- Где я? - спросил он.
- Дома, желанный человек.
- Чей это дом?
- Великого хранителя сокровищ. Я дочь его - Золотая.
Силантий закрыл глаза.
…Огнева смолкла, вслушиваясь, Андреев тоже прислушался. В глухой ночной пустоте четко работал мотор баркаса. К острову, покачиваясь, приближался белый электрический светлячок. Рыбаки припозднились, на Сайму возвращаются. Мотор стучал громче, приближаясь. Уже видна черная громада баркаса и электрический фонарь на палубе. Мелькали огоньки папиросок. Когда баркас поравнялся с островом, чей-то мощный насмешливый бас пророкотал:
- Эй, на берегу! Не спите, а то водяной утащит!
Григорий Петрович сказал Огневой:
- Они сейчас на глубоких местах промышляют.
- Отчего же?
- Рипуса ловят. А рипус любит холодную воду, в теплой он быстро засыпает.
Баркас вошел к протоку. Через минуту мотор, взревев, заглох.
- Значит, попал Силантий в пещеру к Золотой.
- Да, и стала Золотая за ним ухаживать, и он постепенно выздоровел. Когда совсем поправился, рассказала ему о богатствах здешнего края. Завела на гору, и открылось ему нагромождение гор. Золотая оказала:
- Отныне эти края принадлежат тебе, Силантий. Мой отец, уходя на север, наказал ждать людей и отдать им богатство. Я ждала долго, ночами стояла на горе и зажигала золотой факел.
Сугомак на берегу светлой речушки срубил себе избенку. По берегам искал золото и находил. В горах собирал самоцветы. Прятал в тайнике. За горой обнаружил бурый железняк. Много накопил Сугомак золота и самоцветов. Собирать их не было смысла. Зачем? Без людей они теряли силу.
Силантия потянуло к людям. В карманы, за пазуху напихал золота и самоцветов, вырубил суховатую палку и тронулся в путь. В лесу встретил рудознатцев. Они приняли его настороженно, но к костру пустили. Силантий обрадовался и рассказал про сокровища. Увидев золото и самоцветы, рудознатцы онемели. Потом, накинулись на камни, заскорузлыми руками жадно их щупали. Вот оно, ради чего они забыли все на свете - и дом, и жен, и детей, и радости, вот то самое, ради чего рыщут они по тайге и не могут найти. Без сокровищ они черви, а с ним - короли!
Рудознатцы обещали Силантию дружбу. Он повел их в благодатные края. Они нахватали много богатств, но хотели убить Силантия. Он бежал. По следам рудознатцев проникли сюда жадные заводчики, нагнали подневольных людей. Но не было им счастья. Дни и ночи не разгибали спин, смертным боем били их хозяйские доглядчики.
Одинокий бродил Сугомак по горам, прятался от людей и увидел он на горе Золотую, поспешил к ней. И сказала она:
- Несчастье принесли сокровища людям. Отныне не будет здесь ни золота, ни самоцветов, ни руд.
Свои украшения Золотая спрятала в колодец пещеры. Вы были в пещере?
- Был.
- Значит, колодец видели. С тех пор гора, речка, пещера называются Сугомакскими. Хорошая байка?
- Ничего. Золотая так и не вернулась?
- Видимо, нет.
Андреев подбросил в костер сушняку, пододвинул ствол сосны, комель у нее уже обгорел. Кто-то легонько ткнул его в спину. Оглянулся. Рядом козел тряс бородой. В круглых глазах прыгали злые огненные искорки.
- Пшел! - замахнулся на него Андреев, и козел попятился. В отдалении маячили еще несколько коз и овечек.
- К людям тянутся, - проговорила Огнева. - Все живое тянется к людям. А человеку к кому тянуться?
- К человеку.
Огнева пошуровала палкой в костре. Потом сказала:
- Надо было у старухи попросить картошки. Мы бы ее сейчас в золе испекли.
Григорий Петрович подумал тогда о картошке, но постеснялся попросить. Конечно, картошка сейчас была бы не лишней.
