В Охранном отделении его уже давно считали ветераном, и ему пора бы выйти на пенсию. Наградные, которыми его не обходили при каждой ликвидации крамольных организаций, он расходовал с толком - купил себе дом на Первой Мещанской. Но Сергей Васильевич сказал, что Охране трудно обходиться без его услуг. И вот он здесь, в небольшом домике на углу Сытинского переулка. По бумагам и для всех соседей он - хозяин. Заниматься проследками - не для его возраста. А жаль. Сколько он на своем беспокойном веку побегал по московским улицам! Да разве только по московским? И в Петербурге выслеживал, дрожал под дождем, под зимним ветром. И в Киев ездил старшим "летучего отряда" отборных филеров. И в Харьков. И в Екатеринбург. И в Баку. Исколесил в поездах, почитай, десятка три губерний. Даже в Уфу приходилось таскаться по пятам, подобно тени… Зато и "крестников" у него - не пересчитаешь! Одни - еще в камерах подследственных, другие - давно на каторге. Ссыльные да поселенцы где-нибудь в Якутке мотают сопли на кулак. И немало таких, кого уже черти поджаривают на адских кострах. Небось опомнились, немоляхи, ан поздно: отступился господь-батюшка. Он, Грулька, в родительский день помянул бы в церкви, - все ж были люди те грешники. А кого помянешь? Он-то знает их только по кличкам, которые сам давал при начале проследок. А у Сергея Васильевича имена да фамилии спрашивать неловко. Да и ни к чему. Бога забыли - пусть теперь казнятся, горят веки вечные.
А ему тут нехудо. И тепло! И Зубатов по-прежнему ценит его. Не хочется Сергею Васильевичу, чтобы еще кто-нибудь, кроме их двоих, видал здесь Мамочку. Дорожит ею. Она заслужила! А наградных-то ей перепадало, поди-ка, больше всей Охраны! Наверняка многие тысячи! А вот собственного дома голубушке завести нельзя, - все крамольники ударятся в подозрение: "Откуда такие деньги?" Выходит он, Грулька, в лучшем положении.
Осмотрев французскую этикетку на бутылке, принесенной Евстратием Медниковым ради сегодняшнего вечера, умело ввернул штопор и, держа бутылку между колен, с натугой выдернул пробку. Приятный хлопок порадовал слух. Широкими ноздрями втянул винный аромат и аппетитно прищелкнул языком:
"Амброзия!.. Такое, наверно, подают самому государю с государыней-матушкой!.. Вино у этих французов пахнет слаще причастия! - Проглотил слюну, почесал в аккуратно подстриженной сивой бородке, разделенной на две половинки. - И я сподоблюсь - останутся опивки немалые: пьяным-то им на улицу - неловко. Угощусь потом на сон грядущий!.."
Анна Егоровна Серебрякова, сидя в кресле, задумчиво барабанила пальцами по столу.
- Извините, Мамочка, за опоздание, - послышалось из прихожей, и Зубатов, слегка откидывая рукой плюшевую портьеру, заглянул в комнату. - Дела задержали.
Раздевшись, двумя пальцами поправил усы и, войдя, поцеловал холодную руку, пахнущую резкими духами.
- А почему мы нервничаем? Я полагал, коротаете время за пасьянсом.
- Карты забыла, Сергей Васильевич.
- Рановато вам на память жаловаться. - Зубатов сел в кресло, боком к столу, заложив ногу на ногу. - Ну-с, делитесь успехами. К Грачу ниточку нашли?
- Не удалось, Сергей Васильевич. - Анна Егоровна прижала руки к груди. - Уж больно он хитер. Никто из моих знакомых не знает к нему явки.
- Хитер, говорите? - На тонких губах начальника шевельнулась презрительная усмешка. - Нас не перехитрит!..
- Я не теряю надежды… Прилагаю все усилия…
- Ну, а из заграничных никто не докладывался? Жаль. - Зубатов повернулся к столу. - На прошлой неделе в департаменте был разговор. Там ценят наши проследки, отмечают усердие и находчивость. У вас, говорит одно видное лицо, подрыватели устоев докладываются о своем приезде, первым делом, Охране. Вам, Мамочка. А через вас и нам. Вот я и поинтересовался: не было ли транспорта для Грача? Не приезжал ли кто-нибудь для связи? Мадам Ульянова не пишет вам?
