Взглянув на прямые четкие строки, Блюменфельд сказал:
- Вы напрасно так тщательно. Будто для молодого наборщика. Я привык ко всяким почеркам. Даже Аксельрода читаю.
- Ну уж если Павла Борисовича разбираете, тогда я спокоен. А у меня уже остаются последние строчки.
Наборщик не отходил от бюро, и Владимир Ильич спросил:
- Вы еще что-то хотите сказать?
- Все то же. - Голос Блюменфельда звучал упрямо. - Для себя я закажу два чемодана.
Ульянов встал, одной рукой взял его за лямку фартука, тепло посмотрел в глаза:
- Понимаю. Все понимаю, дорогой мой россиянин. И я бы тоже поехал с первым номером, но… Приходится удерживать себя. - Слегка дернул лямку. - Кто же будет набирать второй номер? Кто?
- Я, Вл… Я, геноссе Мейер, - поправился Блюменфельд.
- А ваша оговорка, между прочим, свидетельствует о недостаточной конспиративности. Да, да.
- Это от волнения. А о наборе вы не тревожьтесь: я быстро вернусь. Довезу, посмотрю, с каким огоньком в глазах будут читать наши рабочие…
- Вот это всего важнее. Что будут говорить рабочие - расскажете мне потом. Но поедете со вторым номером. Да, да. Только со вторым. Потерпите. - Владимир Ильич кивнул на печатную машину. - Постараемся сделать через месяц. Не позднее. Договорились?
- Ну хотя бы… А этот как же?
- Повезет один латыш. Студент. Фамилия его Ролау. Запомните. А отдельные экземпляры, как договорились, отправим в переплетах книг.
Недовольно хмыкнув, Блюменфельд пошел к реалу.
Владимир Ильич снова сел на свое место, и перо побежало по бумаге с обычной быстротой:
"Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного".
Вот и последний лист передовой готов для набора, и Владимир Ильич, взволнованный и сияющий, как перед большим праздником, отнес его наборщику:
- Теперь дело за вами.
- Можете спокойно ложиться спать, - сказал Блюменфельд все с той же ноткой самоуверенности. - Корректура пусть вас не волнует. Еще не было случая…
- Помню, помню, - прервал Владимир Ильич. - И хочу верить в вашу типографскую непогрешимость.
4
Утро было такое же серое, как в предыдущие дни. Окна сверху донизу заплаканные.
В тесной типографии зажгли керосиновые лампы.
Настала долгожданная минута: Ульянов, Блюменфельд и типограф Рау стояли у машины, считавшейся скоропечатной. Дюжий вертельщик поплевал на руки, взялся за крюк, деревянное цевье которого было до блеска отшлифовано жесткой кожей натруженных ладоней; и, напрягая мускулы, повернул большое колесо машины; заскрежетали шестерни, пришли в движение печатные валы, запахло типографской краской, и влажный газетный лист лег на нетерпеливые руки Владимира Ильича. Есть газета! Есть! Сбылась долгожданная мечта!
Рау и Блюменфельд заглянули с боков. Отлично оттиснулось клише: в середине крупно "Искра", ниже под чертой "№ 1, декабрь 1900 года", слева: "Российская социал-демократическая рабочая партия", справа: "Из искры возгорится пламя!" Ответ декабристов Пушкину". Все четко. Все хорошо. А текст… Пожалуй, надо кое-где еще приправить, и Рау вместе с печатником склонился над вторым оттиском.
А Владимир Ильич, хотя внутренняя сторона еще не была оттиснута, вложил в середину лист, напечатанный ранее, и, окинув газету восторженным взглядом, обнял Блюменфельда за плечи, пожал руку Герману Рау, печатнику и вертельщику:
- Данкэ! Данкэ! Данкэ! - едва удержался, чтобы не добавить по-русски: "От всего сердца! От всех российских социал-демократов. От всех марксистов!"
Пройдет какая-нибудь неделя, и новорожденную вот так же будут держать в руках Лепешинский в Пскове, Бабушкин в Иваново-Вознесенске… Глаша Окулова перешлет в свою родную Сибирь… И у всех будет праздник. А для него праздник уже начался. Завтра будут оттиснуты последние полосы.
