Стрельба нарастала. Пичугов поднял дружину и разместил в окопах. Сонливость как рукой сняло. Стрельба между тем распространилась на железную дорогу, а после, похоже, в бой вступила часть, держащая оборону перед кыштымцами. Напряжение усилилось. Смолкли разговоры. Рядом с мелким окопчиком, в котором устроились Степан и Кузьма, тихо опустилась на траву Ульяна. В сапогах, в черной юбке, в вязаной кофточке поверх блузки.
- Здравствуй, Кузьма, - сказала она. - И вы тоже здравствуйте, Степан Тимофеевич. Можно, я с вами побуду?
- А чо, - согласился Степан, - оставайся.
В это время со стороны Аргаяша показались отдельные красноармейцы, потом и целые группы. Они миновали сквозную березовую рощу, оглядываясь.
- Похоже, бегут, - встревожился Степан. - Эка ведь как чешут! - Пичугов выпрямился во весь рост над окопом, опираясь на винтовку, и наблюдал с беспокойством за приближающимися красноармейцами. А тех становилось все больше и больше. В это время от разъезда Бижеляк на белом коне вырвался всадник, а за ним на низкорослой башкирской лошади скакал его ординарец в малахае. Всадник на белом коне держал в руке маузер, а другой тянул повод узды. Он летел красивым наметом, пригнувшись к луке седла, а всадник в малахае еле-еле поспевал за ним, держась в седле почти прямо. Пичугов сказал:
- Комиссар Глазков!
Глазков встретился с первыми бегущими красноармейцами, что-то крикнул им, размахивая маузером. И красноармейцы остановились, в нерешительности топчась на месте. К ним приблизились другие. Тогда Глазков потянул на себя повод так, что конь поднялся на дыбы и заплясал на месте, а затем несколько раз выстрелил в воздух. Теперь уже никто не бежал, все сгрудились возле всадников. Глазков соскочил с коня, кинул поводья ординарцу, а сам пошел крупным шагом вперед, в сторону Аргаяша. За ним потянулись сначала единицы, а затем и вое остальные.
В этот день сводным рабочим дружинам в бой вступить не пришлось. Вдруг ночью снялся со своих позиций полк, которым командовал Декан, и отошел к Бижеляку. Таким образом, перед рабочими дружинами не оставалось заслонов и они с часу на час могли быть атакованы противником. Бой вспыхнул утром.
Первым вражеских разведчиков увидел Кузьма. Трое солдат в серой форме будто вынырнули из-под земли возле мелкого сосняка, который темнел в полуверсте от окопов. Кузьма опешил, а потом заорал:
- Братцы! Белые чехи!
В окопах зашевелились. Пулеметчик Михаил Мещеряков, смуглый и большелобый мужик лет двадцати двух, щелкнул замком пулемета, поправил ленту и сказал второму номеру:
- Смотри, прямо подавай!
Степан Живодеров передернул затвор, прицелился и бабахнул во вражеских разведчиков. Но до них было далеко. Пичугов крикнул:
- Не стрелять без команды!
Разведчики скрылись. И началось. Над головами дружинников прошелестели снаряды и разорвались в глубине рощи. Только стон пронесся по березам. Стрельба оказалась не прицельной, а для острастки, и вреда никому не принесла. Да и кончилась тотчас же. Потом появились цепи противника. Раскинулись широко - на всю еланку.
Кузьма лежал в окопе и наблюдал за приближающейся цепью. Едва различаются очертания серых фигур. Идут, идут. И вот уже проявляются лица, винтовки, которые солдаты несут наперевес. Ближе, ближе. Вот ускорили шаг. Преодолели соснячок и уже побежали. Странно было видеть на солнечной ромашковой полянке бегущие серые фигуры. Шимановсков не выдержал и выстрелил.
- Мать-перемать! - обозлился Пичугов. - Сказано не стрелять. - значит не стрелять!
Кузьму тоже подмывало нажать спусковой крючок. Покосился на Степана. Живодеров докуривал цигарку, она уже обжигала пальцы, а он сосал и сосал ее и исподлобья поглядывал на еланку.
Пичугов оказался возле пулемета, встал в окопе во весь рост. Буднично и просто сказал Мещерякову:
- Ну, Миша, с богом!
