она оглядывалась на пожалую, закутанную в пуховую шаль. Та шла медленно, дышала тяжело.
Сверху прорывались сквозь закрытую дверь знакомые звуки фортепьяно.
- Это - у них! - обрадовалась молодая. Пожилая молча кивнула.
Бесшумно переставляя ноги по ступенькам, они поднялись на лестничную площадку, взглянули на табличку. Не ошиблись - та самая квартира, куда спешили они.
Прислушались.
- Бетховен! - сказала Надя полушепотом.
- "Лунная соната"! - добавила мать. - Сама Марья Александровна… Три года прошло… Вот так же тогда играла…
Да, минуло три года с той поры, когда они - тоже проездом - останавливались в Москве. Но как все изменилось! Тогда остановка для свидания была разрешена полицией, а теперь… Наде запрещено появляться в университетских городах и фабричных районах. Заехали нелегально. Хорошо, если никто не тащится по следу… Тогда Ульяновы жили возле Собачьей площадки, теперь - неподалеку от Бутырской пересыльной тюрьмы. Тогда они, Крупские, ехали в Сибирь. Надя - в ссылку, к жениху, Елизавета Васильевна - к будущему зятю. Теперь едут на запад, и впереди неминуемая разлука. Тогда в каждом неторопливом и проникновенном звуке "Лунной сонаты" чувствовалась грусть матери. Митя, ее младший, сидел в Таганке, а Володя томился в неведомом Шушенском, в тюрьме без решеток. Но с Марией Александровной были обе дочери и зять. А теперь?..
Тогда шаги по лестнице услышала Фрида, залаяла басовито, как все сенбернары, и, подбежав к двери, стала принюхиваться через притвор. И залаяла еще громче.
Сейчас даже шороха не слышно. Только - музыка, полная глубокого душевного чувства.
И мать с дочерью тревожно переглянулись: неужели они расстались с ласковой и уютной собакой? Марк Тимофеевич так любил чесать пальцами у Фриды за ухом. Аня и Маняша ходили с ней на прогулку…
Теперь Мити нет дома. Марк по утрам отправляется слушать лекции в инженерном институте… А Аня с Маняшей? Где они?..
И что известно им о Володе?
Среди лета он приезжал в Уфу повидаться, намеревался отдохнуть, но праздность не в его характере. Что ни день, то встречи с изгнанниками и ссыльными революционерами, жаркая полемика о путях борьбы, о будущем страны. Так промелькнули две недели. А с Марией Александровной он расстался позднее. Что сказал ей на прощанье?
Затаив дыхание, Надя снова прислушалась. И тут же еще раз переглянулась с матерью. Похоже - Мария Александровна играет в пустой квартире…
Может, случилось что-то недоброе…
Не позвонить ли немедленно?..
И рука Елизаветы Васильевны потянулась было к кольцу проволоки, - можно ведь тронуть слегка, чтобы в передней колокольчик звякнул чуть слышно…
Нет, нельзя… Мария Александровна все равно вздрогнет от неожиданности. А в ее возрасте волнения опасны.
Мать с дочерью заслушались. И им уже не хотелось торопить время. Три долгих года они не слышали ничего похожего.
Тихие звуки фортепьяно будили раздумье. И Надя представила себе лесные дали в ночную пору: серебряный диск луны бесшумно катится по небу, на секунду прячется за тучки; поникшие ветки деревьев, охваченные ростепелью, роняют льдинки в озерную гладь… Володя рассказывал: в окрестностях Шушенского бывало так в его охотничьи зори.
Где теперь Володя? Чем он занят в эту минуту?
У нее в памяти пражский адрес. А у Марин Александровны? Как-то в письме свекровь делилась радостью: получила весточку из Парижа. Сейчас у нее, вероятно, тоже есть письма из Праги.
Еще минута, и они войдут в квартиру, расцелуются с Марией Александровной, примутся расспрашивать о жизни, о родных. И первым делом - о Володе.
