Пока Ульяна читала, Швейкин и Ичев поинтересовались друг у друга о здоровье, о разных пустяках, поговорили о погоде. Вроде бы без этого дипломатического предисловия неудобно было начинать самое главное. Ульяна, читая, одновременно слушала их, ждала, прямо сгорала от любопытства: какая же забота привела сюда дядю Алешу? Савельич же исподволь тихо подъезжал к цели. И вот наконец:
- Двоюродную-то мою сестру знаешь?
- Нижнезаводскую, что ли?
- Ее. С Евграфом Трифоновым она в соседях. Ты и Евграфа должон знать. Так вот намедни собирались у него все наши буржуи, ну прямо волчья стая. А с ними какая-то баба из Катеринбурга. Деньги и золото собирали. Соображаешь, куда дело клонится?
- Тут и соображать нечего!
- Я бы, может, не поверил, сам знаешь, бабы разные сплетки собирать любят: мол, за что купила, за то и продаю. Но вот Мелентьева-Бегунчика встретил. Божился - самолично видел, как заполночь расходились заговорщики. Тоже в соседях живет. Выскочил, сказывает, во двор, коровенка что-то мычала, услышал, ворота у Трифоновых скрипнули. И тени шур-шур в разные стороны. Пузанова опознал точно, других нет.
- Это уже не шутка!
- Что ты, Евгеньич! Точат они на нас ножи, а может, уже наточили и выжидают. Как бы нам такую беду не прохлопать.
- Значит, деньги и золото собирали?
- Я так и полагаю: на оружие. Да Пузанов последнюю рубаху заложит на это. Надо что-то делать. У тебя, конечно, хворь, но ты хоть совет дай.
- Что там хворь! Ей только поддайся. Кузьмовна!
Мать заглянула в комнату:
- Аиньки?
- Сколько на наших ходиках?
- Без четверти два.
- Кликни Владимира. - Мать ушла. - Вот что, Алексей Савельевич, иди к Баланцову и вместе в Совет. К четырем, ладно?
- Договорились.
- Уля, обежишь верхнезаводских, знаешь кого, не впервой.
Появился Владимир, потный, усталый.
- Дело есть, Володя. Вот список, беги на Нижний и зови этих товарищей в Совет. К четырем. Управишься?
Екатерина Кузьмовна только руками развела - что же это такое? Чай готов, а Борис всех из дома гонит.
- Как-нибудь в другой раз, - пообещал Ичев. - Нагрянем с чем-нибудь покрепче к чаю-то. Так ведь, Уля?
Ульяна набралась храбрости и попросила дать почитать письмо, какое выберет. Борис Евгеньевич взял самое объемистое и отдал девушке, предупредив:
- Чур с возвратом!
Разве она не понимает? Эти письма для него память. Найдет настроение, почитает - и вроде с прошлым своим поговорит. Для Ульяны сундучок с письмами притягательнее любой книги. Вот одну страничку дал ей Борис Евгеньевич, и она не знает, как благодарить его за это. Уже на улице, восстановив в памяти обстановку комнаты Бориса Евгеньевича, Ульяна решила: да, пожалуй, надо убрать задергушки и герань. И прежде чем выполнить поручение, забежала в Совет и в минуту ликвидировала весь "уют".
…Как водится, в четыре не начали. Пока собирались, тянулись один за другим, глядь - полчаса лишних и прошло. Уже до начала заседания накоптили - глаза пощипывало. Теперь увещевай не увещевай, все одно не поможет. Ульяна открыла форточку. Комната большая, а на три окна всего одна форточка. В других комнатах вообще ни одной нет. Так кыштымцы строились - берегли тепло. Оно по́том добывалось, тепло-то.
Пришло человек двадцать - самых активных. Мало. И то сказать - по части Кыштымской организации РСДРП жандармы постарались на совесть. Пожалуй, ни одна уральская организация не была так опустошена в годы реакции, как эта. Самый цвет ее пораскидали по белому свету, а иных и в живых уже не было.
Борис Евгеньевич посматривал на своих товарищей, на самую главную кыштымскую гвардию. Мало, но зато какие! Закаленные, твердые. Вот Баланцов, поглаживая усы, склонив упрямую голову, слушает Василия Крючкова. В углу примостились братья Гузынины - Иван да Андрей. К ним подсел Дукат, что-то оживленно принялся рассказывать. Иван хмурился, а Андрей улыбался, он младший, жизнерадостный. А там рабочие - Савельич, Иван Юдин, спокойный, уравновешенный. Тимонин сидит в первом ряду, закинув ногу на ногу, пристроил на колени блокнот. Пишет. У него куча забот. Еще бы! Комиссар экономики!