- Интересно, что вам обо мне говорил предок?
- А, ничего.
- Но все-таки?
- Что вам не везет в семейной жизни.
- Мужа моего как назвал?
- Прощелыгой, по-моему.
- Брандахлыстом.
- Точно!
- Огнева я не виню. Он сильный, красивый, характер кремневый. Но ведь я тоже не из тех, у кого одна защита - слезы. Кремня хватает и во мне. Я с вами по-бабски откровенничаю. В меня вы все равно не влюбитесь.
- Это почему же? - улыбнулся Андреев.
- Знаете, что такое хлебозор?
- Зарницы. Без тучи и грома.
- Сверкать будет, но гром не грянет и дождь не пойдет. Ну да ладно. Вот про своего Огнева. Схлестнемся, бывало, - два кремня. Искры в стороны. А нашлась другая и дала моему Огневу то, чего он ждал от меня - ласку, уступчивость, доброту.
- Кто же она?
- Моя приятельница. Училась в университете. Она и увлекла Огнева.
- Они в Свердловске?
- В Сибири. Если бы не уехали, уехала бы я. Сама виновата. Дура, я думала, что независимость и самостоятельность больше нравится.
- Кому как.
- Выходит, плохо понимаю я психологию… А мне хочется спрятаться за широкую спину, очутиться под чьим-нибудь покровительством, почувствовать себя беспомощной, зная, что тебя кто-то защитит. Странно?
- Жизнь есть жизнь, - усмехнулся Андреев.
- Гаденькая философия! - возмутилась Огнева. - Удобно прикрывать ею острые углы. Жизнь есть жизнь, поэтому, мол, и стараться нечего.
Козел стоял в стороне и, освещенный трепетным огнем, походил на черта.
- Я вас не заговорила?
- Нет, конечно!
- Я и сама себе кажусь странной. Мучают всякие желания, и я им поддаюсь. Почему-то захотелось проследить свою родословную. Знаете, раньше дворяне устанавливали свое генеалогическое дерево. Ну а я глубоко не распространяюсь, о самых близких предках. История у Куприяновых колоритная, не соскучитесь. Могу дать почитать.
- Спасибо. Один вопрос?
- Валяйте, как говорит мой тятя.
- Будто вернулся Алексей?
- Давно.
- Учился с ним в школе.
- Я вспомнила. Вы с ним то дрались, то дружили. Верно? Один раз даже избили вдвоем. Помните?
- Еще бы!
- А другой раз мама ругалась. Вы какие-то опыты с ним делали и разбили стакан. Он не сознался, а мама сказала: "Странно, воров не было, а стакан исчез".
- Было дело, - улыбнулся Андреев.
Помолчали. Огнева села на прогретую землю, привалилась локтем к камню и закрыла глаза. Андреев прикрыл ее полушубком. Она было запротестовала, но он настоял на своем. Она благодарно улыбнулась и вскоре затихла.
Григорий Петрович сидел возле потухающего костра, глядел, как одеваются пеплом красные угольки и думал об Огневой. Что же общего между той сопливой девчонкой и этой самоуверенной умной женщиной? Ничего! Пропасть прожитого их разделяет.
До Кыштыма добирались на рейсовом автобусе. Редактор горячо извинялся - поломался многострадальный "газик", на ремонт поставили. Куда же денешься, раз такое дело.
Дома
Мать встретила Григория Петровича упреками. Он отмалчивался. Не предупредил, а она переживала. Рассказать бы ей об Огневой, да не стоит.
А хороший все-таки день выдался на Увильдах. Второго такого, видимо, не будет. Андреев целый день отлеживался в амбаре, принимался читать, но мысли настойчиво возвращались к увильдинскому костру. Перебирал в памяти разговор с Огневой, задним числом старался скорректировать свои ответы.
К концу дня заглянул Николай Глазков. Родители у него жили через три дома, поэтому Николай частенько наведывался на родную улицу Кирова.