Узнают все, все.
2
Часом раньше Мария Александровна вернулась из Таганки. Впервые не снимая ни шали, ни пальто, прошла в свою комнату и, тяжело вздохнув, опустилась в кресло, усталые руки уронила на колени. Голова часто вздрагивала.
Одна. Совсем одна.
Вот уже четырнадцать лет, как пролегли ее тропки-дорожки к тюремным воротам. Сначала к Саше, старшему мальчику… Он ведь был еще таким юным… Для нее, матери, мальчик… Душевный и упрямый, сердечный и настойчивый… Так рано загубленный.
Две крупные слезины покатились по щекам. Она приподняла уголок шали, чтобы утереть их. После растаявшего снега шаль была влажной, и лицо вздрогнуло от холодка.
Мария Александровна выпрямилась в кресле и снова вздохнула.
И к Саше, и к Ане, и к Володе, и к Мите, и к младшенькой Маняше - ко всем ходила в тюрьмы на свидания. Носила передачи…
И вот снова. Теперь уже по два узелка: один - Мане, другой - Марку. В одно и то же окошко проклятой Таганки.
Пошла третья неделя с той черной ночи, когда увели дочь и зятя. Говорят, по всей Москве хватали смелых, непреклонных, почитающих борьбу с царизмом делом своей жизни. И приурочили аресты к первому марта. Значит, опасались, что подпольная Россия даст о себе знать в двадцатилетие первомартовцев. Но ведь у наших, у социал-демократов, иной путь. Еще в год гибели Саши Володя сказал: "Мы пойдем другим путем". Пока они копят силы… А тюрьмы вместительны… И велика Сибирь, бесконечен кандальный звон…
Одна. Совсем одна. И Фриду на прогулку стало некому водить - пришлось расстаться с такой собакой…
Мария Александровна спустила шаль на плечи, подошла к своему столику, взяла недавнюю карточку, на ней - Митя, Маняша и Марк, у их ног - Фрида. Марк озабоченный, даже удрученный, будто предчувствовал беду.
Поставила карточку на место, взяла письмо зятя, первое из тюрьмы, надела очки и стала перечитывать:
"Давно бы написал я тебе, дорогая мама, да здесь для писем определенные дни. Вот я и ждал вторника. Все у меня здесь прекрасно, а потому чувствую себя великолепно. Опишу тебе мою хоромину. Длина - 6 аршин, ширина - 3 арш., высота 4 1 / 2 арш.; высоту трудно измерить, так как поверхность потолка сводчатая. Окно полтора аршина высотой и 1 1 / 2 шириною. Помещено оно на высоте 10 четвертей над полом. В противоположной стене - дверь, и, войдя в комнату, видишь на правой стороне постель и полку для посуды, а также согревательную трубу, а налево в углу то, что не принято называть… Живу я в 5-м этаже. Роскошный вид из окна на всю Москву! Если бы у меня был бинокль, то, вероятно, я разглядел бы если не нашу квартиру, то по крайней мере училище. Был как-то ясный день, и я любовался переливами солнечных лучей на куполе храма Христа Спасителя и на куполах кремлевских церквей. Вид не хуже, чем с Воробьевых гор. Правда, там с иной точки зрения смотришь, но цель - получить удовольствие - одна и та же".
Бодрится Марк. Ни капельки уныния, ни грана недовольства. И все намеренно, наигранно, иначе жандармы не выпустили бы письмо за пределы тюрьмы. А к легкой, едва заметной иронии не сумели придраться.
И Мария Александровна продолжала перечитывать:
"Жизнь здесь крайне правильная… Нельзя только петь, но и то мурлыкать или петь в уме можно, и я часто напеваю так в уме знаменитую арию мельника "Вот то-то!". Около 12 часов дня обед. Обед ценю в 18 копеек по расписанию - очень хорош. Только, к моему неудовольствию, часто бывают кислые щи, которые я не ем… Около 4 час. дня вечерний чай. Около 7 час. вечера молитва, затем после поверки полная свобода до следующего утра…
Не унывай, наша дорогая, и мужественно переноси незаслуженные лишения! Целую тебя.