- Все в сборе? - глуховато спросил Швейкин.
Баланцов, вытягивая шею, пересчитал собравшихся.
- Вроде все.
- Мыларщикова не вижу, - заметил Дукат. - Дисциплинка у него хромает.
- Мыларщиков занят, с выводами не спеши, - поправил Швейкин. - Будем начинать?
Улеглась тишина, потушены цигарки.
- Произвели мы запись добровольцев в Красную Армию, часть их отправили в Екатеринбург. И наверно, посчитали, что дело сделано. Война далеко от нас, а здесь вроде не опасно. Дутов под Оренбургом, немцам сюда не дошагать. А доморощенная контрреволюция под самым носом паутину плетет. Ждет своего часа. Расскажите-ка, Алексей Савельич, какую они паутину плетут.
Ичев рассказал. Вот это новость! И в самом деле под носом зашевелились. Ну и Евграф, ну и скупердяй! Под крылышко к себе пустил. То-то примолкли эти Пузановы да Лабутины, с Екатеринбургом связь установили. Сигнала, видно, ждут.
- Позволь? - поднял руку командир красногвардейцев Сашка Рожков, кум Глаши Сериковой. - На динамитном, понимаешь, мои двух субчиков сцапали. Я их в каталажку, а они молчат, как в рот воды набрали. Да я их согну…
- Ты их, они тебя, - усмехнулся Швейкин. - Властью-то, смотри, не злоупотребляй. Прежде чем в каталажку прятать, разберись хорошенько. А то чего доброго и невиновных хватать начнешь.
- Да я эту контру за версту чую!
- Что-то хотел сказать, Дмитрий Алексеевич?
Тимонин поднялся, повернулся лицом к собранию:
- Вчера я вернулся из Екатеринбурга, доложил наши беды. Скорой и большой помощи не обещают. К чему я это говорю? А вот к чему. По заводу распространяются слухи, будто большевики растаскивают добро и прячут его в лесу и по заимкам. Зреет глухое недовольство, особенно несознательного элемента. И вот вам сообщение товарища Ичева. Дело нешуточное. Нельзя сидеть сложа руки.
- Погоди-ка, Алексеич, - вмешался Баланцов, - слушал я тебя и, ей-богу, мурашки по спине поползли: хоть ложись и помирай. Выходит, положение-то темнее ночи, а выход какой?
- Конечно, нелегкое…
- Сейчас Григорий Николаевич начнет бить себя в грудь, - вмешался в разговор Дукат. - Зачем, скажет, власть брали… А, по-моему, надо действовать по-революционному - немедленно очистить Кыштым от контры и ее прихлебателей.
- Что ты предлагаешь? - спросил Баланцов.
- Арестовать и никаких поблажек!
Бомбу вроде бросил Дукат - все вдруг вздыбились, закричали, не слушая друг друга. Дверь отворилась, и на пороге застыла коренастая фигура Мыларщикова. Первым его заметил Швейкин, потом Баланцов, и вот к двери обратили свои взоры все участники собрания. Разговоры стихли…
…Мыларщиков с Кузьмой вернулись с Высокого переезда под вечер. Завели коней во двор, расседлали, и Михаил Иванович сказал:
- Пить им пока не давай, пусть охолонут малость. Меня подожди, не уходи никуда, нужен будешь. И держи язык за зубами.
Через минуту Мыларщиков входил во двор к Сериковым. Видел, как Глаша отодвинула задергушку - думала, Иван возвращается. Открыл дверь в избу и, шагнув через порог, спросил:
- Могу?
- Заходь, заходь, Михаил Иваныч. Вперед проходи.
- Грязный я, можно и здесь, - Мыларщиков пододвинул к двери табуретку и непривычно сурово посмотрел на Глашу. Она поежилась - чего это он смотрит на нее так странно? Может, лихого чего задумал? В предчувствии беды заныло сердце. Господи, да что такое стряслось - не видела еще таким суровым Мыларщикова.
- Где Иван?
- В Катеринбург уехал.
- Зачем?