- У меня с ней непосредственной связи и раньше не было.
- Через Елизариху узнайте. О ней-то вам что-нибудь известно? Где она?
- Мотается по Европе.
- А точнее?
- Кажется, в Берлине.
Зубатов достал массивный серебряный портсигар, хлопнул пальцами по крышке и, откинув ее, предложил папиросу собеседнице, потом поднес горящую спичку. Закурил сам. Выпустил дым кольцами в потолок.
- Сейчас, Мамочка, самое важное - узнать местонахождение и новые клички Владимира Ульянова.
- Упустили его.
- Да. Теперь это и в департаменте понимают. А я своевременно ставил в известность: "крупнее Ульянова в революционном движении нет никого". - Зубатов как бы подчеркнул эти слова резким жестом руки с дымящейся папиросой. - И советовал без раздумья "срезать эту голову с революционного тела". Не вняли моим словам, прохлопали ушами. А теперь он шлепает за границей эту наивреднейшую "Искру".
- Вы считаете, что "Искру" печатают за границей?
- И сомнений быть не может. Хотя они всячески стараются подчеркнуть, что будто бы весь тираж печатается в империи. Вы, вероятно, обратили внимание - даже даты ставят по нашему русскому календарю. Но нас не проведут. - Зубатов погрозил пальцем. - Отдельные номера, правда, перепечатывают на подпольных шлепалках. Где-то на юге, на Кавказе. А редакция обосновалась в Германии. Но где? В каком городе? Вот это, - подолбил стол указательным пальцем, согнутым, как орлиный клюв, - это мы с вами обязаны узнать.
- И тогда германская полиция выдаст его?
- Непременно. Кайзер-то как-никак родственник его императорскому величеству.
Зубатов через стол наклонился к собеседнице:
- Так где же они? Как вы думаете?
- Если Елизариха в Берлине, то…
- В Берлине их нет. Уж там-то наш глаз остер.
- Возможно, они в Австро-Венгрии.
- В Праге? Было похоже. Но недавно расшифровано письмо, отправленное из Нюрнберга в Одессу. Явно из редакции "Искры". Пишет женщина. Мадам.
- Она!.. Сергей Васильевич, она!.. Поверьте моему чутью. Мадам Ульянова.
- В таком случае, они - в Нюрнберге. Если не в Мюнхене.
- Подобрать бы ключи к их переписке.
- Дело не столь уж хитрое. Ну, кто же, Мамочка, не поймет, что "Графачуфу" - это пресловутому Грачу, за которым мы гоняемся уже несколько месяцев. К сожалению, в последнее время у них появился и настоящий шифр. Пока неразгаданный. И в открытом тексте есть загадки, например: "Сюда приехала жена Петрова". Не Ульянова ли, а? Не он ли Петров?
- Он на выдумки горазд. Но я постараюсь… Приложу усилия…
Зубатов хлопнул в ладоши. Грулька тотчас же принес распечатанную бутылку, две рюмки и вазочку с шоколадными конфетами; с ловкостью заправского официанта разлил вино и с легким поклоном удалился. Зубатов поднял рюмку и, глядя в круглые, как вишни, глаза Анны Егоровны, торжественно произнес:
- Сегодня годовщина! Знаете, которая по счету? Девятнадцатая!
- Господи! - всплеснула руками Анна Егоровна. - Все-то вы помните!
- Такое не забывается! Хотя и не круглый счет, а нельзя не отметить. - Чокнулся с раскрасневшейся собеседницей. - За ваши бесценные услуги Охране! За верную службу государю!
Анна Егоровна достала платок, приложила к одному глазу, к другому. Зубатов, опорожнив рюмку, провел указательным пальцем по усам, заговорил с особой доверчивостью:
- А теперь я хочу слышать ваше слово об одном, если хотите, грандиозном плане. Слепова знаете. И Афанасьева с моих слов тоже знаете. Эти люди послушные, как дрессированные охотничьи собаки. Скажу: "Несите в зубах поноску" - понесут. И роптать не будут: бога боятся, государя чтут больше отца родного. Понадобится - они в своих обществах поднимут мастеровщину на манифестацию под трехцветным государственным флагом, с портретом его императорского величества.
