Художественная сила книги рассказов "Человек в степи" известного советского писателя Владимира Фоменко, ее современность заключаются в том, что созданные в ней образы и поставленные проблемы не отошли в прошлое, а волнуют и сегодня, хотя речь в рассказах идет о людях и событиях первого трудного послевоенного года.
Образы тружеников, новаторов сельского хозяйства - людей долга, беспокойных, ищущих, влюбленных в порученное им дело, пленяют читателя яркостью и самобытностью характеров.
Колхозники, о которых пишет В. Фоменко, отмечены высоким даром внутреннего горения. Оно и заставляет их трудиться с полной отдачей своих способностей, во имя общего блага.
Содержание:
От автора 1
Глазунов 1
В отаре 4
Зародышек 6
Табунщица Решетникова 7
Вдовья доля 9
Сухие дожди 11
Шевелева 12
Элита 14
Федосья 17
Дид Гузий 19
Девчата 21
Пасечник 24
Папаня 26
Дети 27
Серафима 29
Под звездами 33
У моря 35
В ненастье 38
Лесхоз в степи 42
Весенним днем 46
Охотничья жилка 48
Человек с характером 48
Экзамены 48
Хлопцы в степи 49
Зарисовки 49
На утином отлете 50
У костерка 51
Вниз по Дону 51
Сергей Сергеич 54
С августа до мая 54
Автомобильный стрелок 55
Волчиха 55
На острове 57
Родные души 59
Фиша 59
Художники слова 62
Короткие встречи 63
От автора
Наш поезд прибыл на станцию Целина на рассвете. Был 1946 год, июнь.
С вещевой сумкой и шинелью на руке я вышел из вагона. Перед путями шла цементная площадка - основание разрушенного вокзала; она была чисто подметена, и голосистые женщины, выбежав к поезду, продавали на ней шелковицу, которую на юге называют тютиной… Я отправился рассматривать место, куда приехал жить и работать.
Это был ровный степной поселок с одинаковыми белеными домиками и общественным садиком в центре. По одну сторону садика стояло двухэтажное здание райкома партии, по другую - виднелась бордово-фиолетовая, бархатная от петуний могила с надписью на фанерном, временном обелиске: "Слава воинам, павшим за освобождение поселка и станции Целина".
В первые же часы работы в Целине мне пришлось столкнуться с поразившими меня фактами: немцы были выбиты из района зимою, а уже весной разрушенные колхозы - силами почти одних женщин - засеяли зерна больше, чем до войны.
…Мне пришлось долго здесь жить, ездить по фермам, полям, огородам. Записывая то, что меня беспокоит, я исписал несколько тетрадей. Из этих заметок родилась предлагаемая читателю книжка.
Глазунов
В один из первых дней жизни в Целине ехали мы с бухгалтером земотдела Петром Тимофеевичем Грунько.
На дне бедары - двухколесной повозки - рядом с конторскими счетами Петра Тимофеевича лежала коса, которую он всегда брал в командировки, чтобы при случае накашивать для жеребца люцерны.
Целинская степь, о которой я так много слышал, тянулась вокруг - желтая и безводная, гораздо менее привлекательная, чем представлялось по рассказам. Ничто не оживляло взгляда, всюду виднелись однообразные, выпуклые к горизонту массивы пшеницы да горячее, до черноты раскаленное небо. Зеленой, незасеянной земли не было. На пшеничных полях виднелись пароконные лобогрейки, "виндроуэры", громоздко плывущие комбайны. Шла уборка - та горячая пора, когда люди спят по часу в сутки; встречаясь, сперва спрашивают о хлебосдаче и лишь потом здороваются; ругаются по поводу плохой доставки горючего, спорят о запчастях.
Нынче хлеб так высок, что Грунько, не сходя с двуколки, срывает у шоссе тугой колос черноусого мелянопуса, растирает его и, сдув шелуху, взбрасывает на ладони увесистые прозрачно-восковые зерна.
