* * *
- Пожалуйста, дожили до милицейского привода! Дальше некуда, - гневно говорила Раиса Ивановна по дороге домой.
И хотя Виталий Андреевич продолжал ее успокаивать, но с обидой думал о Сереже: "Вот тебе откровенность, правдивость. Совсем мы его не знаем и мало для него значим".
Сережа, едва открыв дверь родителям, сразу же почувствовал что-то недоброе. Отец, не глядя на него, прошел в свою комнату, а мать стала срывать с себя пальто и платок. Потом, повернувшись к сыну, посмотрела с презрением:
- Докатился! Четверка в четверти по поведению - за драку на улице.
"Значит, Федор Федорович свое сделал, - с горечью подумал Сережа. - Вот не ожидал, что все так погано обернется".
- Что же ты молчал, нас обманывал!
- Неправду! - возмутился Сережа. - Оценка снижена несправедливо. Я не обманывал. Не хотел вас огорчать.
- Какой чуткий! Только ты знаешь, что справедливо, а что нет! - Раиса Ивановна с ожесточением бросила на диван свою одежду. - Наказание мое! У других - сыновья как сыновья, а этот - олух царя небесного.
- Не оскорбляй меня! - срывающимся голосом крикнул Сережа. - Я - человек.
- Человек! - все более распаляясь, грозно переспросила Раиса Ивановна. - Человек с приводом, вот ты кто! Так рождаются преступники. Вот возьму ремень да отстегаю…
Сережа побледнел, темные волоски над его верхней губой проступили яснее.
- Только попробуй!
- Ах, ты еще смеешь с матерью так разговаривать!
- Смею!
Раиса Ивановна подбежала к сыну вплотную. Он стоял, сжав кулаки, дрожа от возбуждения, теряя волю над собой… "Боже мой, глаза Станислава!" - с ужасом подумала она, когда Сергей замахнулся, не то отстраняясь, не то наступая.
В это время из соседней комнаты вышел Виталий Андреевич. Увидев искаженное лицо Сергея, его руку, занесенную над матерью, рывком преодолел расстояние, отделявшее его от Сережи, и толкнул его в плечо. Сережа упал на диван, но мгновенно вскочил, раздувая ноздри:
- Не имеешь права! Ты… Ты - отчим!
- Нет имеет, я разрешаю! - глотая слезы, крикнула Раиса Ивановна.
- А я никому не разрешаю, - хриплым, словно сорванным голосом, сказал Сережа.
- Тогда можешь идти жить к своему папочке!
- И пойду!
Он сдернул с вешалки пальто и выбежал из комнаты.
* * *
Холодный ноябрьский ветер подействовал успокаивающе. Сережа стал приходить в себя, медленно пошел вверх по Буденновскому.
Несмотря на непоздний час, народу на улице было мало. Громыхал где-то на крыше сорванный лист железа. Зябко темнела на фронтоне цирка наездница, сдерживающая коней, впряженных в колесницу. Замерли на путях темные вагоны трамваев; видно, оборвался провод. Свирепый восточный ветер с Черных земель, разбойничая, шарил по улицам, нес колкий снег. На тротуаре огромными червями корчились стручки акации.
И все же на душе было скверно. Он чувствовал себя бездомным щенком, несправедливо обиженным. Думал о матери: "Она только и знает: "Подрасти еще", "Не рассуждай", "Делай, что велят!" Будто раб я, и нет у меня своей воли. Меня если попросить по-хорошему, я все сделаю. И объясню. А они… рукоприкладство…"
Сережа и раньше пытался защищаться.
- Что ты все рычишь на меня! - говорил он матери. - Превращаешься в робота по напоминаниям: "Выключи лампу", "Спрячь носки"… Я сам…
- Ладно, - примирительно отвечала она. - Обещаю не быть роботом, а очеловечить тебя.
Вот и очеловечила. С четырнадцати лет отвечают перед законом. Вожди революции в моем возрасте уже участвовали в борьбе. И Маяковский… А они все считают меня ребенком. Спать в девять часов укладывают. А этот… даже…
О бабушке и говорить не приходится, она совсем меня за сосунка принимает: "С твоим сбором металла в оборванца превратишься. Скажи, что заболел…"
Может быть, сейчас пойти к бабушке! Нет! Не мужское решение: искать убежище у бабушки. Вообще можно будет поступить в ремесленное училище, дадут общежитие…
А если заглянуть сейчас к Платоше! Неловко как-то… Надо объяснить, что произошло…
Промелькнула было мысль о Станиславе Илларионовиче. Сергей отшвырнул ее с негодованием: "Чтобы он торжествовал! Вот, мол, приполз ко мне на поклон… Видишь, как они с тобой!".
Не бывать такому!