- Сергей Васильевич! - Голос Анны Егоровны зазвучал настороженно. - А вдруг да кто-нибудь один… Вдруг да выкинет, подлец… красный флаг.
- Признаюсь - риск не исключен. Но ради святого дела можно и рискнуть. А в Слепова я верю. Такие люди подберут богобоязненных мужиков из неграмотной мастеровщины. Да если кто и посмеет супротив… Сомнут! - У Зубатова сжались кулаки. - Пойдет лавина! И знаете, Мамочка, это можно приурочить ко дню освобождения крестьян. И на поклонение к памятнику царю-освободителю, а? Каково придумано?!
- Да это же!.. У меня даже дух захватывает!.. - Анна Егоровна прихлопывала в ладоши. - Как откровение свыше!.. И дай-то бог!..
- Я был уверен, что вы одобрите. На днях доложу великому князю. И, в фартовый час, начнем подготовку. Народ увидит, у кого больше сил. - Зубатов встал. - До новой встречи, Мамочка!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Ульяновых приютила на время семья одного рабочего. Им уступили маленькую комнатку. Сами хозяева - восемь человек - ютились в соседней, тоже небольшой. Те и другие жили по принципу: в тесноте, да не в обиде.
Чистота в квартире была отменная: нигде - ни пылинки. Дети всегда ходили чистенькие и так же, как родители, вели себя учтиво, друг друга удерживали от шумливости:
- Тише. Дядя Мейер пишет.
А он не столько сидел за столом, сколько ходил по комнате. Походит, пошепчет себе что-то, потом присаживается к столу и некоторое время пишет. Надежда знала: пишет брошюру против "экономистов" из газеты "Рабочее дело" и прочих ревизионистов, отступников от марксизма, с которыми нужно размежеваться самым решительным образом. И чем скорее, тем лучше. В такие минуты она уходила из комнаты. То готовила немудрый завтрак, разговаривая с хозяйкой, то расспрашивала ее старших детей об уроках в школе. Дети доверчиво показывали тетради с домашними заданиями.
Вечерами Владимир Ильич подолгу беседовал с хозяином, расспрашивал о фарфоровом заводе, о заработке, о профессиональном союзе, о партийных новостях.
Иногда Ульяновы отправлялись на прогулку, чаще всего в Английский сад. Там любовались задумчивыми ивами, опустившими тонкие, как пряди длинных девичьих волос, ветви до самой земли.
Нередко выходили за город и подолгу смотрели на юг. Там темнели мягкие холмы, поросшие сумрачным лесом, а далеко за ними вздымались все выше и выше подернутые голубоватой дымкой скалистые вершины. Самые высокие накрутили на головы снежные чалмы. Порой между гор застревали облака, и было трудно отличить их от снега: весь хребет казался белым.
Во время прогулок Владимир рассказывал о том, что написал утром, а вечерами давал прочесть новые страницы. Пока Надя читала, посматривал на ее лицо: нравится ли ей? Согласна ли с его полемическими строками? А потом спрашивал:
- Ну как? Ошибок нет?.. Если не устала, переписывай.
Надя улыбалась. Тихо и тепло. У нее ни голова, ни руки не устают переписывать его страницы. Сколько бы их ни было.
После завтрака они направлялись в квартиру Ритмейера. И Надя несла в сумке томики стихов, которые могли понадобиться при шифровке, и две довольно толстые тетради. В одну записывала: откуда, от кого, что и через какой промежуточный адрес получено для "Искры"; в другой регистрировала ответы: в графе "Кому" помечала только клички, а фамилии держала в памяти. Если, не приведи бог, и попадутся тетради в руки шпика, все равно ничего в них не разгадает. Кто же может знать, что Матрена - это Петр Гермогенович Смидович, а Зайчик - Глаша Окулова, милая девушка из сибирской деревни.
Вера Ивановна пришла возбужденная, с порога сказала, что снова приехал для переговоров Струве. После обеда будет у нее. Просит прийти.
- Я не пойду, - наотрез отказался Владимир Ильич. - Не могу больше разговаривать с Иудой.