Глазков готовился к сенокосу. И разговор его крутился вокруг этого - недавно ездил в лес, трава нынче хорошая, а ягод маловато. Но он знает ягодные места. Если Гриша Петрович захочет, то можно слетать на мотоцикле за черникой.
- Слушай, - спросил Андреев. - А помнишь, у нас в детстве украли мешки с кислицей?
- Особо! Мы еще тогда разозлились и давай кидать с горы камни. Они подпрыгивали выше сосен! Дураки - внизу-то люди ходили.
- Не Куприянов у избушки нас встретил?
- Дядя Костя? Может быть, и он. Давно ведь было.
- Вот помню, что где-то с ним до войны схлестывались, а где - не знаю.
- Погодь, погодь. Помнишь, перед войной на гору Гораниху ходили? В феврале, по-моему.
- Ну?
- Дикого козла еще поймали?
- Во! - воскликнул Андреев.
Три Петровича зимой часто бегали на лыжах в лес. Поводы разные - ставили на зайцев петли, охотились на белок.
Зима в тот год выдалась чудная. В январе ударили сильные морозы. Сосны трещали от лютого холода, воробьи замерзали на лету. И тревожная то была зима - наши войска штурмовали линию Маннергейма. В феврале морозы отступили, началась оттепель - таял снег. А потом вдруг снова затрещали морозы. На сугробах возникла ледяная корка. Если идти по ней на лыжах, она держала человека. Но стоило снять лыжи, и нога сразу проваливалась. Особенно крепкие корки образовались на открытых местах. Снегу в том году навалило вдоволь. Потому гололедица опаснее всего была для зверья, особенно диких коз и сохатых. На корке они обдирали в кровь ноги.
В хмурый февральский день Петровичи на лыжах забрались в тайгу - на склоны горы Горанихи. Были у них ружья. Лыжню прокладывал Николай Бессонов, за ним поспевал Глазков, а замыкал Григорий.
У Бессонова глаз зоркий. С ходу заметил белку на сосне. Мог на торной заячьей тропе обнаружить свежие следы - а ведь снег утоптан так, что встань человек и то след не увидишь.
Николай Бессонов, в заячьей белой шапке, в телогрейке, с ружьем за спиной первым обнаружил следы дикого козла. Они были хорошо видны - крупные, глубокие. Бессонов сказал:
- Горяченькие.
На горе лес редел и белела поляна. Три друга прибавили шагу. Правда, охота на диких козлов запрещена, но кто мог подкараулить друзей? Никто. И их одолел охотничий азарт.
Козел застрял в снегу посреди поляны. Ледяная корка здесь была особенно толстой. Копыта свободно пробивали ее, и ноги погружались глубоко в снег. Корка имела рваные острые кромки, они-то и обдирали шерсть на ногах. Козел смог одолеть половину поляны, но поранил все четыре ноги. Когда друзья подкатились к нему, он дернулся, пытаясь выкарабкаться из ледяного плена, и покорно затих. По серой, с проседью шкуре волнами покатилась судорога. В круглых глазах зверя застыл ужас. Друзья минуту назад могли изрешетить козла дробью. И, наверное, изрешетили бы, если бы он удирал от них. А сейчас он смотрел на них жалобно, лежа брюхом на снегу. Бессонов снял ружье и отдал Глазкову.
- Держи. Козла вынесем в лес и отпустим, - сказал он.
Бессонов взял козла одной рукой за шею, другой за ляжки задних ног и поднял. Козел был молодой, с хорошую овечку. На ногах во многих местах кожа содрана, из ран сочилась кровь.
Друзья пересекли поляну. Дорогу прокладывал Глазков, за ним двигался Бессонов со своей необычной ношей.
От опушки леса отделился человек и заскользил на лыжах навстречу. Это и был Куприянов. Не старый еще тогда, но брови такие же густые. За спиной двуствольное ружье. Куприянов проявил ярый интерес к козлу и потребовал его себе. Бессонов возразил:
- Не отдам! Он же раненый.