День рождения газеты запомнится на всю жизнь!
Главное - поскорее переслать "Искру" в Питер Степану Радченко. Ему там очень трудно. Творятся нетерпимые глупости: у рабочих - своя организация, у интеллигентов - своя. В "Союзе борьбы" верховодят "экономисты". "Искра" для них - удар, нашим - подмога в борьбе.
Легким и быстрым шагом Владимир Ильич прошел к редакторскому бюро, зажег лампу под жемчужным абажуром, сел и, как по лесенке, побежал глазами по строчкам первой колонки, чем ниже, тем быстрее и быстрее. Но в середине второй колонки вдруг споткнулся, брови сурово сдвинулись над переносьем, сжатые кулаки опустились на стол.
- Послушайте, геноссе Блюм, что вы наделали?!
- Что, что? - Наборщик всполошенно бросился к нему. - Что там такое? Неужели?..
Острая обида, - первый блин комом! - необычайно взволновала Владимира Ильича. Вскочив на ноги, он ткнул пальцем во второй абзац средней колонки:
- Читайте. Вот отсюда. Читайте вслух.
- "Отодвигают ее…"
- Вы тут сразу проглотили две буквы. Смотрите в оригинале: "Отодвигают же…" Так? Первая погрешность, с которой нельзя примириться. Читайте дальше.
- "Отодвигают эту задачу, во-вторых…"
- А где "во-первых"?
У Блюменфельда щеки стали пунцовыми. Перед другим редактором он бы вспылил: "Не такая уж это крупная… И с кем не бывает…", но сейчас у него перехватило горло, и он чуть слышно проронил:
- Наверно, можно… сократить где-нибудь.
- Ни одной буквы, ни одной запятой! Извольте найти выход из положения…
Рау, принявший случившееся близко к сердцу, поспешил к ним с оттиском последней страницы:
- Мне думается, легче всего сократить вот здесь, а в самом конце полосы поставить поправку.
- Видимо, это единственный выход, - согласился Владимир Ильич, подавляя огорчение. - Но ведь неизбежна остановка машины. И газета сегодня не выйдет. А завтра сочельник, послезавтра рождество…
- Обещаю завтра, - заверил Рау взволнованного редактора.
- Я надеюсь. - Ульянов пожал руку типографа выше запястья, а про себя сказал: "Вперед наука. Ни строчки без последней корректуры!"
Блюменфельд расслабленно присел на угол стола для верстки полос и утер платком лицо: "Теперь, чего доброго, и со вторым номером не разрешит…"
- Я вынужден отложить свой отъезд, - сказал Владимир Ильич типографу и наборщику, - пока не прочту с машины последних полос. Но вы, пожалуйста, без излишней спешки. К вечеру? Это приемлемо.
Предпраздничный ночной поезд был переполнен, - немцы спешили к родным с рождественскими подарками. Ульянова притиснули к стенке вагона. Он, чувствуя себя неуверенно в баварском диалекте, ни с кем не вступал в разговоры. Смотрел на оконное стекло, косо заштрихованное дождем.
Из Мюнхена он сразу же напишет в Цюрих, обрадует Аксельрода: "Сегодня газета должна быть готова". Пожелает ему поскорее отделаться от инфлуэнцы.
Подпись поставит: "Ваш Petroff. Павел Борисович знает все его псевдонимы.
5
На ближней кирке глухо и отрывисто звонил чужой колокол. Будто не литой, а кованый. Даже с трещинкой. И в этом праздничном благовесте не было ничего похожего на разливистый колокольный гул, знакомый с детства.
Владимир Ильич открыл глаза. Сквозь запотевшее окно в комнату пробивался унылый рассвет.
А в Уфе сейчас уже день. Может, сияют снега под лучами солнышка. В углу нарядная елка, и в комнате приятно пахнет хвоей. Надя помогает матери накрывать к обеду праздничный стол…
Здесь все чужое. Даже окно узкое - в угоду готике. Стол под серым сукном, похожим на солдатское. Темно-коричневые стулья с высокими резными спинками, как в суде. Над узенькой кроватью картинка - угрюмый замок на вершине горы.