- Эту пшеничку не кушать, а целовать надо, - сообщает он.
Зной невыносим. Над высоким, вспрыгивающим крупом жеребца висят в воздухе слепни и оводы, за бедарой стелется горячая мелкая пыль. Заметив впереди хлебный ток, жеребец сам собой притормаживает копыта и наконец, скосившись из-за оглобли на хозяина, останавливается. Мы слезаем с бедары, шагаем к току. Обязанность Грунько - проверять документацию, но он еще издали грозит заведующему, орет хриплым от жары голосом:
- Ну как ты складируешь?!
Подойдя к бунту пшеницы, закатывает рукав, по самое плечо сует руку в зерно и, вынув из глубины горсть мягкой, еще не окостеневшей, банно нагретой пшеницы, безошибочно определяет:
- Влажность двадцать один. Подбрось сюда девчат, и пусть лопатят - не то подпаришь. А как у тебя с накладными?
…Опять пылим по вытянутому в стрелку шоссе. Без цветов и трав, сразу же от дороги высокая и ровная, будто стена осоки над водой, стоит пшеница. Едва шевелятся плотные, раскаленные зноем ее массивы, и в них, тускло отсвечивая запыленными цинковыми боками, окруженные маленькими фигурками людей, идут комбайны, безостановочно взметывают вороха слепящей на солнце соломы. Иных комбайнов за выпуклой степью не видно, только горячий, отдающий печеным хлебом ветер доносит перестуки мотора. Повернется ветер - и уж с другой стороны долетает новый гул.
- Целина, - сообщает Петр Тимофеевич, - росла лично при мне. Видел ее и дореволюционную, и в восемнадцатом, когда шастали тут банды до полета сабель. Давали ж нам пить… А до этого прокладывалась тут железная дорога. На месте всего нынешнего райцентра стояло два балагана. С двадцать второго по разрешению Ленина стали сюда прибывать переселенцы с Турции, Америки, Закавказья. Приглянулись им непаханые земли…
Слушаю Петра Тимофеевича, смотрю в степь. Степь - точно огромная чаша, перевернутая вверх дном. Края ее чуть опущены на границе с горизонтами, а середина, по которой мы едем, выпукла и плавно по всей окружности поднимается от краев…
- Много было с Закавказья, - говорит Петр Тимофеевич. - Понаехали духоборские, молоканские общины, хлысты, прыгуны, баптисты, новоизраильтяне, адвентисты седьмого дня. У нас, по старой памяти, и сейчас считают Хлеборобный и Хлебодарный сельсоветы духоборскими, а Михайловку и Плодородный - молоканскими. Как работают? Обычно. Оно для вас в новинку, а мы теперь не отличаем одних от других. И там, и там - коммунисты, комсомольцы, везде техника. А ведь помню Целину дикой… В нашем хуторе, желаете - верьте, желаете - нет, был всего один плужок, а то пахали сошками…
Минут пятнадцать едем молча, словно растопленные зноем. Далеко впереди из-за бугровины пшеничного массива показываются выхлопные дымки трактора, толчками прыгающие в воздух. Затем выплывает идущий за трактором комбайн.
