(На этом заводе все исходит, так надобно понимать, из понятий практичности: "нужно" или "не нужно"? Гроттэ, вероятно, не то чтобы скромен, - такие понятия, как скромность или нескромность, отчего-то не шли к этому громадному человеку, - он как бы вне этих категорий. Так что же он? Ах, да… Это называется быть человеком дела.)
Петр Ильич знал, что Гроттэ любимец газетчиков. В противовес другим ученым, - разве что очень уж честолюбивым, - он не опасался технической безграмотности корреспондентов (он не был мелочен). "Газеты- это хорошо, это пропаганда…"
И вот десятки газет встали на защиту его изобретения. Достоинства нового строительного материала бросались в глаза. Но косность, что ли, до сих пор сужала сферу его применения. Гроттит Бенжамена Гроттэ жил нелегально, как непрописанный квартирант, снимавший угол у недоброй, сварливой хозяйки.
…"Удивительный человек", - думал Петр Ильич, разглядывая серьезное, полнощекое лицо молодого ученого, который слушал Зину, сидя в кресле у письменного стола и глядя на нее с высоты своего большого и странно заметного роста. В выражении его глаз, в том, как он кивал ей время от времени, в полноте и крупности выступающих вперед губ, в тяжести щек и непередаваемой мягкости лица угадывался человек учтивый, уважительный к зависящим от него людям.
- Ну, вот, - сказала Зина, - теперь вы знакомы. Я оставляю вас. Пойду взгляну на новые дробилки.
Ушла, упорхнула, оставив на столе перчатки и сумку.
Пусть хоть этот дурацкий кошель маячит у Петра Ильича перед глазами. Ушла, но вернется. И не все относятся к ней, как он, Петр Ильич! Он не должен этого забывать.
Через стекло окна, на котором вырисовывался неправильный, тяжелый профиль Гроттэ, маячили крыши дальних заводов. В летнее небо поднимался белый дым заводских труб. И вдруг Петру Ильичу померещилось, будто нечто печальное вьется над головой молодого ученого, над светлым ежиком волос, в которых уже поблескивала седина. Проседь была чуть приметной в пепельных волосах, лицо Гропэ - спокойно и напряженно-внимательно.
Помолчали.
- Вы первый архитектор у нас на заводе. Первая ласточка… А впрочем, я уже с вами знаком. Видел ваши дома. В Москве. В Нагатине. Дома из гроттита. Отлично! Рад случаю вас лично поблагодарить.
- Я, собственно, в отпуске, - начал Петр Ильич, пытаясь ответить любезностью на любезность, - но как же быть в Таллине и не повидать Гроттэ? Наш конструктор, товарищ Вирлас… наша милая Зиночка (Петр Ильич посмотрел на ее перчатки и сумку), она ничего вам не говорила о заказе, полученном мастерской?
Гроттэ чуть приподнял соломенные брови.
- Видите ли, - улыбаясь, продолжал Петр Ильич, - мастерской поручили проект городов в дальней, самой дальней тундре, можно сказать, на арктических побережьях.
Гроттэ любезно кивнул. (Как видно, он не понял всей значительности того, что сообщил ему Петр Ильич.)
- Может быть, рассказать вам немного о нашем замысле?
- О-о!.. - просиял Гроттэ, словно бы удивляясь и сдержанно радуясь глубоко личному доверию, которое оказывал ему Петр Ильич.
- Города вовсе необитаемых прежде земель… Право, когда я думаю о вечных мерзлотах, Бенжамен Гугович, мне начинает казаться, что это самая древняя часть нашего грешного шарика. Ни куста, ни дерева… Равнина, усеянная черными валунами… Они похожи на ваши, эстонские, но во много раз больше. Помните валуны в Пирита?
- Ну да, - на берегах моря? - любезно подтвердил Гроттэ.
"Черт знает что… Деловитей. Короче. Суше…"
Петр Ильич привстал, хотел осторожно пройтись по комнате… Но комната была обидно тесна.
- Земли Роберта Пирри, Скотта, Амундсена, Беринга, - оседая в кресло, продолжал Петр Ильич.
В комнате стало тихо. Молодые люди, сидевшие у столов, приподняли головы. Петр Ильич сейчас же увидел себя их насмешливыми глазами. Словно бы черт какой решил ему отомстить за его собственный насмешливо-наблюдательный взгляд на мир и людей! Он мстил с чисто дьявольской тонкостью, выбрав самую подходящую для этого злого дела минуту. Гроттэ был нужен Петру Ильичу. В бессознательную задачу Петра Ильича входило - завоевать Гроттэ; в сознательную - заручиться его поддержкой и деловой помощью.
- Помните историю гибели Скотта? - несомый какой-то нечистой силой, спросил Петр Ильич. - Скотт… - Петр Ильич прищурился, задумчиво вытянул вперед руку… И вот именно эта протянутая рука, - как он считал впоследствии, - окончательно уронила его в глазах Гроттэ. - "Моей жене"… "моей вдове"… Не правда ли, великолепно?
- Вдова? - с жалобным недоумением спросил Гроттэ. - Да что вы говорите?
- Я имел в виду историю посмертно найденных писем Скотта, - рассмеявшись, сказал Петр Ильич. - Север… Земля полярных сияний. А звезды - пронзительно чистые. Летом - небо не синее, как у нас, а белое, будто все насквозь прокаленное. Я, видите ли, воевал в тундре. Так вышло. Это моя земля-В тундре около хребтов Тунтури мы держали оборону Мурманска.
- Ах так? - ответил Гроттэ. - Я понимаю, земля суровая, но вы полюбили ее… Ведь вы ее защищали.
Петр Ильич рассмеялся опять.
