- А мое тебе слово уже сказано: и с кыштымцами в трудную годину кто-то должен остаться. Надо, чтобы в критический час рядом был твердый большевик. Опасно, не спорю. Нам даже легче будет - все же будем артелью и жить станем в открытую. А тебе придется таиться. Ишь как напугал, а? - улыбнулся Борис Евгеньевич.
- Да чо там - пуганый я, бояться разучился. Не суди меня, старика, строго, шибко хочется уйти с артелью.
- Неволить не могу…
- А, да чо попусту воду толочь. Останусь, знамо дело. Кому-то и вправду остаться надобно, а то скажут - бросили. Тебе нельзя - с потрохами съедят. Баланцу тожу. Буду я. Лихом не поминайте, коли что. За наше дело готов принять любые муки.
- Ну не так грустно, Савельич! Мы еще с тобой здесь такие дела завернем - небу станет жарко.
- Погодь, я что-то вспомнил, - Ичев полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда газету "Уральская жизнь". - Дырявая память-то стала, Якуня-Ваня. На-ко, с восьмого года берег.
- А что в ней?
- Это когда тебя царь судил, так в ней о том и сказано.
- Что ты говоришь! - воскликнул Борис Евгеньевич. - Вот это сюрприз! Давай, сохраню, а то у меня такой нету.
На крыльце ревкома появился Рожков, командир охраны ревкома, и громко спросил, не видел ли кто Швейкина.
Борис Евгеньевич отозвался, и все засобирались в дальнюю неведомую дорогу. Построились в колонну по четыре. Кузьма пристроился в самом хвосте. Рожков подал команду, и десятки ног затопали по притихшей кыштымской земле - снова она расставалась с лучшими своими сыновьями.
Алексей Савельевич остался возле ревкома, смотрел вслед ушедшим товарищам. Смахнул слезу и медленно побрел домой.
…Утро. Тревога легла на косогористые улицы, на крыши домов. Не гудели заводские гудки, как они гудели обычно, созывая рабочий народ под цеховые крыши. Не выгоняли бабы коров в стадо на рассвете и не хлопал требовательно пастуший кнут. Даже собаки не лаяли, словно бы чувствуя беду, навалившуюся невесть откуда. И ни души на улицах. Разве где опасливо скрипнет калитка, кто-нибудь высунет из-за нее голову - поглядит сначала в одну сторону, потом в другую. Пустынно. И снова спрячется за тесовыми воротами.
А когда высохла роса, а солнышко, как ни в чем не бывало, отправилось в свой дневной путь, на тихие улицы со стороны Татыша вступила разведка белочехов.
Пора принимать решения
Многих раненых удалось отправить в Екатеринбург, вместе с ними и Глазкова. Живодерова Ульяна привезла к себе домой. Лукерья засуетилась, начала расстилать постель, приговаривая:
- Да кто же его так, сердешного?
Но Ульяна упрямо покачала головой - нет, в избе не годится. Первая же соседка заглянет ненароком, и вся улица будет знать, что у Гавриловых лежит раненый Степан Живодеров, дружинник.
- Давай-ка, маманя, в баню его.
- Очумела, девка, - в баню!
Лишь теперь дошло до Лукерьи - власть переменилась. Иначе, зачем же им прятать Живодерова? Отвезти бы домой и дело с концом. Заголосила Лукерья, за волосы схватилась - не похвалит же новая власть за красногвардейца. Ульяна брови насупила, голос подняла на мать - откуда и прыть взялась. Лукерью сильнее всего это и потрясло. Гляди-ко, дочь-то у нее какая стала! А Лукерья по-прежнему считала ее тихоней. И поняла в этот миг Лукерья, что кончилась ее власть над дочерью и даже обрадовалась - устала она, хотелось опереться на чье-нибудь плечо, близкое и сильное.
Устроили Степана в бане, а ему все хуже и хуже. В себя не приходит. Мечется в бреду, кричит и матом ругается. Ульяна весь день просидела возле него, стирала у него с лица пот, смачивала высохшие губы мокрой тряпочкой.
Еле дождалась вечера и задворками пробралась к Ичевым. Алексей Савельевич был дома. Сумерничал в одиночестве на крыльце и курил самосад. Усадил Ульяну рядышком, а ей не сиделось, жгла без передыху тревога за Живодерова - а вдруг умрет?