- Лука попросил.
Мыларщиков ерзнул на табурете, на прочность проверял, что ли? Табуретка не развалилась. Михаил Иванович строго потребовал:
- Рассказывай!
- А чо рассказывать?
- По какой надобности Лука послал его в Екатеринбург?
- Не знаю. Намедни заглянул Лука Самсоныч. Говорит, надобно мне с Иваном с глазу на глаз покалякать. Закрылись в горнице, а чего там баяли - не ведаю.
- Дальше.
- Ну ушел Лука Самсоныч, а Ваня позвал меня и говорит: сгоняю я, Глань, денька на два в Катеринбург. Лука просит, пуд сеянки обещал да еще деньжат.
- За что?
- Михаил Иваныч, да не сказал он мне ничего. Думаю, вернется, тогда и поспрошаю. Да не томи ты мою душу! Что случилось?
Мыларщиков тяжело вздохнул и покачал головой.
- В беду попал твой Ванька. Говорил же я ему - не вяжись с Батызом. Не знаю, останется ли еще жив, Иван-то…
- Окстись! - испуганно замахала руками Глаша, а сама попятилась от Мыларщикова, как от чумного. - Окстись! Чего мелешь-то?
- Ничего не мелю, Гланя. Убили твоего Ваньку, да слава богу не до смерти.
- Не-ет! - закричала Глаша. - Нет! Нет!
Она встала перед ним на колени, схватила тяжелые руки его и, давясь слезами, умоляла:
- Ну скажи - неправда, ну скажи, Михаил Иваныч, миленький, скажи…
- В вагоне ударили железякой по голове и сбросили с поезда, - глухо обронил он.
Глаша уткнулась лицом в его широкие жесткие ладони, и он ощутил на них ее жгучие слезы. Ах, Иван, Иван, что ты наделал? Куда сунул свою голову? Глаша слышала, словно издалека, глуховатый голос Мыларщикова:
- Подобрал его путевой обходчик. Увезли твоего Ивана в больницу. Живой, но без памяти. Перестань, Глань, плакать, слезами горю не поможешь. Попытайся припомнить - зачем посылал Лука Ивана в Катеринбург?
- Не знаю, - машинально ответила она.
- Припомни, Глань, ты же понимаешь - это очень надо, ну прямо позарез надо.
Глаша поднялась, скорбная, пришибленная, сама не своя. Будто вынули у нее душу, и тело обмякло, стало безвольным. Шаркая, побрела в горницу. Дала волю слезам. Михаил Иванович слышал ее надсадные всхлипы, но не шелохнулся - пусть проплачется…
Глаша появилась минут через пять и, глядя поверх его головы отрешенными глазами, проговорила тихо, с безразличием, испугавшим Мыларщикова:
- Я проводила его до ворот, дальше не пустил. А Лука вынес ему баул. Ваня еще спросил, я хорошо слышала: "Чо у тебя тут напихано? Что-то шибко тяжело".
- А Лука?
- Не расслышала. У них пес затявкал.
- Глань, может, пойдем к нам?
Она отрицательно покачала головой, все еще глядя безразлично куда-то в одну точку.
- Пойдем, Глань?
- Нет! - вдруг закричала она. - Нет! Пойдите вы все прочь! Ироды! Убили! - и она затряслась в истерике. Михаил Иванович еле отпоил ее водой, уложил в постель, прикрыв Ивановым полушубком.
- Не изводи себя, как-нибудь обернется.
Но она отвернулась к стенке.
Мыларщиков вышел из избы на цыпочках, тихо прикрыл дверь. Тоне сказал, чтобы не слышали Назарка с Васяткой:
- Кабы Гланька не помешалась али не сотворила с собой чего. Ты уж пригляди.
- А чо с ней?
- Ивана чуть не укокошили.
- Да ты что!? Да это как же так!?
Услышав историю, приключившуюся с Сериковым, Тоня со злой решительностью поджала губы, в глазах вспыхнули огоньки.
- Ах он душегуб распроклятый! Ах он поганая душа! Да я ему сейчас глаза выцарапаю, гужеед несчастный!
- Не разоряйся больно-то, детишки же. А потом - Батыз ведь и руки умоет: мол, я-то при чем?
- Все одно - он убивец!
- Он не он, тут твое дело десятое, без тебя разберемся.