В углу водопроводный кран, под ним раковина не больше пригоршни. А умывальника нет. Только тазик на табуретке да кувшин. Но сливать-то воду некому. Приходится умываться из тазика, как, бывало, на охоте из весенней лужицы.
Владимир Ильич быстро и легко прошелся по комнате, налил в кружку минеральной воды, развернул бутерброды с колбасой, купленные еще на лейпцигском вокзале, и сел завтракать. Нетерпеливо открыл папку с почтой, полученной секретарем редакции Димкой. На уголках писем краткие пометки Веры Засулич. Хорошо, что прочла и ответила первым корреспондентам.
Письмо от Мартова огорчило его. Задержался где-то Юлий. Не то в Полтаве, не то в Харькове. А может, перебрался еще куда-нибудь? Вот пишет: налаживает связи, подыскивает агентов. Уж что-то очень долго.
А не написать ли ему, чтобы поискал для "Искры" надежный путь через границу? Нет. У него, пожалуй, не хватит деловитости.
Сегодня праздник - Димка не приедет. А Вера Ивановна не утерпит, прибежит. Беспокойная, непоседливая.
Ему не было и восьми, когда имя двадцативосьмилетней Веры Засулич прогремело на весь мир. В тот год петербургский градоначальник Федор Трепов, явившись в предварилку, приказал высечь розгами политического заключенного студента Боголюбова. Видите ли, за непочтение! Вера Ивановна, участница тайных сообществ, не знала студента, подвергнутого экзекуции, но не могла стерпеть надругательства над подследственным. Знакомые пытались успокоить ее: "Не вас ведь высекли". Не подействовало. Она запаслась маленьким револьвером "бульдог", повязала поверх шляпки черный платок, накинула на плечи широкую тальму и отправилась на прием к столичному сатрапу. Когда Трепов вышел в приемную к просителям и оказался перед ней, она вынула из кармана револьвер и нажала собачку:
- За Боголюбова!
Вместо выстрела из-под тальмы - тихий щелчок. Осечка!
Но прежде чем ее схватили за руки, она успела, откинув полу, нажать второй раз, и Трепов повалился.
Ее судил коронный суд с участием присяжных заседателей. Председательствовал популярный судебный оратор Кони. Громкий процесс превратился в суд над Треповым. Даже намеренно подобранные присяжные не могли не увидеть в Засулич героиню чистейшего сердца, не стерпевшую оскорбления, нанесенного не одному Боголюбову - народу, всей стране. Веру оправдали. У выхода из здания суда ее поджидала громадная толпа молодежи, которая и уберегла ее от нового ареста, а добрые люди помогли ей скрыться за границу. Там прогрессивные круги встретили Веру триумфально. В одном демократическом неаполитанском театре о ней даже поставили пьесу…
Обо всем этом Владимир Ильич вспомнил много лет спустя, когда с небольшой надеждой ждал решения судьбы своего старшего брата:
"Ведь оправдали же Веру Засулич…"
Она к тому времени уже была в Женеве видной участницей группы "Освобождение труда", переписывалась с Марксом и Энгельсом, бывала у них в Лондоне, переводила марксистские книги на русский язык. И слава ее не померкла.
А встретились они всего лишь десять месяцев назад, когда Владимир Ильич, возвратившись из сибирской ссылки, тайно наведался в Питер. Александра Михайловна Калмыкова, вдова сенатора, Тетка, как звали ее подпольщики, шепнула ему, что у нее в соседней комнате прячется от посторонних глаз Вера Засулич, приехавшая по чужому паспорту.
- Ее кипучая душа не вынесла эмиграции, - рассказывала Тетка. - Как птица по весне, прилетела на родину. Хочу, говорит, подышать питерским воздухом, хоть одним глазком взглянуть на русского мужика. Ей, в прошлом народнице, интересно знать, каким он стал теперь. Сначала в Женеве для нее раздобыли французский паспорт, язык она знает отлично, но… Внешность подвела. Слава богу, помогли болгары… Идите и называйте нашу Верочку Великой Дмитриевной…
Она представлялась Владимиру Ильичу рослой, крупнолицей, с большими крепкими руками. Потому, вероятно, и не могла сойти за француженку.