- По делу или так? - спросил Ичев, косясь на девушку.
- По делу, дядя Алеша. Можно, в избу?
- Говори здесь, Якуня-Ваня, никого же нет.
И девушка на одном дыхании рассказала про Степана. Ичев нахмурился, затоптал цигарку.
- Сурьезная штука… - проговорил ом задумчиво и вроде бы впал в забытье.
- Вот что, девка, из вашей бани его надобно убрать, нельзя ему там оставаться. Тебя проверять зачнут, со Швейкиным же якшалась. Ужо спрятаться и тебе на время не мешает.
- Да куда же я? - растерялась Ульяна.
- Это потом. А теперь так. Беги к доктору, да поостерегись. Я тут с соседкой покалякаю, с Авдотьей. У нее Степану будет спокойнее.
- Доктор-то придет?
- Должон. Дуй - не стой!
В Кыштыме, собственно, еще не было никакой власти. Чехословаки и казаки крутились больше на станции. Но страшны-то не столько они, а свои иуды. Подглядят и донесут.
Юлиан Казимирович жил возле больницы в желтеньком маленьком домике. Ульяна поскреблась в окошко. Доктор не спал - распахнул створки окна и выглянул. Узнал Ульяну - в Совете встречал, она в больницу приходила по поручению Швейкина.
- Т-сс! - сказал он и приложил к губам палец. Захлопнул окно.
Ульяна испугалась: не будет с нею разговаривать? Но доктор открыл калитку и позвал девушку к себе во двор.
- Доктор, миленький, у меня дома раненый помирает. Скорее, прошу вас, умоляю…
- Не надо меня умолять, - сердито сказал доктор и пошел одеваться. Шли глухими переулками, порознь. Ульяна впереди, он за нею на почтительном расстоянии.
В бане плотно занавесили окошечко и зажгли лампу. Лукерью и Ульяну туда не пустили - доктор пожелал остаться только с Алексеем Савельевичем. Сняли пропитанные кровью бинты. Ичев пододвинул ближе лампу. Одного взгляда хватило, чтобы определить - на левой ноге началась гангрена. Ногу надо было немедленно ампутировать. И пришлось Ульяне еще раз бежать к домику доктора с запиской. Жена без единого вопроса собрала баульчик с нужными медикаментами и инструментом!
Операция закончилась к утру. Пока было сумеречно, перенесли раненого в баню тетки Авдотьи. Доктор ушел домой. Алексей Савельевич посоветовал Ульяне:
- Вот что, Уля, катай-ка ты в Карабаш. Сестра у меня там, пересидишь, а там видно будет.
- Дядя Алеша, а как же мама?
- Пригляжу, не боись. Не теряй, дочка, время. О Живодерове не беспокойся. Авдотья - человек верный. Степкиной Матрене пока говорить не след.
В то же утро Ульяна ушла в Карабаш.
…Через три дня в Кыштыме объявился военный комендант полковник Жиленков. Земская управа будет создана военными властями значительно позже, а пока бразды правления взял полковник Жиленков. Под резиденцию облюбовал белый дом, который пустовал. Когда положение стабилизируется, в нем откроют школу артиллерийских прапорщиков. А пока во всем огромном доме располагался комендант и его взвод. Первый приказ требовал сдачи всего огнестрельного и холодного оружия и выдачи большевистских комиссаров.
Полковник приказал адъютанту впускать к себе всех посетителей.
Аркадий Михайлович Ерошкин оказался первым из них. Нарядился, как на великосветский прием: в тройку синего английского сукна, в накрахмаленную манишку с бабочкой в синюю веселую крапинку. В штиблеты можно было смотреться, словно в зеркало. Знаменитая трость висела на полусогнутой левой руке. Апартаменты белого дома были хорошо знакомы. Комендант занимал кабинет управителя.
В приемной Ерошкина остановил щеголеватый молодой поручик.