- Это пошто же десятое? Али мне Гланька чужая? Да она мне заместо сестры родной. А Лука будет ходить хоть бы хны, человека со света сжил и будто так и надо!?
- Хватит! - нахмурил брови Михаил Иванович. - Не бабье это дело. И чтоб у меня ни-ни! А то всю обедню испортишь!
Заспешил в Совет, Кузьме наказал:
- С батятинского дома глаз не спускать. Чтоб тебе все видно было, а тебя нет. Дошло?
- Дошло, Михаил Иваныч.
…- Чего встал в двери и не заходишь? - спросил Швейкин Мыларщикова. Тот прошел вперед при общем настороженном молчании, устало опустился на стул рядом с Тимониным. По всему видно, не намеревался ни о чем рассказывать. Поэтому, когда Борис Евгеньевич сказал: - Продолжим, товарищи! - Дукат заявил:
- Возможно, товарищ Мыларщиков объяснит?
Михаил Иванович взглянул на Швейкина, молча спрашивая его: отвечать или не отвечать? Борис Евгеньевич слегка наклонил курчавую голову. Мыларщиков встал и объяснил:
- Путевой обходчик на Высоком переезде подобрал мужика - с поезда сбросили. А тот мужик оказался моим соседом.
- Вот так, по-соседски, - усмехнулся Дукат. - А сосед не иначе забулдыга. И сведем потихонечку революцию к обывательским мелочам.
- Злой ты, однако, Юлий Александрович, - заметил Тимонин. - Ты хотя выслушай человека до конца.
- Может, это и по-соседски, - согласился Мыларщиков. - Только мой сосед, товарищ Дукат, не забулдыга, не надо кидаться словами. Он солдат, с войны еле живой вернулся. Так вот, к вашему сведению, у меня есть еще один сосед, вы его все знаете - барышник Лука Батятин. Оба они мои соседи, и по-соседски мне приходится заниматься обоими.
- Ну не интересно это, товарищи, - поморщился Дукат.
- Ты же сам просил! Я могу и сесть.
- Продолжай, - твердо сказал Швейкин. - А ты, Юлий Александрович, наберись терпения.
- Намедни контрики гуртовались на Нижнем, собирали золото, и такая петрушка, товарищи, что оба мои соседа руку тут приложили. Батятин взялся золото переправить в Катеринбург, выбрал для этого солдата Серикова, пообещал ему манну с неба. А Ваньша Сериков войну провел в окопах, капиталов не накопил, с хлеба на воду перебивается. И клюнул на приманку: Батятин пообещал ему хорошо заплатить. А в дороге его кто-то ограбил. И золото уплыло!
- Не иначе Батыз все и подстроил, - высказался Баланцов. - Хитрый лис.
- А кто их ведает, - сказал Алексей Савельевич. - Либо так, либо не так. Может, разбойники, может, зеленые балуются, всякие там дезертиры что-то пошаливать стали.
- Не будем гадать, товарищи, - возразил Швейкин. - Ясно другое - контрреволюция поднимает голову. Для нас урок. Пусть Мыларщиков до конца доведет это дело. Товарищ Рожков, сколько у тебя штыков?
- Какие там штыки! Слезы - сорок бердан да тридцать винтовок.
- Красногвардейцы на казарменном?
- Не все, Борис Евгеньевич. Только двадцать.
- Пусть остаются. Сам переходи на казарменное.
- Слушаюсь!
- Остальных на охрану заводов. Особенно динамитного. Смотри, Рожков, за динамитный головой отвечаешь.
- Вы извините меня, товарищи, - сказал Дукат. - Но мы не решили главного - что делать с заговорщиками? Я внес предложение: всех арестовать и начать следствие. Прошу поставить на голосование.
- Я тоже считаю: сидеть сложа руки преступно, - заявил Тимонин. - Но сразу прибегать к репрессиям? По-моему, нельзя. Нужно пойти к народу и честно рассказать ему о положении в Кыштымском заводе. По-большевистски честно. И нас поймут.
- Пузанов поймет - держи карман шире! - возразил Дукат.
- Пузанов силен не сам по себе, один он ничто, а вот когда за ним обыватель потянется - бед натворить может, - сказал Тимонин.
- Вот ты, Юлий Александрович, предлагаешь аресты, - включился в спор Швейкин. - Предположим, мы это сделаем. Думаешь, кыштымцы одобрят наши действия?