- Я те не отдам, сопляк! - прикрикнул Куприянов. - Быстро сделаю из твоей головы рукомойник.
Петровичи тогда испугались лесного дядьки, хотя ружья и у них были, в случае чего могли постоять за себя. Но им даже в голову не приходило, что ружье можно нацелить на человека.
Бессонов бросил козла на снег. Животное сначала вскинулось, сделало отчаянный прыжок, но снова утонуло в сугробе. Немного не дотянуло до опушки - метров пять, не больше. А там ледяная корка не опасна.
- Варнаки! - загремел Куприянов. Он подошел к козлу и, быстро выхватив из-за голенища валенок финку, полоснул ею по горлу животного. Кровь вмиг окрасила снег.
- Бандит, что ты делаешь! - закричал Бессонов.
- Эт-та каким ты словом в меня плюнул, сопляк?! - окрысился Куприянов. - Да я тебе!
Он угрожающе повел рукой, словно бы собираясь снять с плеча двустволку. Друзья схватились за свои ружья. Куприянов сделал вид, что ему наплевать на все, и занялся козлом. Досадливо махнул рукой:
- Улепетывайте, улепетывайте.
Ушли друзья, удрученные случившимся. Еще переживали из-за того, что не сумели дать Куприянову отпор.
- Тогда ведь Куприянов попался, - сказал Николай Глазков. - Безобразничал. Выгонит на поляну козла и берет голыми руками. Его и засекли. Штрафом отделался.
А сейчас смотри каким стал - благообразным, словоохотливым. Колоритный папаша у Огневой, ничего не скажешь.
Записки Огневой
Андреев полагал, что Огнева забудет про свое обещание. Сделано оно было в такой обстановке, что не мудрено впасть в скоротечную откровенность, а там можно и не вспоминать. Но ошибся. Огнева оказалась хозяйкой своему слову. Когда Григорий Петрович вновь появился в редакции, редактор передал ему плотно упакованный пакет.
То были тетради Огневой. Дома, сгорая от нетерпения, открыл первую.
"…Тятя как-то говорил, что настоящая наша фамилия Балашовы. Это потому, что предки по отцовской линии приехали на Урал из города Балашова. Прадеда звали Куприяном. Сына Ивана по фамилии никто не звал. Говорили так: "Вот идет Ванька, Куприянов сын". Так мы и стали Куприяновыми.
У деда Ивана было редкое занятие - он кабанил. Или как у нас говорят - жег кабан. Между прочим, у Даля это занятие объясняется так: "На Урале: угольная куча, либо сваленные целиком деревья, с комом, листвой и корой, для пережига на уголь: способ варварский и запрещенный. Кабанщик, местное, уральско-заводское - угольщик". Хоть и пишет Даль, что этот способ запрещенный, однако "кабаны жгли" на Урале вплоть до Великой Отечественной войны. Тятя меня возил на кабан, маленькой девчонкой я тогда была. Смутно помню - горб земли, похожий на балаган, и величины такой же. Обложен дерном. Внутри огонь, из-под дерна сочится сизый дым. Кабанщики зорко следят за тем, как идет процесс. Если увидят, что огонь в каком-нибудь месте вылез наружу, его тут же закладывают дерном. Нельзя, чтоб вовнутрь кабана попадал кислород. Деревья там должны не гореть, а томиться. Поэтому места, где жгли обычно кабаны, еще называли томилками. Говорили: "Где отец-то?" - "На томилках". Древесный уголь употреблялся в медеплавильном и чугунолитейном деле, употребляется и сейчас, только я не знаю, как делают древесный уголь нынче.
Так вот, дед мой был кабанщиком, сыновей своих к этому делу приучил. Старший сын Кирилл, правда, бросил кабанить. Ушел работать на завод, где стал большевиком, дружил с Борисом Швейкиным. Потом его сослали в Сибирь на вечное поселение, как и Швейкина. Зато тятя кабанил с отцом до германской войны.