Сережа миновал железнодорожный переезд в Рабочем городке и пошел вверх, к Каменке. "В деревне запросто: нашел бы стог сена, забрался в него и переночевал".
Он шел совсем не знакомыми улицами мимо речки, аллеи тополей, словно попал в чужой город. Наткнулся на глухую стену вроде бы какого-то амбара, обошел ее и увидел приставленную лестницу. Осторожно ступая по перекладинам, добрался до верха, подтянулся на руках и очутился в темном, теплом помещении. Чердак! Пахло мышами и слежавшейся пылью. Жаль, фонарика нет. Вытянув руку вперед, Сережа сделал несколько шагов, наталкиваясь на балки и какие-то ящики. Вот его рука прикоснулась к чему-то теплому. Печная труба! Великолепно, обойдемся и без стога. Он пошарил в темноте еще и нашел обрывки картона. "Роскошное ложе! - усмехаясь, горько подумал Сережа, укладывая этот картон возле трубы. - Именинный вечер".
Ему вдруг стало страшно жаль себя. Ну почему они все с ним так поступили! В чем его вина! Где же справедливость! Бабушка, жалуясь, что у нее горько на сердце, сказала ему как-то; "Если бы собака лизнула мое сердце, она бы издохла!".
Вот и у него сейчас так же на сердце. Он, вздыхая, улегся на картон, укрылся пальто. Мстительно подумал о матери: "Небось, волнуется".
Внутренний голос сказал: "Ну, ты тоже хорош, отвечал грубо". - "Но я никому не разрешу оскорблять меня", - возразил другой голос. "И не надо разрешать. Однако можно было не сбегать из дому. Достаточно проучил бы, объявив голодовку".
В животе засосало, очень захотелось есть… Не надо об этом думать.
Где-то далеко хрипло залаяла собака. В чердачное окно бесстрастно заглядывал месяц, похожий на краюху хлеба. Прямо дьявольски хотелось есть. Жаль, что не успел поесть до их прихода.
Он стал засыпать.
* * *
Видя, что Раиса Ивановна нервничает, Виталий Андреевич успокоительно сказал:
- Никуда не денется. Пошел к своей бабушке-спасительнице.
На сердце у Раисы Ивановны действительно было тревожно: "Еще сдуру сбежит в другой город. Или нарвется ночью на бандитскую компанию. Все же я несдержанный человек. И, конечно же, надо считаться с тем, что этому негоднику уже четырнадцать лет". Она налила себе валерьянки и выпила.
Зазвонил телефон. Кирсанов поднял трубку:
- Слушаю вас… - И, немного погодя, тихо жене: - Отец Платоши…
Чем дольше Виталий Андреевич слушал, тем сумрачнее становилось его лицо, щеки, казалось, совсем ввалились.
- Да, да… Спасибо, что позвонили… Большое спасибо…
Устало положил трубку:
- Отец Платоши, возвратясь с собрания, стал расспрашивать сына о драке Сережи, и выяснилось…
Раиса Ивановна, выслушав, что именно выяснилось, быстро оделась и пошла к своей матери.
Кирсанов, оставшись один, горестно думал: "Вот так пускают под откос сложенное с великим трудом. И остается только гневное: "Ты - отчим"".
Раиса Ивановна вернулась скоро, встревоженная и растерянная - у матери Сережи не было. Ночью все страхи страшнее, а боли сильнее. Раиса Ивановна стала звонить в отделения милиции, в неотложку, но отовсюду отвечали, что Сережа Лепихин к ним не поступал.
Она то давала себе клятву, что будет обращаться с ним, как со взрослым человеком, лишь бы все закончилось благополучно и он появился, то свирепела и мысленно обещала "проучить его как следует, чтобы не издевался над матерью", то, набросив пальто, выбегала на улицу и долго стояла на углу, высматривая, не идет ли он.
Утром, разбитые бессонницей, подавленные, они, не завтракая, ушли на работу. В кухне на столе оставили домашнюю колбасу - ее Сережа особенно любил.
В комнате Сережи Виталий Андреевич положил записку: "Сожалеем, что не разобрались толком. Мама и папа".
К дверям, выходящим в коридор, они кнопками прикрепили бумажку: "Ключи - у Зинаиды Ивановны"- и предупредили соседку, что сын, возможно, зайдет за ключами.
Глава девятая
Сережа проснулся от того, что болела шея: он, видимо, неудобно лежал.
Сквозь чердачное окно пробивался дневной свет. Где-то внизу натужно рычал грузовик, одолевающий подъем.
Сережа вскочил, отряхнулся, сделал разминку, энергично приседая, покрутил головой, освобождаясь от неприятного ощущения, будто шея свернута.
Только после этого он начал обследовать чердак. Ничего интересного он здесь не обнаружил: песок, зачем-то насыпанный а корзины, в углу - прохудившееся ведро, лопата без черенка, старая, рассохшаяся бочка. "Новый Диоген", - не без сарказма подумал о себе Сережа.