- Странное дело! - поворачивается Петр Тимофеевич. - До чего попривыкли не удивляться!.. Возьмите комбайн… Не то что мой дед - я бы не поверил, когда б сказали, что явится такая машина - будет сама косить, молотить, веять, складывать; пожалуйста - в одну сторону солому, в другую - отсевки, в третью - готовый хлеб! Ведь вдуматься: идет комбайн, а впереди шелестят колосья, под ними повилика вьется, бегают в траве ящерки - так сказать, еще природа… А колосья, что секунду назад на стеблях шелестели, уже взяты комбайном, и они уже не растения, а продукт; мигнул - и эти, следующие, с повиликой, с убежавшими ящерками, продукт: машина делает… И в такой машине чуть не всякий дядя спокойнейше копается в ней, в самой середке… Помните, говорил я, что у нас на хуторе имелся плужок? Отломилось как-то у него грядило. Верите, никто не решался исправить: куда, мол, с деревенским рылом к заводской машине? Да что плужок! Крестьянин сам деревянную ложку строгал, а попадись ему металлическая - побоится, если неудобная, ручку подогнуть: "фабричная"… А тут даже в комбайне каждый молоканин ли, духобор ли шлет "Ростсельмашу" личные свои чертежики, вроде жинке советует: "Ты, Нюся, в борщ перцу поддай…" Будем мы вечером в "Первом мае", косит там Василь Глазунов. Прицепился он к серьезнейшей части, к выбрасывателю комбайна. "Хреново, - говорит, - здесь с соломой. Уходят, - говорит, - заодно с соломой недовыбитые колосья…" Никого не спросясь, просверлил в выбрасывателе дыры и приляпал дополнительный биттерок, чтоб до конца уж добить солому.
- Ну и как? Проверяли?
- В "Первом мае" делали испытание, определили, - бухгалтерски говоря, сальдо дебетовое: экономия на гектаре семьдесят килограммов. Конечно, полагаю, увлеклись. Достиженье меньшее. Может, и вообще улучшение спорное!.. Да не в этом же дело, а в том, что Василь, батя которого пугался фабричную ложку справить, ходит в рационализаторах.
Грунько взад-вперед посмыкал зажатую хвостом жеребца вожжу и, с силой рванув (поиграешься вот у меня), выпростал.
- Хотелось мне рассказать Глазунову про тот хуторской плужок. Только не поймет, суховатый мужик. Скажет: "Думал, дело хочешь присоветовать, а ты лишь время отнял…"
* * *
Мы дотемна задержались у токов и только ночью попали в колхоз "Первое мая". Отсюда Петр Тимофеевич направился в Целину, а я - в поле, к Глазунову, который, оказывается, косил и ночью.
Мой провожатый - студент сельхозтехникума, прибывший на практику, - шел по-городскому: без шапки, резко светлея в темноте белым блондинистым чубом, попыхивая газетной цигаркой. На вопрос о Глазунове ухмыльнулся:
- Сами Глазуна увидите… Лично я считаю: жук. Любитель выслуживаться. На чужом горбу.
- Как?
- Обыкновенно.
Парень раздраженно свернул вторую папиросу, при-смолил от дымного окурка и зафутболил, рассыпая искры.
- Допустим, - очень вежливо произнес он, - вы копнитель. Персонально вы… Глазун же за вас вилами не ишачит, а сам ставит вопрос, что вы обязаны за него горючее заправлять и ремень прокручивать… И с прицепщика бричек требует; "Чисть на ходу радиатор!" А приключись-ка что с радиатором (человек же не механик, мало что допустит?), тогда не то что с агрегата, с колхоза тикай - Глазун сгрызет. Возчикам, разгрузчику - всем порастыкал свои заботы.
- Вы у него работали?
- Работал. Не думайте, что симулировал.
Доказывая, что не симулировал, он затянулся цигаркой, при вспыхнувшем ее свете показал ладонь, - ряд мозолей, причем не водянистых, не содранных от неумелости и отчаяния, а многомесячно сухих, рабочих.
- Я на третьем курсе, охрану труда знаю, - вздрагивая голосом, сообщил он. - Из-за Глазуна трое суток ни единой йоты никто домой не ходил. Я могу. Я мужчина. Ну, а женщины? А пацаны?.. Так ведь он меня за грудки уцепил на пятиминутке!
- Что за пятиминутка?