Твой М. Е. ".
- Не унывай… В одиночестве-то простительна такая минута…
Была большая семья, хлопот и забот - на целые дни. Теперь - никого. Хоть бы Аня вернулась из-за границы… Легко сказать "вернулась бы". Нельзя ей - в Москве сразу схватят. Будет еще одна узница!.. И Володе нельзя. У него там - дело, начатое с таким трудом.
Он скоро не будет одиноким. Надя вот-вот вернется из ссылки и поедет к нему.
Об арестах не писала ей. Зачем волновать? У нее и без того треволнений достаточно. А в Москву Надя и без письма наведается. Не может не заглянуть перед отъездом за границу. Хоть тайком, хоть на часок, а все равно заглянет.
Положив письмо Марка на стол, Мария Александровна провела рукой по груди и словно очнулась:
"Что же это я?.. В пальто и шали в комнате…"
Невысокая, сухонькая, не по годам быстрая на ноги, она вернулась в переднюю, сняла малопривычную для нее шаль, которую надевала только тогда, когда отправлялась на свидание в тюрьму или на рынок за овощами, повесила пальто на вешалку. В кухне она разожгла самовар тонкими березовыми лучинками, положила в него древесного угля и сказала вслух, будто не самой себе, а семье:
- Будем пить чай… А пока я… - Ей хотелось занять не только каждую минуту - каждую секунду, и она направилась к пианино. - Немножко разомну пальцы…
Но прежде чем сесть на круглый стул, она сходила в свою комнату, валенки заменила мягкими туфлями, поверх белых, все еще довольно пышных волос надела ажурную черную наколку, точно собиралась играть не для себя одной. Провела рукой по крышке и бережливо откинула ее. Не доставая нот с этажерки, села, сосредоточенная, прямая, пошевелила в воздухе тонкими, по-старчески сухими пальцами, на секунду вскинула на потолок полуприкрытые ресницами глаза и, стремительно качнувшись вперед, коснулась клавишей. Не спеша, размеренно и задумчиво. И звуки "Лунной сонаты" как бы раздвинули стены комнаты, поплыли одинокие облака по густо-синему ночному небу, и лунный луч то скользил по озерной глади, то, затухая, пробегал по листве прибрежного леска, то снова вырывался на простор.
Вдруг Марии Александровне показалось, что она здесь не одна, что кто-то слушает ее игру и вот-вот, не сдержавшись, кашлянет, и она сбилась с ритма, голова вздрогнула больше обычного. Мария Александровна начала с первого аккорда. Пальцы взлетали, легко и уверенно падали на клавиши. Голова уже не вздрагивала, а плавно покачивалась в такт музыке.
Когда последний аккорд медленно угас, как лунный луч под набежавшей тучкой, Мария Александровна замерла с приподнятой головой.
И тут тихо звякнул деликатный колокольчик, слоено опасался встревожить хозяйку.
Еще и еще раз. Так же тихо и осторожно.
- Сию минуту, - отозвалась Мария Александровна и, накинув пуховый платок на плечи, пошла открывать дверь.
3
- О-о, гостьи ко мне! Долгожданные! - Мария Александровна распахнула дверь. - Входите, дорогие мои! Входите.
Расцеловалась сначала с Елизаветой Васильевной, потом - с Наденькой.
- Вы так налегке?! А где же ваши вещи?
- На вокзале оставили, - ответила Крупская-старшая. - Мы ведь только на часок.
- Ну-у, что вы? Столько лет не виделись и… Я думала, поживете, отдохнете…
- Полицией отдых не предусмотрен, - улыбнулась Надя, сбрасывая шубку. - У нас и билеты до Питера. Хотя мне туда тоже нельзя носа показывать. Да вот маме надо помочь устроиться с квартирой.