И Мещеряков нажал гашетку. Пулемет гулко затакал, и тогда вся линия окопов ощерилась винтовочными дулами с примкнутыми штыками, и началась пальба. Солдаты противника бежали и бежали. Многие падали и не вставали, а живые, будто заведенные, рвались вперед. Кузьма едва успевал перезаряжать винтовку, она у него нагрелась. Палил, едва прицелившись. Пичугов по-прежнему стоял в окопе и наблюдал за боем. Видя, что чехи могут вот-вот ворваться в окопы - одним пулеметом их не остановишь, он тихо приказал Мещерякову:
- Погодь малость!
И пулемет замолк. Тогда Пичугов выскочил из окопа, вскинул наперевес винтовку и зычным голосом скомандовал:
- За мной, орлы! Урррра-а!
Вчерашние кыштымские мастеровые дружно выскочили из окопов и бросились навстречу мятежникам. Они сотней глоток грянули "ура", и порыв их был настолько стремителен, настолько сокрушающим, что противник растерялся и повернул обратно, не принимая рукопашного боя. Кузьма бежал рядом со Степаном и боковым зрением видел, что в атаку бросилась и Ульяна, путаясь в своей длинной юбке. Косынка сбилась на затылок, щеки полыхали огнем, брови сведены у переносья. В руках никакого оружия. Кузьма уже заметил, что сухощавый остроносый солдатик, который до этого показывал спину, оглянулся и осмелел перед безоружной девушкой. Вскинул на ходу винтовку и выстрелил, но промазал. Тогда Кузьма заорал Ульяне:
- Куда ты прешь?! Вертай назад!
А сам кинулся ей наперерез, отгораживая от солдата. А тот снова на бегу вскинул винтовку и выстрелил. Кузьму что-то толкнуло в левую руку, но никакой боли он не ощутил. В два прыжка догнал остроносого солдатика, и тот не успел еще раз вскинуть винтовку, как Кузьма ударил его дулом между лопаток. Штыка у него не было. Нажал на спусковой крючок. Солдат вздрогнул и замертво свалился на землю. По инерции Кузьма перелетел через него и тоже упал. Хотел было вскочить и не смог. Резкая, обжигающая боль пронзила плечо и сильно стрельнула в голову. У Кузьмы помутнело в глазах, и он застонал. С поля боя его вынес Шимановсков. Оставил в роще, сказав:
- Дюже горячий ты, хлопец! Не гоже так!
И ушел в окоп, потому что противник затевал новую атаку. К Кузьме подошла Ульяна, надрезала ножницами у плеча рукав рубахи и распластала его, освобождая рану. От плеча вниз стекал алый ручеек крови. Ульяна помазала рану йодом, забинтовала, глянула на Кузьму и наткнулась на его пристальный сердитый взгляд. Смутилась:
- Чо так смотришь? Давно не видел?
- Уши бы тебе надрать да некому. Ты чо это на рожон-то полезла? Да еще с голыми руками. Шуточки тебе тут, что ли?
- Уходи-ка ты, Кузьма, отседова, без тебя тут обойдутся.
- Это не твоего ума дело! - Кузьма с трудом поднялся, приладил на правом плече винтовку и зашагал к окнам.
- Сумасшедший, право слово, сумасшедший, - покачала головой Ульяна, но в голосе ее не было осуждения. Ее позвали раненые - их было человек пять.
Кузьму сразу приметил Пичугов, подозвал к себе и свирепо нахмурился. Аж побагровел. Глаза зеленые, беспощадные. У Кузьмы мурашки по спине заползали. Так чеха не испугался, как этого взгляда.
- Шагай в Кыштым! - сказал он тихим голосом. - И чтоб духу твоего не было!
- Да я…
- Молчать! Одна нога здесь, другая там!
Подал голос Живодеров:
- Не ерепенься, Кузьма, что ты с одной-то рукой навоюешь? Моей Матрене привет передавай. Скажи: жив буду, не помру.
- Разговорчики! - прикрикнул Пичугов. И к Кузьме: - Ты долго будешь мне глаза мозолить?
И Кузьма поплелся домой - отвоевался. А белочехи поднимались в новую атаку.
Кыштым придется оставить
Швейкин пригласил Михаила Ивановича в кабинет и наказал красноармейцу, который дежурил теперь в ревкоме вместо Ульяны, никого к нему не пускать. Борис Евгеньевич встал у окна, заложив руки за спину. Молчал. Мыларщиков присел на краешек стола, скручивая цигарку. Под глазами все еще синела куяшская отметина.