- Он придумал. Зовет после техчаса весь агрегат. Да еще чтоб бригадир тракторной, бригадир-полевод явились, весовщик с тока. Поставил себя вроде он прокурор, и те приходят. Соберутся, Глазун прицепится к трактористу: "Почему фильтр продувал на работе?" Человек объясняет: "Мне сменщик так сдавал". Тогда на сменщика кидается, бригадира тракторной втянет. Человек минуту с трактором повозился, а он как оскорбляет, послушали б!.. Не знаю, кто вы будете, может, заинтересуетесь, так моя фамилия Мищенко. Леонид Иванович…
В полукилометре показалось электричество - наверное, на работающем комбайне.
- Теперь не собьетесь, - сказал Мищенко. - Желаю приятных разговоров.
Я пошел на сверкающий по краю неба свет. Впереди обрисовывался комбайн. Словно баржа, поспевающая за буксиром, комбайн тянулся за трактором. Он плыл по границе поля, бросая прыгающие отблески на стерню, на ровный порог еще не срезанного хлеба. Было видно, как сонные птицы вдруг взлетали из-под самых тракторных фар и, на мгновенье сверкнув в лучах, испуганно шарахались в темноту. На комбайне виднелись люди.
Пробежав несколько шагов, я ухватился за скользкие прыгающие поручни и поднялся наверх.
Встретил меня Глазунов подобно милиционеру, заинтересовавшись прежде всего моими документами, а потом отошел и опять стал к своему штурвалу. Это был огромного роста, белесый, жилистый мужчина с большеносым, вытянутым, тоже жилистым лицом. На затылке его сидела черная, будто вымытая в мазуте, кепка. Промасленная спецовка блестела на обшлагах, из кармана торчал гаечный ключ. Глазунов походил на производственного рабочего. Над штурвалом, у которого он стоял, горела мигающая от дрожания машины лампочка. На агрегате было много электричества: передние фары трактора освещали дорогу, а специально пристроенные задние фары бросали лучи на хедер комбайна, так что было видно, как, дергаясь влево и вправо, строчил четырехметровый нож, срезая колосья. Лампочка висела и над корпусным ящиком-бункером, куда сыпалось только что обмолоченное зерно; висели лампочки и позади комбайна, около соломовыбрасывателя. Ночь была темная, душная; вокруг света, не боясь шума, тучей кружилась мошкара.
Не каждому случалось кататься на комбайнах, особенно ночью. Могу свидетельствовать, что ощущение торжественное. Высота, особое подрагивание!..
С левого борта комбайна, под рукавом, из которого разгружалось зерно, была приделана толстая, длиной в оглоблю деревянная стрела. Она смотрела в поле и придерживалась железными оттяжками. На ней, с трудом держась, уцепясь за оттяжки, сидели два парня: один щупленький, другой - грузный, как плохо утрушенный мешок с половой. Глазунов посмотрел на бункер, быстро наливающийся зерном, и засигналил кому-то в темноту электрической лампочкой. Почти сразу впереди, в лучах тракторных фар, засверкали фосфорические, кровавые, будто у дьяволов, глаза быков. Видно было, как девчонка-возчица выпрягла быков, отпугнула их и, держа дышло громоздкой брички, ждала комбайна. Мешкообразный парень приготовил крюк и, когда распряженная бричка поравнялась с ним, подхватил у возчицы дышло, сцепил его с концом стрелы. Щупленький спрыгнул в подбежавшую за стрелой бричку, направил в ящик хлынувшее из рукава зерно. Через две-три минуты бричка налилась пшеницей; грузный парень отцепил ее, а щупленький соскочил наземь, догнал стрелу и уселся, ожидая следующую бричку.
В грохоте комбайна я прокричал Глазунову:
- Ведь девчонка-то может не рассчитать, где ей остановиться. Как тогда?
