О деле судить по исходу
Во всем Кыштыме только управитель горного округа имел барометр, который висел на стене без особой нужды. Кыштымцы и без барометра хорошо разбирались в капризах погоды. Поднимется утром кыштымец и первый взор на горы - как они? Если тонут в седом тумане, ложись досыпать - ненастье не кончилось и конца ему нет. Исчез туман, горы очистились, хоть дождь и не прекратился и свинцовые тучи еще цепляются за макушки гор, - можешь радоваться. Конец ненастью. Либо к вечеру, либо к утру будет солнце. В конце лета первое багряное пятнышко - на склонах гор. Березки пока зеленые, ольха тоже. Но на склоне зажегся первый осенний костерок - лиственницы обрядились в осенний наряд. Прощайся с летом. Если горы туманной дымкой повиты, как будто кисеей подернулись, жди теплую золотую осень, сплошное бабье лето. Если же горы четко рисуются на голубом остывшем от зноя небе - быть холоду! И дожди зарядят, и седые заморозки раньше обычного появятся, и снег ляжет до срока - уже в октябре. И упадет он сначала не на дома, не на долины, нет, опять же на горы. Поежится утром кыштымец, холодновато что-то. Глянет в окошко - мать честная! Макушки Сугомака и Егозы за ночь поседели - зима стучится. Вот она - уже не за горами. А весну по-разному определяли. Сначала ветры раскачают тайгу, снег, залежавшийся на сосновых лапах, сбросят. Потом Сугомак и Егоза в синеву укутаются. И жди теплых дней. А коль заискрилось, заиграло красное солнышко, тут и дороги почернеют, и сосульки с крыш исчезнут, и грачи прилетят. Пробуждается природа, а вот чахоточные за грудь хватаются. Плохо им, когда чернеют дороги, когда текут ручьи.
Вот прилетел воробышек, уселся на оконный наличник, взъерошил перышки - зиму перезимовал, жив остался, а теперь солнышко пригревает, в первой лужице успел вешней воды напиться.
Смотрит Борис Евгеньевич на серый живой комочек и ежится - знобит его, поташнивает, в голове круженье. Мать просит - приляг, побудь дома, оклемайся малость. А что? Лечь бы да забыть обо всем на свете. Но нет, нельзя размагничиваться. Дел лавина. Откуда что берется. Продолжались митинги, формировались отряды добровольцев. К окружному съезду Советов готовились. Там надо выступить, тут присутствовать, с кем-то побеседовать, разобраться с продовольственным комиссаром - обоз за хлебом снарядить в ближайшие села. Собрали пятьдесят подвод, кое у кого пришлось мобилизовать лошадей - не без этого. Обоз охраняет отряд красногвардейцев.
Борис Евгеньевич собрался в Екатеринбург на окружной съезд Советов. Домой поэтому ушел пораньше.
Март выплеснул последнюю поземку и теперь дарил солнце и тепло. Снег посерел, по дорогам заискрились ручьи, а к вечеру подмораживало. День заметно прибавился. Смеркалось. Вот оно и бучило - шумит неугомонное. Это опускается лишняя вода из заводского пруда. Бучило - это маленький рукотворный водопад. Не замерзает даже в лютые морозы.
От ворот углового дома шагнул навстречу мужик и поприветствовал:
- Мое почтенье, Борис Евгеньевич!
- Здравствуйте, Иван Иванович! Меня никак ждете?
- Угадали. Кузьмовна сказала - приходишь поздно. Да ничего, думаю, подожду. Покалякать бы надо.
- Пойдем ко мне, Кузьмовна чаем напоит.
- Айда лучше ко мне, коль не побрезгуешь? Раньше-то ведь захаживал.
Иван Седельников - сосед Швейкиных. Лет на десять старше Бориса.
Дом Седельниковых тоже угловой, как и у Швейкиных, наискосок через речку. Щеколда у ворот звонкая, с чугунным кольцом на улочной стороне. Под кольцом железная пластинка, чтоб руку щепкой не занозить, когда берешься за кольцо.
В избе света еще не зажигали. Но звякнула щеколда, хозяйка засуетилась, зажгла лампу, цыкнула на ребятишек, чтоб не шумели. А их четверо. Старший, Димка, отцу помогал: летом жечь уголь, а зимой плести короба.