- Что угодно? - щелкнул каблуками поручик, слегка наклонив голову. "Вот обращение так обращение, - подымал Ерошкин. - А Мишка Мыларщиков мог запросто схватить за рукав и бесцеремонно утянуть в свою боковушку". Аркадий Михайлович вытащил из жилетного кармашка визитную карточку. Сохранилась с добрых старых времен. Славянской вязью выведено: "Аркадий Михайлович Ерошкин, инженер. Кыштымский горный округ". Поручик с визитной карточкой скрылся в кабинете и появился оттуда буквально через секунду. Открыл дверь и пригласил:
- Прошу, господин Ерошкин!
Аркадий Михайлович бодрым шагом последовал в кабинет и увидел за столом полковника: тучного, лысого, подбородок наплывал на стоячий воротник кителя. Жиленков жестом пригласил посетителя сесть и внимательно оглядел его. Ерошкин отметил про себя: глаза у коменданта карие, умные.
- Слушаю вас, господин Ерошкин.
- Я пришел засвидетельствовать, некоторым образом, - заволновался Аркадий Михайлович, - свою преданность новой власти и предложить ей свои услуги.
- Благодарю, - наклонил лысую круглую голову полковник. - Уточните, пожалуйста, какие услуги вы могли бы нам оказать?
- Охотно. Видите ли, я много лет служил в управлении округа, до сих пор сохранил доверительные отношения с правителем Верхнего завода господином Ордынским. Вы знакомы с ним?
- Не имею чести.
- Кстати, господин Ордынский недавно приезжал на завод, у нас была конфиденциальная встреча относительно будущего Кыштымского округа.
- И каково же оно? - заинтересовался полковник.
- Как вы, вероятно, знаете, Кыштымские заводы принадлежали английскому акционерному обществу…
- Никаких англичан! - неожиданно хлопнул по столу пухлой рукой Жиленков. - Наводнили Россию всякими англичанами да немцами, а теперь расхлебываем!
- Простите, но… - растерялся Аркадий Михайлович, а сам все же подумал: "Ну солдафон, а по внешности вроде аристократ".
- Никаких "но"! Россия только для русских! Большевики продали Россию немцам в Бресте. Вы хотите англичанам? Не бывать этому!
- Так точно, господин полковник!
- Скажите, а при совдепах вы чем занимались?
- Я? - дрогнувшим голосом спросил Ерошкин. - Я, некоторым образом, был председателем Союза служащих.
- И большевики вас не трогали?
- Как вам сказать?
- Прямо и скажите.
- Некоторым образом не трогали…
- Странные тогда у вас были большевики. Или же вы странный, господин Ерошкин. Вы какую веру исповедуете?
- Православную, разумеется…
- Я не про то… В какой партии вы состоите?
- Я эсер, господин полковник.
- Эсер? Извините, но о каких услугах с вашей стороны может идти речь? Вы же с ног до головы красный, господин… э, - он заглянул в визитную карточку, - э… господин Ерошкин!
- Но, господин полковник!
- Вы имеете сообщить мне что-нибудь важное?
- Выслушайте меня, прошу вас…
- До свидания, господин Ерошкин!
У Аркадия Михайловича кровь отлила от лица, сердце сбилось с ритма. Едва дошел до двери. В приемной уронил трость. Стал поднимать, голова закружилась. На улице широко раскрытым ртом хлебнул свежего воздуха - пришел в себя. Ерошкин никак не мог понять, почему полковник так жестоко обошелся с ним. Неужели кто успел накляузничать? Неужели история с золотом обернулась против него? Боже милосердный! Но откуда полковнику знать ту историю - он же всего третий день в Кыштыме. Чего доброго, еще припишут сотрудничество с большевиками. Только этого не хватало.
Нет, того быть не может. И Ордынский подтвердит, и Белокопытова, и местные имущие граждане. Ведь он же, никто другой, а именно он, Ерошкин, собирал их у Евграфа Трифонова. А они возьмут да откажутся? Да еще приплетут - мол, прибрал к рукам наше золото. И ничем не оправдаешься. А ведь, казалось, перспектива у него беспроигрышная. Где же сейчас Ордынский, где перспектива? Екатеринбург еще в руках большевиков. Когда там воцарится законная власть и воцарится ли вообще - вопрос. Пока суд да дело, полковник Жиленков прикажет вздернуть его, Аркадия Михайловича, на первом же суку. Он даже кровью налился, когда рявкнул: "Да вы же с ног до головы красный!" На что жена, обычно глухая к душевным переживаниям мужа, да та заметила его угнетенное состояние. Спросила участливо - не болен ли? Аркадий Михайлович вспылил было по привычке, но вдруг до слез стало жаль себя и поплакался жене о своем неудачном визите. Она посоветовала ему исчезнуть на время, а как все уляжется, тогда и вернуться. Легко сказать исчезнуть. А куда?