Он осторожно выглянул в окно. Выпал снежок, и все вокруг стало белым-бело. За угол амбара, как назвал Сережа про себя это здание, приютившее его, заворачивали машины, груженные ящиками.
Что же предпринимать дальше! Конечно, он правильно поступил, решительно отстаивая свою честь, но все же червь некоторой виновности подсасывал, не давал ему покоя. Конфликт можно было и не доводить до такого взрыва, а спокойно объяснить все. Да, но где взять это спокойствие, если тебе не верят, если с тобой обращаются, как с сопляком… Но, вероятно, нехорошо и так себя вести, как он повел.
Особенно мучила фраза, брошенная отцу…
Сережа понимал: он и сам бы мгновенно заступился за Варю, подними кто-нибудь на нее руку. Но ведь он не поднимал… Это просто, похоже, так получилось…
И потом - это неправда, будто в действительности он думает о своем отце как об отчиме. Уже давным-давно так не думает. И вот - на тебе! Теперь, наверно, Василий ему ближе. Тот не скажет: "Ты - отчим!".
…Есть хотелось все больше. Сережа порылся в карманах пальто и, к своей радости, в самом низу его обнаружил провалившиеся в дырочку семь копеек. Капитал!
Он по уже знакомой лестнице спустился с чердака и, провожаемый подозрительным взглядом какой то женщины с кошелкой, направился к троллейбусной остановке. Возле нее был хлебный магазин, и Сережа купил себе на все деньги черного хлеба. До чего же вкусным он ему показался, никогда не думал, что можно получить такое удовольствие, вгрызаясь в краюху хлеба. Захотелось даже поурчать немного.
Как-то мама, довольная его неразборчивостью в еде, сказала:
- Солдатская каша тебя не испугает…
- Я буду неплохим солдатом, - убежденно ответил он.
- Куда там! Забывчив, неряшлив.
- Вот посмотришь!
- С чего бы это!
- По традиции, - усмехнулся он, имея в виду отца. И вообще Сережа теперь любил, браво сказав отцу "есть!", точно все сделать, как тот велел.
Он помрачнел: "Наверно, отец вовсе не будет со мной разговаривать".
…К центру города Сережа возвращался пешком, решив все же зайти к Платоше, но на углу Красноармейской улицы встретил Варю. На ней было мохнатое зеленовато-серое пальто, такая же шапочка, в руках Варя держала черную, на длинном шнуре, папку для нот.
- Здравствуй, - обрадовалась Варя, и в самых уголках ее губ заиграли ямочки. - Мама вчера, когда пришла с собрания, рассказала мне о тебе, а я говорю: "Он сам не мог полезть драться, это на него напали". Правда!
Варя смотрела своими чистыми, бесхитростными глазами и показалась ему сейчас еще в миллион раз лучше прежней.
- Правда, - стесненно подтвердил он и подумал, что если бы Варя оказалась случайной свидетельницей вчерашней дикой сцены дома, она его не оправдала. Все же сын есть сын, и как бы несправедливы ни были родители, надо запасаться терпением и не распускать себя.
- Ты куда идешь! - спросил Сережа.
- В музыкальную…
- Можно я немного с тобой!..
- Пошли скорее, а то я опаздываю. А ты куда!
Он помедлил с ответом.
- По семейным обстоятельствам…
Варя понимающе кивнула головой.
- Представляешь, мне химичка за четверть тройку выставила! - пожаловалась она. - Было три четверки, последняя тройка. И вот - пожалуйста!
- Педагогическое воздействие, - усмехнулся Сережа. - Борьба за равномерность ритма.
* * *
Кирсановы звонили с работы на свою квартиру через каждый час.
Наконец, уже во втором часу, когда Раиса Ивановна совсем обессилела от тревоги, в трубке раздался голос Сережи:
- Вас слушают…
Ах ты ж негодник - он слушает! Интонация у него точно такая, как у Виталия Андреевича, когда тот поднимает трубку. Но, будто ничего и не было, Раиса Ивановна спросила:
- Сереженька, ты позавтракал!
Произошла заминка, похожая на замешательство, и раздалось тихое:
- Спасибо…
- Мы сегодня придем, как всегда, в начале шестого.
- Хорошо.
Глаза десятая
Короткие порывы мартовского ветра сметают с крыш суховатый снег. Он весело искрится в лучах негреющего солнца.
Воздух еще не весенний, но уже и не зимний; улица Энгельса запружена народом. Люди идут кто в теплых пальто, кто в легких куртках нараспашку.
У многих в руках желтые метелки мимоз, комочки фиалок, похожие на сиреневых цыплят.
По-весеннему поет песенку прошлого века рожок керосинщика. Возле здания банка с его каменными львами затеяли веселый базар воробьи на акациях.