- Милости просим, дорогой гостенек, - запела хозяйка. - Раздевайтесь, в горницу проходите.
Седельников помог Борису Евгеньевичу снять пальто, повесил на гвоздь. Свой полушубок бросил на топчан. Швейкин ладонью пригладил на висках волосы и увидел самого младшего Седельникова. Тот стоял без штанов, в рубашке до пупка и, засунув в рот палец, внимательно следил за чужим дядей. Борис Евгеньевич присел на корточки и протянул руку:
- Здоров!
- Сдолово, - ответил мальчик и протянул левую руку, но палец другой изо рта не вытащил.
- Ты чо левой-то здороваешься? - спросил отец. - Правой надо.
Мальчик вытащил изо рта палец, обтер его о рубаху и подал Швейкину.
- Вот теперь ладно, - улыбнулся отец.
- Как тебя зовут?
- Ванюшкой…
- Еще один Иван Иванович!
- В роду так повелось. Мой тятька тоже был Иваном Ивановичем. Я тоже в семье младшим был.
Хозяйка поставила самовар на стол, брусники моченой, грибков соленых - ешь, дорогой гостенек. Хозяин запотевшую крыночку самогонки извлек, из самого подпола - пей, гостенек!
- О! - потер руки Борис Евгеньевич. - Чего давно не пробовал, так моченой брусники. Наши что-то в этом году подкачали.
Хозяйка деревянной ложкой зачерпнула ягоды с соком и подала. Он с удовольствием попробовал и проговорил:
- Хороша! Знаете, нигде так не умеют мочить бруснику, как у нас. Какой тут секрет, не ведаю, но такого чуда и в Сибири нет.
Пить самогон Борис Евгеньевич отказался - зельем никогда не баловался. Хозяин опрокинул в себя целый стакан. Молча жевал закуску. Захмелев, обратился к гостю:
- Как дальше жить будем? Ты там при власти, тебе виднее.
- Одолеем разруху, поднимем хозяйство и хорошо заживем.
- Твоими бы устами да мед пить. А я так думаю - промашку мы дали, шибко большую промашку. Николашку скинули - туда ему и дорога. Какой-то несурьезный был у нас царь, замухрышка. А вот англичанам под зад дали - тут мозгами пошевелить надобно было.
- Жалеете, что ли!
- Их? Они мне родней не приходились, чтоб жалеть их, я ребятишек своих жалею.
- Не всегда же так будет.
- Откудова я знаю? Нет у меня такой веры. Рад бы поверить да пока не во что. И некому. В разоре наша жизнь.
- Догадываюсь, Иван Иванович, вас кто-то обидел.
- Если хошь знать, то меня всю жисть забижают. Я не даюсь, а меня забижают. Ты вот мне скажи, по какому праву у меня со двора конягу увели? Я, по-вашему, буржуй? Мы с братаном Лехой, ты его знаешь, он у нас немтырь, вдвоем спину гнули да еще Кольке Косолапову на зиму давал гнедого. Так что - я буржуй?
- Насколько я понимаю, коня вашего взяли на время.
- На время… Сашка Рожков винтовкой потрясал - я, мол, тебе покажу, буржуй несчастный, весь твой терем го бревнышку растаскаю. За какие же грехи?
Седельников налил себе еще, однако жена убрала стакан, сказав:
- Хватит! И так окосел.
- Коня вернут, Иван Иванович, - миролюбиво сказал Борис Евгеньевич. - Но сегодня он нам нужен. Поехали за продовольствием в села. Вернутся - сразу отдадут. А с Рожковым мы разберемся.
- Уж чо, - махнула рукой хозяйка. - Коня бы только вернули, не забыли. Бог с ним, с Рожковым. Мой горяч, а тот, видать, и того горячее. Вот и наговорили друг другу семь верст до небес. Еще чайку?
- Нет, благодарю.
- Без коней я кто? Сам посуди. Ложись да помирай.
- Самому надо было ехать.
- Разве можно?
- А почему нельзя? Такие, как ты, и поехали.
- Чо ж тогда? По-людски бы и растолковали. А то буржуй, терем по бревнышку раскатаем.
Утром Борис Евгеньевич уехал в Екатеринбург на окружной съезд Советов. Пробыл там три дня и вернулся совсем больным. Таким Екатерина Кузьмовна его еще не видела. А он все хорохорился, собирался в Совет - мол, дел там всяких невпроворот. Но она не отпустила его, напоила чаем с малиновым вареньем, уложила в постель и побежала в заводскую больницу к доктору - Юлиану Казимировичу. Приехал он сюда из Польши еще до германской.