Но он увидел маленькую женщину с узкими плечами, бледным продолговатым лицом, острым подбородком и почти непричесанными волосами.
Тогда он еще не знал, что эта женщина считала для себя недопустимой роскошью то, что для других являлось самым необходимым и скромным. Если у нее иногда появлялись свободные деньги, то и при этом друзьям нелегко было понудить ее израсходовать их на какую-нибудь недорогую и необходимую обновку. Веру Ивановну ценили не по одежде, а по уму, по беспредельной преданности революции.
Выхватив левой рукой папиросу из тонких губ, она протянула Владимиру Ильичу правую, маленькую, словно у девчушки.
- Мне рассказывал о вас Жорж Плеханов, - пояснила она тихим голосом. - Он помнит ваш приезд. И возлагает надежды, как на самого способного из своих учеников.
- Вот как! Мне приятно слышать, но… - Владимир Ильич смотрел в круглые светло-серые глаза собеседницы. - Откровенно говоря, я не ожидал…
- Я Жоржа знаю почти четверть века. Он не склонен заискивать. Говорит всегда прямо, иногда даже с ледяной резкостью. А о вас - с огоньком.
- Спасибо. Я как раз собираюсь в Швейцарию, чтобы поговорить с Георгием Валентиновичем о совместной работе. А с вами хотел бы сейчас. У меня есть план…
Они сели на диван в укромном уголке, и Владимир Ильич рассказал об "Искре", которую хотел бы издавать совместно с группой "Освобождение труда". У Веры Ивановны блеснули глаза:
- Как же это умно придумано!.. Значит, мне снаряжаться в обратный путь? А хотелось пожить на родине, летом походить по лугам, белым от ромашек… Но я привыкла подавлять свои желания. Жоржу напишу сегодня же. Вы его еще мало знаете. Это редчайший человек! Эрудит! Первый в Европе знаток Маркса!
- В марксистской эрудиции Георгия Валентиновича я никогда не сомневался.
- Этого и в мыслях невозможно допускать… Поезжайте прямо к нему. Я уверена: он возьмется редактировать газету. Кто же еще, кроме него? Только один он.
Последние слова озадачили Владимира Ильича. Засулич предстала перед ним в ином виде. Хотя он по-прежнему восторгался героиней давно минувших лет, но обаяние ее несколько потускнело, будто на яркую луну набежала тучка…
…Переговоры с Плехановым, претендовавшим на единоредакторство, были долгими и тяжкими. Порой терялась надежда на совместную работу. Обо всем этом записал по свежей памяти для Нади - прочтет, когда приедет.
Теперь их шесть соредакторов. Но Плеханов живет в Женеве, Аксельрод - в Цюрихе. Мартов и Потресов все еще не приехали из России. В Мюнхене, кроме него, Ульянова, только Вера Засулич…
И вот она - легка на помине! - входит в комнату, как всегда с дымящей сигаретой:
- Простите за столь раннее вторжение.
- Что за извинение, Велика Дмитриевна?! Спасибо, что пришли. - Владимир Ильич сделал несколько шагов ей навстречу. - Могу вас порадовать: сегодня газета должна быть готова! Пишите Георгию Валентиновичу.
- Вы не привезли? А я-то надеялась…
- Оттиски привез. Вот, пожалуйста. Сбывается наша мечта!
- Я так ждала этого дня! - Вера Ивановна села на стул, выпустила струю дыма в потолок и на минуту уткнулась в оттиск первой страницы. - Такого рождества еще не бывало! От искры взрывается порох, а его в народе становится все больше и больше.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
В Нижнем Новгороде металась вьюга, выла в печных трубах, пригоршнями кидала на оконные стекла снежную крупу. Над балконом двухэтажного дома старая липа хлестала длинными ветками по железной крыше.
Щели между вторыми оконными рамами и косяками заклеены полосками бумаги, но где-то проникал острый ветер, и огненный цветок керосиновой лампы, что стояла среди бумаг, приподымался, словно хотел оторваться от круглого фитиля, бросал на портрет Льва Толстого, висевшего на стене, за столом, дрожащие блики.