- Непременно!
- Ох, боюсь! Во-первых, это беззаконие. У нас пока вещественных улик нет. Собирались тайно? Собирались. Ну и что? Это еще не улика. Улики еще надо собирать, не пойман - не вор. А арестовать только по подозрению и еще потому, что у нас сила, власть - этим мы только себе навредим. Властью надобно правильно пользоваться. А то у нас некоторые грозятся кое-кому терем по бревнышку раскатать. Было ведь, товарищ Рожков?
- Каюсь, было…
- На Кавказе есть мудрая пословица: не вынимай сабли без нужды, а без славы не вкладывай. Мой сосед Седельников середнячок, таких в Кыштыме немало. Необдуманными действиями можем толкнуть его в союзники к Пузанову. Он уже и сегодня горюет, что англичанам дали под зад: мол, там был порядок, а тут грозятся терем по бревнышку раскатать. Вот и соображайте, что к чему. Можно ведь и в изоляции остаться. Только одно обязательно - бдительность, бдительность и еще раз бдительность. Так будем голосовать за предложение Дуката или ты, Юлий Александрович, снимаешь его?
- Настаиваю!
Дуката не поддержали. Он в сердцах крикнул:
- Они-то с нами нянчиться не будут! Они-то с нас с живых шкуры спустят!
- А ты не поддавайся! - улыбнулся в усы Баланцов.
Рожков схватил Мыларщикова за рукав, тревожным шепотом спросил:
- Оживет, кум-то мой?
- Спроси чо полегче.
- Вот не везет Гланьке! - мотнул головой Рожков и побежал перехватывать Тимонина, чтоб договориться об усилении охраны динамитного завода.
Ульяна
Ульяна любила ходить на митинги, где выступал. Швейкин. Приходила и в Совет, видела - трудно достается Борису Евгеньевичу. Самую-то мелкую работу и делать некому. Народу бывает полно, а то заседают целыми днями - и поесть-то забывают, и воду-то в графине сменить некому, окурки убрать тоже надо. Женские руки нужны. Вот и решила девушка заделаться добровольным помощником Бориса Евгеньевича. И сразу стала в Совете необходимым человеком.
Ульяна внимательно приглядывалась к Борису Евгеньевичу и в какой-то момент догадалась, что он серьезно болен. Это усилило ее привязанность к нему, а вскоре… Девушка даже испугалась нового чувства, но все равно ей радостно было видеть Бориса Евгеньевича каждый день. Она заметила - в кабинете у него нещадно курят. Швейкин кашлял, глаза наливались кровью от напряжения, а лицо становилось до того мученическим, что у Ульяны сердце разрывалось на части. Тогда она на сером листке бумаги чернилами крупно намалевала: "Курить здеся не полагается!" Приколотила бумагу над столом. Борис Евгеньевич сразу обратил внимание на новинку, улыбнулся и, встав на стул, поправил в слове "здеся" "я" на мягкий знак. И сказал:
- Так-то лучше будет!
Швейкин частенько перехватывал пристальные взгляды девушки и дивился тому, какие у нее чистые и большие глаза и ловил себя на мысли - приятно, что она всегда рядом. Она умела все делать незаметно и основательно. Бывало, оставит кабинет, на столе полный беспорядок. А вернется - на столе прибрано, карандаши на месте и отточены, бумаги сложены аккуратной стопкой. Словом, царит полный порядок. Постепенно Борис Евгеньевич привык к девушке. И вроде даже перестал замечать ее. Только однажды он подумал о ней, как о женщине, когда почувствовал на себе ее взгляд. Круто обернулся. Ульяна зарделась, стеснительно улыбнулась. Тогда он и обратил внимание на необычное выражение ее глаз, увидел, что она хорошо сложена, со вкусом одета. На ней черная юбка, спускавшаяся до самых щиколоток, а талия перехвачена широким лакированным ремнем. Белая блузка отчетливо выделяла округлые налитые груди. "Она же красавица!" - подумал невольно Борис Евгеньевич, радуясь своему открытию. И спросил себя: откуда же взялась в Совете Ульяна? Не иначе Григорий Баланцов прислал из своих заводских. Швейкин с благодарностью подумал о Григории Николаевиче, а при случае сказал ему:
- Спасибо, хорошую помощницу прислал.
- Какую помощницу? - удивился Баланцов.
- Ульяну.