Юлиан Казимирович основательно прослушал больного. Екатерина Кузьмовна глядела на него с великой надеждой - что скажет? Но доктор посмотрел на нее хмуро и потребовал оставить его наедине с больным. Екатерина Кузьмовна обиделась, но ушла, плотно прикрыв дверь.
- Милостивый государь, - сказал строго Юлиан Казимирович, - вам надобно лечиться и немедленно. Желательно начать сию минуту.
- Извините, доктор, но это невозможно…
- Что значит невозможно? - сверкнул очками Юлиан Казимирович. - Это же в ваших интересах! Я с вами откровенен, ибо вижу, что вы человек сильный, одно из двух - либо вы лечитесь, причем основательно, либо…
- Не надо, доктор. Поймите правильно - сейчас я не могу.
- На что вы рассчитываете?
- Во всяком случае не на бессмертие, - улыбнулся Борис Евгеньевич. - И не считайте меня сумасшедшим. Я люблю жизнь и готов выполнить любое ваше требование, но разве вы не видите, что происходит?
- Допустим, но на недельку вы могли бы отвлечься от всех забот?
- На недельку? А что это даст?
- Утихнет воспалительный процесс.
- Ну, если на недельку…
Уходя, Юлиан Казимирович сказал:
- Вы для меня самый непонятный пациент, каких я только знал в своей практике. А она у меня, поверьте, солидная.
…Ульяна, узнав о болезни Бориса Евгеньевича, загрустила, посматривала на всех искоса, будто осуждала. Особенно Михаила Ивановича Мыларщикова, который ездил со Швейкиным на съезд. Вроде он виноват в том, что привез Бориса Евгеньевича оттуда совсем больным. От ее косых сердитых взглядов он чувствовал себя неловко. Наконец Михаил Иванович не выдержал и заявил:
- Ну, вот что, девка, ты на меня, как на татя лесного, не смотри! Скумекала?
- Да вы чо? - удивилась Ульяна. - Вам поблазнилось, Михаил Иванович.
- Поблазнится… Ишь глазища-то у тебя какие!
- Скажете тоже… - смутилась девушка и с этой поры вообще перестала замечать Мыларщикова, будто его и не существовало.
"И чего она на меня взъелась? - терзался он. - Вроде худых слов ей не говорил. А как приехал из Катеринбурга, так девка чего-то дурит. Постой, постой… - стукнул себя по лбу Мыларщиков. - Так ведь… Эге! Тю-тю! Она же в нашего Бориса никак…"
Ульяна порывалась сходить к Швейкиным, но робость удерживала, ох уж эта робость! Всегда появляется не ко времени. Встретила Шимановскова, длинновязого поляка, с белыми бровями на усмешливом лице, в смешных желтых сапогах-крагах. Фамилия его Шимановский, кыштымцы ее на свой лад переделали. И стал он Шимановсков. Она знала, что Шимановсков был дружен со Швейкиным еще в Сибири, да и в Кыштыме жил недалеко от Бориса Евгеньевича и часто бывал у него.
- Послушай, Вася, ты видел Юлиана Казимировича у Швейкиных? Что он сказал?
- А что он мог сказать? Приходи, говорит, ко мне вечером, есть у меня заветная склянка коньяку или спирту, выпьем и споем наши польские песни. Да прихвати с собой паненку.
- А еще что он сказал?
Шимановсков понимающе улыбнулся:
- Не ведаю. Вот чего не ведаю, того не ведаю. Слышал одно: Борис сильный. Я и без него это знаю. Собственными глазами видел, как он ходил на медведя с рогатиной. Я сидел в избе, целый день дрожал от страха только от мысли: как это он там с медведем вдвоем? А Борис даже и глазом не моргнул, вот какой это человек.
- Ну тебя! - сказала обидчиво Ульяна. - Вечно ты со своими сказками!
- Езус Мария! - воскликнул Шимановсков. - Не говори так!