И с Дона тянет весной: там уже посинел лед, в его пролежнях проступила вода, и не каждый смельчак решается теперь перейти на другой берег.
Сережа стянул с головы берет и сунул его в карман пальто.
В школе сегодня были легкие уроки: физика, математика, физкультура. Прошли они вполне благополучно - из пятнадцати возможных он набрал четырнадцать и сейчас возвращался домой в приподнятом настроении, представляя, как вечером будет рапортовать родителям о своих дневных победах. Он был уверен, что спросят по истории (в журнале против его фамилии стояла точка, а это значит - жди вызова), но почему-то проехало. Напрасно зубрил даты.
Школу свою Сережа любил. Она походила скорее на голубятенку - помещалась в старом здании, не могла идти ни в какое сравнение с теми многоэтажными дворцами, что возвели для школ за последние годы, а все равно Сережа любил именно ее: допотопную лестницу, выложенную из какого-то древнего дуба, маленький уютный спортивный зал, низкий потолок канцелярии с широким окном почти на уровне пола, небольшой двор. Здесь все было домашним, обжитым, и даже Ромка Кукарекин больше не задирал его, обходил стороной.
Вчера на контрольной по химии им дали задачи и - вот чудачка! - Варя прислала ему шпаргалку. Решила, что он не знает. А он просто замечтался, потому и сидел, ничего не писал.
…Сережа пересек мостовую и вошел в парк имени Горького. Нет, определенно пришла весна, потому что на лице Вари, он это заметил сегодня в классе, выступили веснушки.
Сережа свернул влево, в аллею, где вечно толклись футбольные болельщики. Несмотря на то что было часа два, казалось бы, самый разгар рабочего дня, здесь собралось мужчин шестьдесят разных возрастов.
Засунув руки в карманы курток, расстегнув пальто, лихорадочно дымя, они возбужденно обсуждали удары Олега Копаева, скорость Валерия Бурова, угловые подачи Геннадия Матвеева, прогнозы грядущего года, промашки прошедшего и уж, конечно, прочили СКА медали.
Покрутившись среди болельщиков, Сережа двинулся домой.
Он уже заворачивал на старенькую улицу Шаумяна, когда величаво проплывающая мимо светло-шоколадная "волга" остановилась у тротуара. Из ее окошка высунулось еще более раздобревшее, даже расплывшееся лицо Станислава Илларионовича.
- Привет представителю династии Лепихиных! - весело произнес он и кивнул на машину: - Вот купил… Сам из Москвы пригнал… Садись, прокачу с ветерком.
Сереже не понравилось ни это приветствие, ни эта похвальба, и, хотя он был совершенно свободен, а на завтра не задали почти никаких уроков, он вежливо сказал:
- Здравствуйте. Спасибо, я спешу, - этим обращением на "вы", сразу и решительно отгораживаясь от Лепихина, как от чужого и не интересного ему человека.
Станислав Илларионович вышел из машины. На нем - пыжиковая шапка, короткое пальто, туфли на рубчатой подошве, в руках он держит тонкие кожаные перчатки. Холеный, представительный, на фоне новенькой машины, он, казалось, сошел со страницы какого-то заморского журнала.
- Как живешь, Станиславович! - посмотрел он с любопытством и удивлением, потому что не встречал Сергея после давней, крайне неприятной беседы ни разу. "Взрослый человек, - подивился он. - И, черт возьми, абсолютная моя копия в этом же щенячьем возрасте".
У него сохранилась фотография тех лет: рядом с матерью стоит мальчишка с удлиненным неулыбчивым лицом, серьезным взглядом серых глаз, аккуратным зачесом волос набок.
- Хорошо живу, - все так же сдержанно ответил Сережа.
- Между прочим, у тебя появился брат, зашел бы посмотреть.
- Думаю, что это ни к чему, - все так же вежливо, но еще отчужденней ответил Сережа.
Станислав Илларионович недобро сузил глаза:
- Вот как! Но все же ты - мой сын.
- Почему? - прямо в глаза ему посмотрел Сережа, и вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот страшный разговор, что все выжег из его сердца. Когда он услышал тогда; "Я бы всеми фибрами души, но, понимаешь, твоё появление в доме сейчас, даже ненадолго, очень нежелательно, невозможно", - ему стало предельно ясно, что отца у него нет. Не было и нет.
Станислав Илларионович молчал.
- Все же, как ни крути, а ты - Станиславович, - наконец произнес он. - От этого никуда не денешься.
Сережа усмехнулся, и Станислав Илларионович опять, но на этот раз с острой неприязнью подумал: "Взрослый человек. Это определенно Райка его, паршивца, так настроила".
- У меня есть настоящий отец, я буду носить его фамилию.
Лицо Станислава Илларионовича перекосилось.