- С Теленком, - поправила Засулич. - Я же говорю: в политике он - как теленок на льду.
- Ну, нет. Он себе на уме. И этому Теленку пальца в рот не клади: откусит.
- Он с деньгами. И немалыми.
- Купить нас? Все равно не хватит. У Иуды - помните? - было тридцать сребреников. И у этого не больше. - Владимир Ильич, расхохотавшись, повернулся к Надежде: - Иди ты. Он наверняка опять с женой. Она же - твоя гимназическая подруга.
- И мне трудно, - вздохнула Надежда. - Я не могу забыть: они оба многое сделали для нас…
- В былые времена… - твердо сказал Владимир Ильич. - А ныне мы - идеологические противники.
- Вы уж слишком резко, - заметила Вера Ивановна.
- Иначе не могу. С людьми, извращающими марксизм, нельзя вести мягкой беседы. Разговаривайте вы, женщины.
Надежда целый день терялась в раздумье: "О чем я буду говорить с ним? И как? Ума не приложу… Ужасно нехорошо на душе…"
Но выполнить тяжелое поручение сочла необходимым.
Готовясь к приему гостя, Вера Ивановна в своей маленькой комнатке жарила на керосинке кусок говядины.
- Я долго соображала, чем его угощать? - рассказывала она Надежде Константиновне. - Если бы он с женой, купила бы печенья к кофе, а он на этот раз, оказывается, один.
"И лучше, что один, - отметила для себя Надежда. - Все же легче".
- Мужчина! Ему, конечно, нужно мясо, - продолжала Вера Ивановна. - Вот и пришлось жарить. А мне это не с руки.
Она ножницами приподняла краешек куска, отстригла уголок и, подцепив острием, повертела перед глазами:
- Еще кровенит… А может, Струве такое любит? Бифштекс по-английски! - Она хотела попробовать немножко, но не удержалась - аппетитно съела все, что отрезала. - Пожалуй, еще надо пожарить. - Отрезала второй уголок. - Попробуйте. Я положусь на ваш вкус.
- Спасибо. Я сыта.
Вера Ивановна, уступая чувству голода, съела второй кусочек.
- Ничего. Теперь почти поджарилось.
- Да не хлопочите для него. Лучше так…
- Пожалуй, вы правы. Мясо подают с гарниром, а у меня ничего нет…
И Вера Ивановна отрезала себе еще:
- Теперь уже совсем без крови…
Она была растерянна - не знала, как разговаривать со Струве. В чем соглашаться? Против чего возражать? Ведь неизвестно, как отнесется к ее разговору Жорж. Если бы Струве предупредил заранее о своем приезде, она написала бы в Женеву, спросила… А теперь… Вдруг Жорж не одобрит ее позиции?.. Лучше остаться в стороне. Пусть разговаривает с ним Надежда Константиновна - она полномочная представительница Ульянова.
Надежда вернулась раскрасневшаяся, будто из жаркой бани.
- Удружил ты мне!.. Ужасно тяжелый был разговор! - Бросила на стол коробку мармелада. - Это, говорит, подарок от Нины Александровны. Я, понятно, поблагодарила, попросила передать привет. Не могла же я так сразу резко… Но он страшно разобиделся, что ты не пришел, и понял, что ни о какой договоренности и речи быть не может. Ударился в достоевщину: его, дескать, считают изгоем, а он в свое время помогал, поддерживал…
- Тогда, когда мы находили в какой-то степени общий язык в борьбе с либеральными народниками. А теперь иное… Рассказывай дальше.
- А теперь, дескать, от него сторонятся, как от прокаженного. Отталкивают. Он, видите ли, ренегат.
- Так и сказал?
- Но ты бы посмотрел - с какой миной. Потом смягчился: мы, говорит, могли бы работать вместе. Рука об руку. Тихо, со всеми мирно. Время идет - все в жизни меняется. Старые догмы ему напоминают ветхие мехи. От молодого вина они прорываются, и людям не остается ни вина, ни мехов. Для молодого вина готовят новые мехи, при атом сберегается то и другое.
- Заговорил устами евангелиста Матфея! Будто праведник!