- Видимо, Кыштым придется оставить, - проговорил Швейкин, не оборачиваясь.
Михаил Иванович просыпал на пол махорку. Столько войск ушло на Аргаяш, сколько кыштымцев вступило в рабочую дружину - и вдруг оставить!
- Это что же, выходит, духу не хватило одолеть контру?
- Выходит, не хватило. А пуще того - организованности и умения, - ответил Швейкин, отходя от окна. Остановился возле Мыларщикова, понаблюдал, как он склеивает слюной цигарку, невольно поднял глаза на плакат, написанный еще Ульяной. Михаил Ивнович быстренько спрятал цигарку в карман.
- Да ты кури, - сказал Борис Евгеньевич. - Окно открыто. Я просто вспомнил кое-что.
Мыларщиков помялся и прикурил. Дым сильной струей выпустил в окно.
- Неужели такие паршивые дела под Аргаяшом?
- К сожалению. Твой крестник Жерехов скрылся с отрядом.
- Как скрылся?
- Вот так - в неизвестном направлении. Не захотел идти в бой.
- Да он что? А впрочем, - Михаил Иванович сплюнул. - Полюбовался я на его анархистов. Куркули. Чо им советская власть.
- Может, оно и не так, но урок преподан суровый. Следовало послать туда комиссара да двух-трех крепких партийцев. А то ведь стихия-матушка.
- И еще какая, - согласился Мыларщиков.
- Не лучше и с рождественцами. Короче: я только что от военного руководителя. Положение угрожающее. Бои идут ожесточенные. Наши держатся, но выстоять могут дня два, от силы три.
- Дела-а-а…
- И еще - ранен Глазков.
- Да ты что?!
- Повел в атаку красноармейцев. Не приходит в сознание.
- Не повезет, так не повезет. Все к одному.
- Будем спешно готовиться к отходу. На станции ревком зарезервировал три вагона и паровоз. Баланцов займется динамитом. Его надо вывезти в Екатеринбург.
- А не вернее припрятать?
- Нет, есть указание. А ты, Михаил, займешься золотом.
- В одном поезде - динамит и золото?
- А что?
- Разнесет по дороге - ни динамита, ни золота.
- В том и задача - чтоб не разнесло. Чтоб привезли в сохранности в Екатеринбург.
- Задачка! - криво усмехнулся Мыларщиков и выбросил окурок в окно. Поправил рубашку под ремнем и сказал:
- Раз надо, так надо.
- Сделаешь в лучшем виде, не сомневаюсь. Хоть чуточку бы посомневался, послал бы другого.
- И на том спасибо.
- Заберешь золото и серебро, там несколько пудов. Подбери надежных ребят. С завода до станции в одной подводе не увезешь, возьми, сколько потребуется. Погрузишь в средний вагон. Я сказал Балашову, чтоб не занимал. Погрузишься и сразу трогай, не жди. В Екатеринбурге сдашь под расписку. Если обстановка улучшится, возвращайся. Если нет, смотри по обстоятельствам.
- Ладно.
- Иди, - Борис Евгеньевич обнял Мыларщикова и, подтолкнув за плечо, проговорил:
- Ступай, не прощаюсь, увидимся, - и крикнул вдогонку: - Да будь осторожнее, Михаил!
Борис Евгеньевич несколько минут сидел без движения. Опять отправил близкого человека на опасное, пожалуй, самое опасное задание. Шутка сказать, два вагона взрывчатки! Не дай бог, какой-нибудь лесной бродяга-дезертир стрельнет по вагону, и тогда все. Обстреляли же Михаила с Кузьмой у Каслей. Ушла Ульяна в самое пекло. Хотя и сестрой милосердия, а пуля-то не разбирает, она ведь дура, прав старик Суворов. Не сказал Мыларщикову - а ведь тяжело ранен в ноги Степан Живодеров, Степка-Растрепка. Еще горше думать, что придется уходить из Кыштыма, оставлять родной дом, в котором с таким трудом началась устанавливаться жизнь на новый лад… И все надо бросать…
…Мыларщиков не стал рассказывать Тоне, какое поручение ему дал Швейкин. Только сообщил, что отлучится на несколько дней. А поскольку отлучки были часты, то они уже не вызывали особой тревоги у жены.