- Такая жалость… - вздохнула Мария Александровна. - Но ничего, видно, не поделаешь… - На тревожные взгляды ответила: - Одна я… В ночь на первое марта опять вломились… И увели… в Таганку.
- Да когда же это кончится?! - Елизавета Васильевна, успев раздеться, потрясла дрожащими руками. - На весь бы мир крикнуть: "Люди добрые, скажите - когда?"
- Скоро, мама.
- Э-э, который раз уже слышу.
- Теперь - скоро. Может, через год или два…
- У нас недавно студенты подымались, - сказала Мария Александровна. - По Тверскому бульвару да по Никольской ходили с песнями! Больше тысячи человек!
- А потом их - в Бутырки?
- Да, не миновала участь… Но, Елизавета Васильевна, голубушка, всех не пересажают. Стены тюрем не выдержат. Рухнут, как Бастилия.
- В это и я давно верю. Но скорее бы. Чтобы сердце не разрывалось за них. - Елизавета Васильевна кивнула на дочь. - Хоть бы Наденьке удалось выскользнуть за границу.
- Наша Аня успела… А то пришлось бы мне носить по три узелка…
Спохватившись, Мария Александровна подала гостьям чистое полотенце:
- Мойте руки и проходите к столу. У меня как раз самовар вскипел.
- Я принесу его…
- Не беспокойся, Наденька. Я еще сама управляюсь… А вот на стол накрыть помоги. Хлеб нарежь. Там целая булка. Никак не могу привыкнуть к мысли, что я - одна: покупаю как на большую семью.
Разливая чай, Мария Александровна расспрашивала о весточках от Володи: часто ли он писал в Уфу, не жаловался ли на здоровье, сохранились ли его письма?
Надя покрутила головой:
- Приходилось сжигать… Могли ведь с обыском к нам… Рискованно.
- А у меня рука не поднимается уничтожать. Люблю перечитывать.
- Откуда он писал? Где сейчас?
- Сначала присылал из Парижа, и мы ему туда отвечали. Потом - из Праги. Тебе тоже оттуда?
Надя кивнула в ответ и тихо проронила:
- Но что-то замолчал. Может, опять переехал?
- Там он. Правда, уезжал ненадолго, но опять вернулся. Ты не волнуйся. Мне он писал и о пражском катке, и о том, что в Праге "особенно бросается в глаза ее "славянский" характер", и что там многие фамилии оканчиваются на "чек". Да он и сам живет под фамилией Модрачека.
- Это я знаю.
- Господи, даже за границей и то не дают покоя! - покачала головой Елизавета Васильевна. - От родного имени вынуждают отказываться!
- А теперь у него - он тебе не сообщал? - новый адрес.
- Если бы не разговорились, стала бы ты, Надюша, метаться по Праге в поисках, - сказала Елизавета Васильевна.
- Может, не дошло письмо… Не мог Володя не написать…
- Конечно, не мог, - подхватила Мария Александровна. - Где-то зачитали…
Она подошла к комоду, выдвинула ящик и достала из коробки пачку писем, нашла предпоследнее:
- Вот тут он пишет: переехал вместе со своим квартирным хозяином. И вовремя переехал. Его письмо к Маняше со старым адресом взяли при обыске. Но ты, Наденька, не волнуйся, - сейчас Володя живет совсем в другом районе города. И нового адреса у жандармов наверняка нет. - Подала письмо. - Читай. И вот в этом последнем он подтверждает тот же адрес.
Надя, порывшись в ридикюле, отыскала маленький блокнотик; записывая адрес, говорила:
- Франц Модрачек - это по-австрийски. А по-чешски - Франтишек.
- Привыкай, привыкай, - сказала мать. - Только уж там при австрийцах Франтишеком-то поостерегись.