Кроме того, это значит дать полковнику Жиленкову козырь. В самом деле, если не виноват, зачем же прятаться? А что делать? Сидеть дома и выжидать? Но, возможно, как раз сейчас и есть самый подходящий момент проявить себя? Большевики бросили на произвол заводы, хозяева еще не вернулись. Самое подходящее время взять на себя ответственность. В деловом совете кроме большевиков состояли и служащие, и инженеры, и другие представители. Вот и надо перехватить инициативу - встать во главе делового совета, очищенного от большевиков, и полковнику Жиленкову не к чему будет придраться. А там посмотрим, кто будет хозяином: англичане ли, которых почему-то не любит полковник, или кто другой.
Эти мысли успокоили Аркадия Михайловича, придали ему бодрости и решимости, и на другое утро он, как ни в чем не бывало, направился на службу, держа, под мышкой свою неизменную тросточку.
…Жиленков пригласил к себе священника из Белой церкви отца Николая и попросил его отслужить молебен в честь победы белого оружия, освобождения Кыштыма от большевистских комиссаров. И отслужить не где-нибудь, а на главной площади, перед памятником государю императору Александру II. Да собрать побольше народу.
Но отец Николай заупрямился. Тряс своей бородищей и гривой, золотой крест на груди теребил и твердил одно - опоганено то место. Жиленков побагровел. Розовой сделалась даже начисто бритая голова. Уперся руками о край стола, медленно поднялся из кресла и не закричал, нет, а тихо и с расстановкой сказал:
- Уму непостижимо! Даже попы, даже попы заразились большевистским духом неповиновения, - и вдруг крикнул, ударив по столу кулаком: - Да я тебя выпороть прикажу на конюшне!
Отец Николай перепугался, низко поклонился полковнику и попросил:
- Христом богом прошу выслушать меня!
К Жиленкову вернулось самообладание. Он сел в кресло, но попу сесть снова не предложил: ничего, постоит.
- Нельзя служить молебствие на том месте, господин полковник, войдите в мое положение. Опоганили мерзкопакостные большевики то место, похоронили там безбожника, христопродавца Кольку Горелова, большевистского комиссара.
Жиленков облегченно вздохнул - только-то?
- Дело поправимое, - сказал Жиленков и вызвал поручика. Тому было дано приказание - выкопать гроб с большевиком и увезти на кладбище. Пусть постараются солдаты. Подумал и добавил:
- И ночью, только ночью! Чтоб без лишних глаз. Да чтоб присутствовали при этом родственники, непременно!
…Притих Кыштым, опустели косогористые улочки. Лишь на станции вроде цыганский табор - одни войска прибывали, другие пешим порядком отправлялись по каслинской дороге к Букояну - там кыштымцы да каслинцы еще дрались с белыми. Медленно, настороженно прополз на Маук бронепоезд - силища! В броню закован, в узенькие окошечки-бойницы высовывались либо бульдожьи рыла пулеметов, либо длинные жерла пушек. Потом и на станции наступило затишье. С Букояна кыштымцы и каслинцы ушли лесом на Уфалей. Пронесся слух, будто арестовали Тимонина. Зачем-то приехал в Карабаш, не остерегся. Его сцапали и увезли в Челябинск.