…Назарка и Васятка играли во дворе с кутенком. Волчьей масти, крупной породы, но ласковый. Прыгал, повизгивал, ложился на брюхо, подметая землю хвостом. Михаил Иванович поглядывал то на Васятку, то на Назарку. Сыны носились со щенком по двору, как угорелые, вовсю орали. На отца и внимания не обратили. Тоня на таганке разогревала суп. Михаил Иванович сглотнул слюну - проголодался. Взял со стола ломоть, посолил его и принялся есть.
- Обожди малость, сейчас разогреется, - сказала Тоня. - Зачем же в сухомятку-то? Аппетит поломаешь.
- Ерунда! Теленка съем в придачу.
Тоня заметно пополнела. Через месяц, наверное, будет рожать. Ситцевое платье пришлось расставлять по бокам клиньями. Клинья свежие, невыцветшие, заметные. "А может, сказать? - неожиданно подумал Михаил Иванович. - Мало ли что случится?" Положил недоеденный кусок на стол и прикрыл глаза.
- Нездоровится?
- Просто так. Притомился.
Тоня налила в глиняную чашку супа, положила рядом деревянную ложку со стертыми узорами. Ел не спеша, думая все об одном и том же: сказать или не сказать?
- Миш, да что случилось-то?
- Уезжаю я, мать.
- Опять? - расстроилась Тоня, присаживаясь на табуретку рядом с мужем. - Куда же на этот раз тебя черти несут?
- В Катеринбург. Поручение есть.
- Какое?
- Это, положим, военная тайна.
- Тайна? Опять да снова тайна? Секреты! Без них уже и жить не можешь! - и заплакала: - Меня-то ни во что не ставишь.
- Зачем же так, Тонь? - а сам продолжал мучиться: "Сказать или не сказать?"
- Чо, Тонь, чо, Тонь! У тебя сыны растут. А здесь, - она положила руку на округлый живот, - может, сын или девка. Но твоя!
- Рази я отказываюсь?
- Но у тебя на уме не семья, а другое!
- Время ж такое, Тонь!
И тут твердо решил: "Не скажу! Коль случится что, без этого узнает. И Ванька Сериков с Глашей близкие люди, в беде не бросят". Отодвинул пустую чашку, по возможности беспечно взглянул на жену и поднялся. Тоня спросила:
- Когда ждать-то?
- Дня через четыре.
Сыны по-прежнему играли во дворе со щенком. Мать позвала:
- Вы это чо ж? Отец уезжает, а вам хоть бы хны!
Назарка и Васятка разом налетели, обхватили его за талию. Михаил Иванович как-то беспомощно улыбнулся. Но поддал сынам по ласковому подзатыльнику и пригрозил шутливо:
- Глядите! Мать не обижайте!
…С утра было безоблачно и жарко. Завод потонул в прозрачно-сизой дымке. Куры купались в пыли, разинув клювы. Неугомонные нахальные козы прятались от солнца в жиденькой тени заборов, которых особенно много было в переулках. К полудню на южном небосклоне зачернели далекие тучи. Они медленно и упрямо выползали из-за горизонта, растекались в стороны серо-белесыми неспокойными крыльями. На их кромках незаметно, но угрожающе пучились вихри. Центр тучи вклинился черным углом в голубое небо.
Еще блестели глянцем листья берез, но на них уже пала серая тревожная тень. Еще процеживал солнечные зайчики сквозь частые колючки сосновый лес, еще резвились в их свете пылинки, мошки, но уже беспокойство властно овладело миром. По-прежнему купались куры в пыли, но перестали раскрывать клювы. Козы лениво потянулись к дворам. Люди с опаской поглядывали на стремительное наступление грозы. Суеверные истово крестились, многие бросились закрывать ставни и парники - не ровен час, ударит град и останешься без стекол и огурцов. Туча напрочь закрыла солнце. Голубая часть неба потемнела. Зашелестели тополя и березы. Куры разбежались по домам.
Ветер крепчал. Стало темно. Через тучу ярким жгутом полоснула молния, а потом грянул гром. Молнии полосовали тучу вдоль и поперек. Гром гулким раскатистым эхом бесновался в горах. Упали первые капли дождя, покрылись пылью и превратились в серые катышки. Ветер бесновался с такой силой, что березки сгибались в три погибели и касались макушками земли. Грозовое небо прохудилось, и на землю, иссушенную зноем, низвергся целый водопад.