Но Ульяна уже не слушала его. Ее охватила жажда деятельности. Она принялась создавать уют в кабинете Швейкина. Принесла пунцовую герань, шторки-задергушки. Взялась драить пол. Скоблила его ножом - грязи натаскали! Потом, подоткнув юбку, развезла на полу мокроту - чистоту наводила. Принесла нелегкая Дуката. Влетел в кабинет без спроса, в сапожищах. Ульяна ойкнула, одернула юбку и выпрямилась. Спросила сердито:
- Вам чо?
Дукат глянул на свои грязные сапожищи, попятился, смущаясь тем, что оставил на чисто выскобленном и вымытом полу грязные следы. У двери задержался и, уже одолев смущение, окинул цепким взглядом кабинет. Он теперь напоминал смесь кабинета с горницей в доме среднего достатка. Ульяна, стоя с мокрой тряпкой, простоволосая и одетая по-домашнему, в галошах на босу ногу, ожидала, что Дукат похвалит ее за чистоту и уют. А он иронически улыбнулся, качнул головой и спросил:
- Ты всерьез считаешь, что эти новшества он примет? - имея в виду Швейкина.
- А чо, разве плохо?
- Да это же мещанство, Уля! Эта герань и задергушки! Здесь же боевой штаб кыштымской революции, а ты разные буржуазные финтифлюшки заводишь.
- Коли штаб, так пусть в грязи тонет?
- Извини, этого я тебе не говорил. Я про герань, а чистота должна быть, это бесспорно. И напрасно принимаешь близко к сердцу, я же не в обиду. Что Борис Евгеньевич? Что-нибудь слышно?
- Не слышно, - дерзко ответила Уля. - Я сама хотела вас спросить.
- Ну, ну, не надо сердиться, на сердитых воду возят.
Дукат удалился, вставая на цыпочки, словно боялся кого-то разбудить. И смешным он ей показался - в кожаной тужурке, в галифе, такой серьезный и солидный, а крадется на цыпочках, как маленький. Она улыбнулась, хотя в глазах поблескивали слезы - нет, она не умела долго сердиться. Затерев следы, оставленные Дукатом, продолжала мыть пол. Но появился Алексей Савельевич Ичев. Просунул седую голову в дверь и спросил:
- Нетути?
- Хворает он.
- Ах ты, Якуня-Ваня! И Мыларщикова нетути?
- Сегодня не видела.
- Вот напасть-то. Мне позарез нужно повидаться. Да вот не знаю, где живет. А тебе, вижу, некогда.
- Пошто некогда? Я уже. Обождите минутку.
Ульяна быстро домыла пол, убрала утварь, спрятала галоши и надела боты.
…Ичев и Ульяна пробирались Большой улицей. Лужи да ручьи преграждали дорогу. Солнце плескалось в талой воде, прыгало зайчиками по окнам повеселевших изб, слепило глаза.
Шли молча. Ичева угнетала своя дума, да и на разговоры он был не больно прыткий. Знавал он Улькиного отца, Ивана Михайловича Гаврилова. Ульяну видел еще в зыбке. Лукерью, мать девушки, только намедни встречал - болеет что-то старуха. Ульяне бы поспрошать, зачем Савельичу потребовался Мыларщиков, да робеет. Еще Ульяна думает о словах Дуката, и ее снова одолевают сомнения: штаб кыштымской революции и герань! Может, в самом деле убрать?
Дом у Мыларщиковых чуть на косогоре: окнами на Озерную, а боковой глухой стеной - на Нижегородскую. Два рыжих мальчугана строили на ручейке мельницу. Из камней и грязи сотворили плотину, а теперь ладили колесо. Что-то у них не получалось. Старший - Назарка - то и дело покрикивал на брата.
- Отец дома? - спросил ребят Савельич.
- Нету тятьки, - выскочил вперед Васятка. - На конях с Кузьмой ускакали.
- А тебя как зовут-то, пострел?
- Василь Михалыч.
- Гляди-ко! - удивился Ичев. - А я и не знал.
В это время открылась калитка, на улицу вышла Тоня и сказала:
- Сопли-то вытри, Василь Михалыч. Назарка, у тебя же руки окоченели, простудишь.
- Не, - возразил Назарка, не отрываясь от дела.
- Добрый день, хозяюшка, - приподнял картуз Савельич. - Так я тебя, выходит, знаю. Ты дочка Рожкова. Крут у тебя тятенька!
- Чо и вспомнили-то, - улыбнулась Тоня. - Крут да не указ!
- Куда Михаила-то спрятала?