- Да. Я увидела: совсем чужой человек. Враждебный партии. И мне стало страшно жаль Нину Александровну: она, видимо, бессильна. Да и вряд ли она понимает, куда поворачивает ее муж. А он-то понимает.
- Не поворачивает, а уж давненько повернул. Удивляюсь, как этого не видит Потресов! Как не чувствует Вера Ивановна! И даже Плеханов, блестящий теоретик, с ними. Уму непостижимо! Вместо борьбы с Иудой, которая нам предстоит, готовы, - в уголках губ Владимира Ильича сверкнула горькая усмешка, - гладить его по шерстке!
2
Радость! Большая радость - Митя прислал газеты. Вовремя прислал. Очень вовремя. Надя уже истосковалась по питерским и московским новостям. Да и сам он истосковался - давно не видел знакомых газет. Даже в ссылке следил за печатью. А здесь… Русской библиотеки в Мюнхене нет. Выписывать конспирация не позволяет. У газетчиков ничего невозможно найти, лишь изредка попадаются "Русские ведомости". А ведь ему, как воздух, как хлеб, необходимы новости из родной страны. Елико возможно, больше новостей. В особенности сейчас, когда в немецких и французских газетах они прочли телеграммы о новом побоище в Питере. На этот раз - на Обуховском казенном заводе.
Из здешних газет уже знали: Первого мая на заводе не вышли на работу триста человек - за городом отмечали День солидарности трудящихся всего мира. А исполняющий должность начальника завода подполковник Иванов объявил их прогульщиками и распорядился о постепенном увольнении: каждый день по десять человек! Рабочие возмутились. Со дня на день надо было ждать взрыва. И седьмого мая взрыв произошел - обуховцы потребовали восстановить товарищей на работе. Подполковник отказал. Тогда они дали тревожный гудок. Переполнив заводской двор, потребовали уже не только восстановления товарищей по работе - сокращения рабочего дня до восьми часов и отмены ночных работ. Воинская команда завода, находившаяся наготове, не смогла управиться. С криками "ура", с насмешливым гиком и свистом, оттесняя отряды пеших и конных городовых, а также эскадрон жандармов, рабочие вырвались на Шлиссельбургский проспект, заполнили его. Считают, что их было более трех с половиной тысяч человек! Тогда полицмейстер вызвал еще один отряд городовых, новый эскадрон жандармов и две роты пехоты. Разгорелась ожесточенная схватка…
Владимир Ильич ждал подробностей. В "Правительственном вестнике" не нашел ни строчки. Развернул "Новое время", просматривал колонку за колонкой на первой странице, на второй, на третьей, наконец глаза споткнулись о строчку, набранную мелким шрифтом: "Мы получили следующее сообщение". От кого получили? Конечно, от жандармов. Позвал жену:
- Ты посмотри, что они, мерзавцы, делали! Вот читай, залпами стреляли в толпу. А рабочие не дрогнули. Не только отбивались булыжниками, которые им подносили девушки в подолах, а дважды все это войско заставляли отступать. Подлинные герои! Не струсили, не разбежались. Даже после третьего залпа! Сражение продолжалось до вечера…
Надежда оставила другие газеты, тоже склонилась над "Новым временем":
- Ужасно! С обнаженными шашками - на рабочих. Один убит, восемь ранено… Это только пишут - восемь…
- Но и башибузукам здорово досталось! Видишь: сбит с ног околоточный надзиратель - рабочие запустили ему камнем в рожу, сломали ножны о его башку. Молодцы! А вот: ранили камнями полицмейстера, нескольких жандармов и городовых… Жаркое было сражение!
Владимир не мог усидеть на месте - несколько раз прошелся по комнате, рассекая воздух взмахами кулака:
- Как видишь, уличная борьба возможна. И безнадежно будет не положение пролетарских борцов, а положение правительства, если ему придется иметь дело с рабочими не одного только завода. А придется! И гораздо серьезнее. Обуховцы не имели ничего, кроме камней, и то продержались целый день. Рабочие не мирятся со своим положением, не хотят оставаться рабами. И в следующий раз они запасутся другим оружием.
Надежда знала, что в голове Владимира уже зреет новая статья для пятого номера "Искры", который придется переверстать. А спустя какой-нибудь час она уже переписывала для набора его статью "Новое побоище":