- Чего ей рассчитывать? - огрызнулся Глазунов. - Увидела сигнал - и распрягай на последней колее. Ее ж видать - вон! - Он указал на след больших колес комбайна, оставленный на земле в предыдущем заезде. След проходил как раз под выгрузным рукавом. - А на колее, что сейчас продавливаем, будут ставить брички по следующему кругу…
Замолчав, он поспешно крутнул штурвал, и площадка хедера, стригущая стальным ножом по самому низу хлебостоя, приподнялась - пропустила под собой насыпанный кротом бугор земли и вновь осела, низко забирая пшеницу. Колосья, выхваченные из темноты электрическим светом, волновались, обдаваемые ветром мотовила, ударялись друг о друга, а мотовило крутящимися лопастями подминало колосья под нож, с ходу бросало на площадку, и желтые вороха, подхваченные конвейером вместе со срезанной сурепкой, с редкими стеблями запушившегося осота, плыли под нашими ногами, исчезая внутри комбайна. Оторваться было немыслимо. Безостановочный, бесконечный хлеб рушился, рушился в зев машины, где били его штифты барабана, протаскивали меж другими штифтами, бросая от себя вороха перемятой сбоины на бегущий транспортер. Один бегущий передавал другому, тот еще, и все они, жуткие от напряженья, таскали сбоину вверх-вниз, били биттерами, сваливали на трясущиеся решета, проносили под ветром вентиляторов, чтобы винт, такой же, как в мясорубке, только огромных размеров, тянул на себя уже готовый провеянный хлеб.
Глазунов работал молча. Его жилистая квадратная рука лежала на штурвале, шевелясь по надобности, а сам он не мигая смотрел на хлебосрез, изредка - на двух пацанят-грабельщиков, вернее, на их конные дореволюционные грабли, привязанные оглоблями позади хедера. Ноги Глазунова были поставлены расчетливо, так что не надо было переступать, поворачиваться от штурвала к потоку зерен.
По мере наполнения, Глазунов сигналил. Из мрака появлялась стоящая на колее бричка, и возницы из тех, кто постарше, кричали мешковатому парню:
- Паша, родненький! Тебя женить надо, чтоб душе не поправлялся.
Комбайн не замедлял хода; уйма шестерен, цепей, зубьев, сам мотор, вентиляторы и стрясные доски - все создавало стрекочуще-стучащий грохот; наверно, этот грохот являлся тем самым, что изумляло поэтическую душу бухгалтера Грунько. Одновременно думалось мне, что уж целый год не гремят в мире залпы, а слышатся лишь стрекоты жатвенных машин.
Плотное марево обволакивало небо, пятна туч проплывали низко, и Глазунов поглядывал вверх, торопился.
Шли седьмым кругом, когда внизу что-то резко хрустнуло и хедер с остановившимся мотовилом с ходу смял перед собой пшеницу, стальными пальцами вырывая ее на всем протяжении замершего ножа.
- Э! э! Стой! Сто-о-у-ой!
Тракторист остановил "челябинца" и побежал к комбайну. Подбежали и остальные. Больше всего меня поразило то, что Глазунов, выключив мотор, не выругался, даже не сплюнул, а только чмокнул губами:
- Разорвало шестерню-восемнадцатизубку, а другой нема у нас… - Он пальцем приподнял кепку, почесал лоб. - Поставим двадцать два зуба. Миша, найди в ящике.
- Василь Николаевич… Так мотовило ж от двадцати двух зубьев во как закрутится! Зерно обобьет на землю.
Глазунов оживился:
- Верно! Соображаешь: будет обивать! Поэтому мы его притормозим - сменим в коробке передач восьмизубку на семи. - Он склонился над механизмом, изредка бросая: - Ключ семь восьмых! Зубильце!
И, не оборачиваясь, угловатый, здоровенный как глыба, брал через плечо протянутые ему ключ и зубильце. Иногда, требуя что-нибудь, не сразу забирал, продолжал работать. Тогда человек, исполнявший поручение, в вытянутой руке держал вещь, ожидая Глазунова. Наконец он поднялся:
- Поехали! Жора, собери инструмент. Николай, заводи, - и вдруг гаркнул: - Да шевелись! Сколько чиликаемся!..