- Спрячешь его настырного. Чуть свет ускакали на Высокий переезд.
- Не сказывали, по какой нужде?
- Будто кого-то там с поезда сбросили. Не то до смерти убился, не то покалечился.
- Скор у тебя хозяин на ногу, держись за него крепче!
- И так никуда не денется. Вот, - показала она рукой на ребят. - Его золото. В нашей родовой рыжих нет.
Алексей Савельич хохотнул про себя и попрощался с хозяйкой. Ульяне Тоня не понравилась - очень бойкая. Наговорила бог знает что. А Михаил Иванович ничего, обходительный, лишнего не скажет.
Обратно возвращались по Нижегородской. Ичев сказал:
- Чо делать-то будем? Может, к Швейкину завернем?
- Ой! - Ульяна взялась за горло. - Он же хворый, дядя Алеша. Неловко как-то…
- Ежели бы я один навострился, мог бы сказать: не мешай, старый хрыч, - пошутил Ичев.
- Што вы, дядя Алеша, да не скажет он так, не таковский он.
- Откуда ты знаешь? А приду с тобой, разве он посмеет? - с улыбкой глянул на нее Савельич.
Девушка смутилась:
- Ну уж прямо…
До бучила добрались незаметно. Ичев уверенно открыл калитку, и они вошли во двор. Там Владимир Швейкин колол дрова.
В прихожей гостей встретила Екатерина Кузьмовна. Сухонькая, подвижная. Позавидовать можно было ее бодрости в шестьдесят лет.
- Батюшки! - сказала она нараспев. - Никак Савельич! Да какими же это путями?
- Какие там пути - тропинки косогористые да каменистые.
- А эта? - кивнула на Ульяну. - Дочурка?
- Есть у меня дочь. И эту посчитал бы за честь в дочерях иметь. Да только она Ивана Гаврилова дочь.
- Да что ты говоришь? Ивана Михайловича? - всплеснула руками Екатерина Кузьмовна. - И красавица писаная. Звать-то как?
Ульяна, застеснявшись, ответила едва слышно.
- Молодой растет, а старый старится. Вот не дожил отец-то, царство ему небесное. Раздевайтесь и проходите в комнату.
Борис Евгеньевич услышал голоса и вышел навстречу - веселый, вроде и счастливый от того, что пришли его навестить.
- Давайте ко мне в комнату. Кузьмовна, а Кузьмовна!
Когда мать выглянула из кухни, он попросил:
- Ты уж нам чайку, а? С земляничным вареньем. Уля, ты любишь чай с вареньем!
- Люблю, - зарделась девушка.
В комнате Бориса Евгеньевича было жарко натоплено. На маленьком круглом столе разбросаны письма, а на полу стоял деревянный сундучок. Ульяна даже обрадовалась, увидев его. В прошлом году, когда встречали Бориса Евгеньевича из ссылки, он вышел из вагона вот с этим сундучком. Перехватив ее взгляд, Швейкин сказал:
- Неразлучный мой спутник. Был со мной в тюрьме и по Сибири скитался. На вид неказистый, но удобный.
Швейкин предложил венский гнутый стул Ичеву, Ульяну пригласил в старое уютное креслице. Но она пододвинула себе тоже стул. Их тут было пять, похожих друг на друга, как близнецы. Не спускала глаз с писем, узнала почерк Бориса Евгеньевича.
- Это мои депеши, - улыбнулся он. - Слал их домой все десять лет. Думал, сожгли, да нет - целы! Любопытно, знаете, на досуге перечитать. Будто не ты и писал.
- Можно? - спросила Ульяна, беря одно из писем.
- Само собой! Сделай милость! Хочу спрятать в сундучок да на чердак. Есть-пить не просят, а потом, может, пригодятся.
- Да детям твоим и пригодится, - согласился Ичев.
Ульяна торопливо глотала строчки:
"А тебе, Екатерина Кузьмовна, надо лечиться, если хвораешь. Коли гематоген помогает, то надо пить его, это штука хорошая. О моем здоровье не спрашивайте, ему ничего не делается, и я, наверно, здоровее всех вас. Ну что касается амнистии, то об этом лучше и думать забудьте. Во-первых, никакой амнистии и быть не может. А если случится такой грех, то нас-то она, с уверенностью можно сказать, не коснется. Да я бы не желал ее, нет никакой охоты принимать ради Христа милостыню…"