Тятя воевал на Румынском фронте, был пулеметчиком. В конце шестнадцатого года его ранило в ногу. Долго лежал в госпитале, потом отпустили домой на поправку. И только приехал, как случилась Февральская революция. Деда Ивана в живых уже не было, надорвался в лесу - лесину поднял, и в одночасье умер. Вернулся тятя, а дома полный разор. Кирилла нет, отец помер, матушка больна - еле жива. Изба вот-вот завалится от ветхости, сараюшка ушла на топливо. Взялся наводить порядок, весна уже ручьями журчала. Огород вскопал, у соседей картошки на семена выпросил. И тут вернулся Кирилл. Большевики комитет свой организовали. Богачи свое гнули. Началась, словом, заваруха. Кирилл в самой гуще событий, а тятя - в сторонке, хозяйством занялся. Тятя мне рассказывал:
"Кирилл-то меня все переманивал к себе, давай, мол, вступай в нашу дружину, они называли ее отрядом самообороны, ты солдат, военному делу обучен. Такие нам нужны позарез. Ну, а мне не по нутру было, нагляделся я этих смертей, крови и слез - думаю, будет с меня. Теперича революция, и я свободная птица".
Подошло время, свершилась Октябрьская революция. В Кыштыме установилась Советская власть. Врагов у новой власти было больше, чем надо. Создали в городе Красную гвардию. Опять дядя Кирилл звал отца к себе. Тятя поначалу отказывался, но потом согласился, послушался старшего брата и стал пулеметчиком.
Весной восемнадцатого года подняли голову кулаки в деревне Асаново. Кыштымских красногвардейцев на подавление бросили. Только разогнали кулаков в Асаново, начался мятеж кулаков в Метлино. Так и не было покоя красногвардейцам. Вернулись из Метлино, их бросили в Тюбук, из Тюбука - в Тюмень. В баньке попариться не успевали, такое горячее время наступило.
Тятя с дядей Кириллом вместе и мотались. Вернулись из Тюмени, но отдыха опять не получилось. Подняли мятеж белочехи, заняли Челябинск и двигались на Кыштым. Кыштымские красногвардейцы выступили навстречу белочехам и схлестнулись с ними в бою возле деревни Селезни, станция теперь называется Бижеляк. Чехи подогнали бронепоезд и стали бить из орудий по позициям красногвардейцев. В атаку пошли.
Тятя рассказывал:
"И поперли на нас белые чехи, тьма-тьмущая. Нас маленько, так, горстка. Да у них еще бронепоезд. У нас и орудия-то маломальского нет. Одна надёжа - пулемет "максим". Кириллка меня подбадривал, кричал:
- Не оробеешь, Костя?
- Не оробею, поди.
- Смотри, не подкачай.
Отчаянный был, Кириллка-то. В армии и дня не служил, а командовал исправно, офицера другого за пояс мог заткнуть. Я лежу за пулеметом и тоскливо мне. Мать честная, к самому Кыштыму иноземцы пришли, драться вот приходится с ними на родной земле.
Ну, и попер белый чех на нас. Я давай из "максима" смолить, только держись! Мы бьемся вовсю, носа, проклятому, поднять от земли не даем, а на другом фланге слабинка получилась. Обошел нас там белый чех, ну, и мы скоренько смотали манатки, обидно прямо. Отступили мы к Кыштыму. Отряд-то ушел к Мауку, а я, вишь ли, дома остался".
А дома тятя остался так. Попросился у Кирилла:
- Слышь, братуха, дозволь до матушки сбегать?
Не хотел было отпускать, но мать пожалел - беспокоится старушка о них.
- Валяй. Матушку-то и за меня обними.
Пришел тятя домой, а матушка больна, с кровати встать не может. Как ее такую оставишь? Прибегает в это время соседская девчонка, она видела, как тятя появился, и говорит:
- Дядя Костя, белые!
- Врешь?!
- Во, глядите.
По соседней улице вразброд брели чужие солдаты, заглядывали во дворы - кого-то искали. Убежал тятя в лес. Кыштым тогда еще небольшим был. На месте Уфалейской улицы лес шумел.