Когда об этом узнал Батятин, то окончательно поверил - наша взяла. Большевикам аминь! В одно солнечное июньское утро вышел Лука Самсоныч на улицу, постоял у ворот, как давно не стоял. Брюшко погладил. Погода-то! На заказ! Ни облачка. Солнышко с утра поджаривает. Сугомак и Егоза в синей дымке - к устойчивому вёдру. Можно радоваться, бояться уже некого. Хорошо и на душе у Луки Самсоныча, благостно. А как глянул на притихший дом Мыларщиковых, зашевелилась обида. Вспомнил настырные глаза рыжего соседа. Зябко поежился. Ничего, наконец-то настало времечко, поквитается Лука Самсоныч со всеми, кто обижал его за налоги, за красавца рысака, за волкодава, за все унижения. Сполна поквитается! Стоит у ворот Лука Самсоныч, разжигает себя жаждой мести. Золотым июньским утром больше не любуется. А в это время дедушка Микита куда-то направился. В холщовой рубахе, в латаных портках. Бороденка не чесана. На батожок упирается, мимо Луки идет, кланяется:
- Доброго здоровьичка, Лука Самсоныч!
- А-а! - зло щурится Батятин. - Старый хрыч! Кончилась, сказывают, коту масленица?
- Бог с тобой, Лука Самсоныч! Что ты с самошнего утра такой злой? Али не выспался?
- Откомиссарились! Каторжника-то куда спрятал?
Дед Микита от обиды задохнулся, остановился, потоптался на месте и, сбиваясь на фистулу, крикнул:
- Ты мово Петруху не трожь!
- Петля по нему плачет, по твоему Петрухе!
- Тьфу, хорек вонючий! - в сердцах плюнул дед Микита да еще растер плевок чуней.
Батятин взвился:
- Это кто хорек?
- Ты, знамо дело, да еще живоглот в придачу.
- Да я тебя, крапивное семя!
- На-кось, выкусь! - Дед Микита показал кукиш и вознамерился продолжать путь. Но к нему подскочил Батятин, схватил за бороду и потянул вверх - дедушкина голова запрокинулась назад.
- Я те покажу хорька вонючего!
Крепко зажал Батятин хилого дедушку Микиту, у того в глазах помутилось. Поднял батог да ударил Луку по плечу. Какой уж там удар - так себе, для видимости. Но это окончательно распалило Луку. Глаза налились кровью. Озверел. Крутнул старика за бороду и повалил на землю. Принялся пинать, топтать, приговаривая:
- На те! На те! Каторжники! Бандиты!
Глаша невзначай выглянула в окошко и обомлела.
- Вань, Вань, - закричала она. - Глянь, Лука-то Самсоныч дедушку Микиту убивает! Что деется-то!
Иван как был в нижнем белье и босиком, так и на улицу выскочил. Схватил Батятина за грудки, притянул к себе и проговорил:
- Лука Самсоныч, опомнитесь, что же вы делаете?
- А, и ты тут! - накинулся Батятин на Ивана. - Когда рысака уводили с моего двора, где ты был? Рядом стоял и радовался! Пошто не заступился? А тут прибежал! Н-на! - и он ударил Серикова в скулу. Тут уж Ивана допекло. Когда Лука замахнулся второй раз, увернулся от удара и что было силы двинул вперед кулак - под самый Лукашкин дых! Батятин, словно рыба на суше, хватнул ртом воздух, всхлипнул и, переломившись пополам, рухнул на каменистую землю.
Иван склонился над дедушкой Микитой. Лицо в ссадинах, изо рта текла струйка крови. Глаза открыты, да только они уже ничего не видели. Иван бережно поднял дедушку Микиту и унес его к себе домой.
Лука оклемался, тяжело встал на ноги, осоловелым взглядом оглядел пустынную улицу и, держась за живот, поплелся к своим воротам. Через полчаса он уже в косоворотке, в праздничных сапогах и фуражке с лаковым козырьком вышел из дома и решительным шагом направился в центр. Он появился в приемной полковника Жиленкова и сказал:
- Батятин я, Лука Самсонов сын.
- Ну так что? - насмешливо спросил поручик.
- Всех кыштымских крамольников знаю, помочь хочу, отечеству нашему послужить хочу.
- Похвально, - одобрил поручик и поспешил доложить о новом посетителе полковнику. Жиленков и Лука Самсоныч столковались удивительно быстро, нашли общий язык по всем статьям. И вот Батятин вышагивает по Нижегородской улице, за ним унтер-офицер, а с тем - двое солдат. У них приказ полковника Жиленкова - обыскать дома кыштымских большевиков и всех подозрительных задержать. У Луки Батятина адреса, у унтер-офицера сила…