Последнее письмо было отправлено Марии Александровне из Вены 4 марта. Надя читала его вслух:
- "Приехал я сюда, дорогая мамочка, за добычей "бумаги" для Нади. В Праге не оказалось русского консульства, а мое прошение о выдаче Наде заграничного паспорта…" - Подняла глаза: - Он не надеялся, что я получу паспорт в Уфе. Сколько ему было хлопот! - И продолжала читать: - "…прошение… обязательно должно быть засвидетельствовано. Вена - громадный, оживленный, красивый город. После "провинции", в какой я живу, приятно поглядеть и на столицу. Здесь есть что посмотреть, так что при проезде… - На секунду задумалась, - при проезде (если бы из вас кто поехал) стоит остановиться. Наде я послал для этой цели маленький Fuhrer durch Wien". - Пожала плечами. - А я не получила. Выходит, что даже из простого путеводителя стараются что-то вычитать.
И с тревогой в глазах посмотрела сначала на свекровь, потом на мать:
- Как же так? В Прагу п р о е з д о м через Вену?! Но ведь Прага-то ближе к нам. Тут что-то… не согласуется. Что-то не то… Что-то…
- Не волнуйся, Наденька. - Мария Александровна положила ей на плечо по-старчески холодную руку. - Штамп, - вот сама посмотри, - пражский. И адрес тоже. И все мои письма дошли до Модрачека. Не волнуйся.
- Да я ничего… Не волнуюсь… О Вене у него, видимо, случайно вырвалось…
- Ты дочитывай письмо-то, - подбодрила мать. - Тревожиться тебе нечего.
И Надя продолжала читать:
- "Был я здесь, между прочим, в Museum der bildenden Kunste, - "…между прочим". Видимо, спешил вернуться в Прагу, к неотложным делам, - …и даже в театре смотрел венскую оперетку! Мало понравилось. Был еще на одном собрании, где читался один из курсов Volksuniversitatskurse. Попал неудачно и ушел вскоре.
Шлю привет всем нашим и крепко тебя целую, моя дорогая".
- Он еще не подозревал, что… - Мария Александровна сдержала вздох, - …что привет придется передавать в Таганку, тайком от жандармов.
- Да, - вспомнила она, - Маня все поджидала чемодан от Володи. Был послан на ее имя через какой-то склад. С нелегальной литературой. Не дождалась… Теперь не знаю - цел ли?
- Должны бы получить… - Надя подняла глаза от письма. - Кто-нибудь наверняка уцелел.
- Из Московского комитета, кажется, все арестованы… Хотя кто-то новенький должен был приехать… Оттуда, от Володи…
Мария Александровна предложила по второй чашке. Елизавета Васильевна не отказалась, Надя с легким поклоном отодвинула свою.
- Можешь прочесть более ранние письма, - сказала свекровь. - Тут есть и рождественское, и новогоднее. В каком-то из них Володя пишет, что живет одиноко и что все еще не наладил свои систематические занятия. Пометавшись после шушенского сидения по России и по Европе, - так у него и написано п о м е т а в ш и с ь, - теперь, говорит, соскучился по мирной книжной работе. Только непривычная заграничная обстановка, говорит, мешает хорошенько взяться за нее.
"Вспомнил наше далекое Шушенское! - отметила про себя Надя, и у нее стало тепло на душе. - Хотя и в ссылке жили, но - вместе. Много там было приятного!"
- Приедешь ты, Наденька, к нему, - продолжала Мария Александровна, - и все наладится. Обстановка будет располагать к работе, Володя ждет тебя не дождется. Дни считает. Сама тут увидишь: в каждом письме - о тебе. Тоскует. И скоро будет считать часы, оставшиеся до твоего приезда… А потом, - взглянула на Елизавету Васильевну, - и вы к ним.
- Как только подыщут квартирку… Ни дня не задержусь… Одной-то мне будет очень скучно…
- Оставайтесь у меня.
- Спасибо. Но Питер знакомее… Да и Надюше надо повидать друзей…