…После грозы Ульяне помогли погрузить на подводы раненых, чтоб везти их в Кыштым. Был тут и Петр Глазков. Он бредил. Что-то кричал, ругался, кого-то уговаривал отпустить его. С ним неотлучно находился его ординарец. Ульяне так было жаль покалеченных, что она боялась разрыдаться. Она, сжав губы, шагала за подводой, на которой везли Живодерова. Обе ноги перебило осколками, кости поломало. Вот стервецы! Чего это белым чехам дома не сиделось? Что им Степан Живодеров сделал или Кузьма? Что же теперь будет с ними? Не удержались на Бижеляке, в Кыштыме драться не будут - пожалеют детишек и женщин. Придут белые чехи, с ними казаки, издеваться начнут. А как же Борис Евгеньевич? Ему же нельзя оставаться. Как она не подумала об этом раньше? Побежать? Раненых-то без нее привезут, а она хотя бы Бориса Евгеньевича упредит. Глупенькая, да разве он не знает? Да ему давным-давно обо всем доложили, ты же сама понимаешь - все вести в первую голову к нему слетаются. Успокоилась. И вздохнула - нет, наверно, не скоро Борис Евгеньевич повезет ее на плесо встречать восход солнца я ловить крупных окуней. А куда же денем раненых? Ну, комиссара Глазкова увезут в Екатеринбург. А Степана Живодерова куда? Других раненых куда? Ладно, Степана Ульяна возьмет к себе. А остальных?
Медленно бредет лошадь. Постукивают о камни колеса, ухаются в выбоины, откуда сразу же выплескивается вода. Темь такая, что ничего не видать. Слева и справа к дороге подступил сосновый бор, поднялся черной стеной, только вверху светлеет полоска звездного неба.
…Ревут и ревут над Кыштымом заводские и паровозные гудки. Тоску нагоняют. Верхний завод гудит пронзительно и прерывисто. Нижний басит непрерывно. Писклявой скороговоркой тараторят паровозы. Ни в одной изба не зажигают огня, никто не спит в Кыштыме - тревога и боль на сердце. На улицах кое-где теснятся кучки баб, возле них боязливо жмутся ребятишки. Бабы шушукаются, догадки разные строят, прислушиваются к тревожным гудкам. Всех мучает один вопрос - что же будет? Мужики кто в дружине, кто остался при заводах. Неужто лютый, этот белый чех? Неужто казаки, как и при царе, пороть нагайками будут? Боже праведный, не допусти зла, защити нас!
Шушукаются на темных улочках встревоженные бабы, боятся завтрашнего дня: что он принесет?
У ревкома собираются кыштымские большевики и активисты. Им оставаться нельзя. В Челябе, говорят, всех шашками порушили. Прислушиваются к гудкам, на душе вдвойне муторно - и от тоскливых гудков и от мысли, что придется покинуть родной кров. Надолго ли? Или навсегда? Курят, переговариваются, ждут команды.
Появился Швейкин, быстрый, решительный. Зорким взглядом разыскал среди остальных Григория Баланцова, подошел к нему. Спросил недовольно:
- Кого надоумило устроить эту какофонию?
- Чего, чего? - не понял Баланцов.
- Зачем гудят гудки, я спрашиваю? Настроение и без того паршивое, а тут еще этим душу травят.
- Так ведь, Борис Евгеньевич…
- Распорядитесь, чтоб немедленно прекратили!
Баланцов разыскал двух парней и что-то шепнул им на ухо. Те мигом исчезли. Через несколько минут смолк гудок Верхнего завода, потом утихомирились паровозы. А Нижний побасил, побасил в одиночестве и тоже счел за благо умолкнуть.
Швейкин столкнулся с Кузьмой Дайбовым. У того рука на перевязи.
- А ты чего тут?
- С вами пойду.
- Ты же ранен. Тебе тяжело будет.
- Выдюжу!
К Борису Евгеньевичу протиснулся Ичев. Молча пожал руку, принялся мять в руках кепку.
- Прощевай, значит, - наконец проговорил он. - Взяли бы меня с собой, Борис Евгеньевич?
- Неволить не могу, дорогой Алексей Савельич. Положи себе руку на сердце и решай, как оно тебе подскажет.
- Тяжко, - вздохнул Ичев.