Просторный и добротный стол с двумя тайниками смастерен знакомым краснодеревщиком по особому чертежу, на высоких тумбах, чтобы Горький не сутулился над ним. И кресло под стать столу - массивное, удобное, с выгнутыми подлокотниками. Алексей Максимович, длинноволосый, бледнолицый и усталый, сидел в нем, глухо покашливая. Отбросив в сторону просмотренные газеты, закурил. Папиросу, как деревенский старик самокрутку, держал большим и указательным пальцами, дым пускал в кулак резкими струями. С тех пор как появилось в газетах правительственное сообщение от отдаче в солдаты ста восьмидесяти трех киевских студентов - "за учинение скопом беспорядков!" - он не написал ни строчки. В груди кипел гнев, не находя выхода. Смотреть молча на безумную жестокость он не мог. А что делать и чем помочь - не знал. Только чувствовал - такому злу нельзя, невозможно не противиться насилием.
В соседней комнате спала Катя с маленьким Максом. Спали в клетках, принакрытых газетами, чижи и щеглы. И ему пора бы в постель, - жене дал слово не засиживаться допоздна, но разве заснешь, когда неспокойно на душе? И табак кажется слабым, пресным. Достал новую коробку папирос, - ночью останавливать некому.
На столе - новинка, книга стихов Ивана Бунина "Листопад" с дружеским посвящением. Ее сегодня утром прислал в подарок Валерий Яковлевич Брюсов, пекущийся о делах издательства "Скорпион". Алексей Максимович обрадовался подарку, вспомнил предыдущую книжку Бунина. Там были очень чистые, звучные стихи. Высокая поэзия, редкостное чутье природы! Нетерпеливо начал читать новую, и, казалось, комната наполнилась пряным ароматом осеннего леса. Мягкое тепло ласково лилось в грудь. Хо-ро-шо! Строки мастерски отчеканены и полны лунного сияния.
Подвинул к себе лист почтовой бумаги и, не торопясь, четко вывел первые строчки:
"С благодарностью извещаю, что получил прекрасную книжку стихов Бунина, коего считаю первым поэтом наших дней".
И вдруг рука остановилась. Не ошибочно ли это впечатление? Не лишние ли восторги?
Нравилась бунинская живопись словом, но какая-то горчинка ложилась на сердце. Чем дальше, тем острее. Снова развернув книгу, начал перечитывать:
Сегодня на пустой поляне,
Среди широкого двора,
Воздушной паутины ткани
Блестят, как сеть из серебра.
Широкой рукой откинул пряди волос, свалившихся на лоб, провел пальцами по пшеничным усам.
Слов нет - хорошо. Изящно. Тонко. Но разве это нужно сегодня? Разве можно обойтись одной жалейкой?..
Отодвинул книгу. Встал, готовый крикнуть на весь город, на всю волжскую округу: нет! Надобно иное. Жизнь не устроена, полна мерзостей и ужасных жестокостей. О них нельзя не трубить на весь мир.
Убавил фитиль в лампе - огненный цветок укоротился.
Осторожно, чтобы не разбудить жену, прошел в прихожую, по пути глянул на дверь "шаляпинской" комнаты, теперь пустой. Много раз Федор приезжал в Нижний, ночевал в ней, однажды с балкона пел для народа, запрудившего Канатную улицу: "Эй, дубинушка, ухнем!" По-волжски! Листья на старой липе дрожали от его баса. Хоть бы приехал снова, помог бы успокоиться.
В углу прихожей гнутая венская вешалка. С одного полированного рога Горький снял длинное пальто, в котором он выглядел особенно высоким, как пожарная каланча, с другого - кургузую папаху, взял увесистую палку и, спустившись по лестнице, вышел из дома.
Острый ветер налетал из-за Оки, кружился по Канатной. Горький, не спеша, постукивая палкой о заледенелый дощатый тротуар, прошел до угла и, повернув на Полевую, направился к центру города. И тут заметил: от афишной тумбы оторвалась черная фигура, двинулась за ним; руки в карманах борчатки, шапка бадейкой.
Обернувшись, Горький со всей силой стукнул палкой в тротуар. Человек метнулся в сторону переулка, исчез в снежной пелене.