- Я вижу, вы так поняли, Венжамен Гугович, что меня решили почтить и воздвигнуть город, я бы даже сказал, города в тех примерно широтах, где я воевал? Все гораздо проще: там богатейшие залежи - золото, никель, медь… Но мне попросту очень уж захотелось, чтоб вы почувствовали, как мы, как я и мои молодые коллеги, эту дальнюю землю…
- О! Я недостаточно для этого артистичен, - улыбнувшись, ответил Гроттэ. - Я практик. Инженер. Человек прозаический. "Чувствовать" землю, как вы, архитекторы, я, разумеется, не могу. Я могу только соображать, прикидывать, сочувствовать. И желать быть полезным. Уверяю вас - я вполне сочувствую.
- Так вот, город мы примерно себе представляем так, - не позволяя себе оглянуться назад и капитулировать, продолжал Петр Ильич. - Дома-башни. Их форма - кольцеобразная. Одним словом, дома совершенно круглые. Под светлым, прозрачным куполом - посредине белой равнины - сады, бульвары с газонами, с розариями, с геранями… Если вам покажется интересным, я смогу вам потом подбросить проект, я его прихватил для вас… Дома-башни мы предполагаем максимально вытянуть ввысь. Вы, вероятно, догадываетесь, что это связано с трудностью укладки фундамента в вечных мерзлотах… Дома - круглые, ибо только при этой форме мы достигнем оптимальной обтекаемости ветрами.
Гроттэ вздохнул и украдкой посмотрел на часы.
- И вот в качестве стройматериала для таких городов мы бы хотели, - быстро сказал Петр Ильич, - я бы хотел использовать гроттит.
- Не возражаю, - кивнув, подбодрил Петра Ильича Гроттэ.
- Но… нам нужен не тот материал, который вы сейчас поставляете. Нам нужен материал, если можно так выразиться, с металлической мускулатурой. Неужто вы, новатор и экспериментатор, нас не поддержите?
Гроттэ медленно поднял глаза, вздохнул и ответил, сдерживая ласковую улыбку:
- Благодарю за доверие, товарищ Глаголев. Нет слов, мы, конечно, проводим весьма разнообразные опыты. Но у завода, к сожалению, мало средств. Мы не имеем возможности сейчас так широко экспериментировать. (Вот, вот, начинается! Именно то, чего он, Петр Ильич, так боялся!) Вы, должно быть, знаете, что ученые встретили наш гроттит весьма прохладно. Я-то охотно бы вам помог… Организуйте архитекторов, хлопочите о средствах!
- К сожалению, я первый и пока единственный архитектор, поверивший в ваш гроттит! Я, конечно, готов бороться… но…
И тут ни с того ни с сего лицо Гроттэ дрогнуло, стало злым и насмешливым.
- О!.. Опять это слово! Пожалуйста, очень прошу, объясните мне, почему вы так любите "борьбу"?
- Что?! - не поняв, переспросил Петр Ильич.
- "Борьба, борьба", - зло прищурившись, повторил Гроттэ. - Вот сообщают: не утвердили ставки для научных сотрудников… Итальянцы, видите ли, ведут переговоры о патенте на советский гроттит, А мы заняты: мы ведем "борьбу". Не за нормы выработки, не за качество, не за сталегроттит, а за то, чтоб "внедрять"! "Не падай духом и не сдавайся. Проявляй мужество, веди борьбу!" Так, кажется, называется этот не чересчур смешной анекдот?
Как только Гроттэ выговорил эти слова, стало ясно, что главная мучившая и занимавшая его мысль прорвалась наружу. Розовощекое большое лицо дрогнуло от насмешки и горечи.
Какой бы несправедливостью ни было вызвано раздражение, оно всегда не к лицу человеку. Обидчивость, уязвимость сами по себе черты мелкие. Чем крупнее личность, тем смешней она кажется в минуту обиды. За вспыхнувшим пламенем едва виднеется остов здания - основные черты человеческого характера. И неловко, и стыдно кажется, что человек, пусть даже на время, потерял себя, утратил спокойствие и объективность.
Мы почему-то готовы сочувствовать только обидам невысказанным. Коль скоро человек сам решил не то чтобы защитить себя, не то чтобы за себя постоять, а проговорился, пожаловался, - в нас будто наперекор гаснет всякое желание о нем заботиться. Мы тоже теряем объективность и склонны видеть обиженного во всей неприглядности раздражения, стоя не рядом с ним, а глядя на него со стороны.
Как мог этот человек, новатор, как принято говорить, человек такого таланта, энергии и темперамента, не понять другого, пришедшего к нему с заботами и волнениями, столь похожими, по существу, на его собственные волнения и поиски? Как мог он не оценить удивительной судьбы своего изобретения? Как мог этому не обрадоваться и не посочувствовать Петру Ильичу? Как мог позволить себе быть занятым только мстительной памятью о пресловутой "борьбе", из которой он, Гроттэ, в сущности, вышел победителем?
…- Наши поездки на Запад, хотя бы в ту же Финляндию, - осторожно продолжал Петр Ильич и тотчас оборвал себя. - Кроме всего остального, нам хотелось бы получить материал не только прочный, но и красивый. Всех тонов и оттенков… Особенно это важно именно для меня. Видите ли, при низких северных температурах вообще невозможно окрашивать стены домов. А так хотелось бы, чтоб люди, вышедшие за черту города и возвращающиеся домой… (Петр Ильич оглядел комнату. Ему опять захотелось встать от волнения.) Бенжамен Гугович!.. Веками, тысячелетиями народы севера - дети, женщины - не видали розы, не сорвали на этой белой земле яблока…
Гроттэ снова взглянул на ручные часы. Не иначе- он принадлежал к тем людям, которые весьма высоко ценят свое время.
- Вот вы только что говорили о наших домах в районе Нагатина, - заторопился Петр Ильич высказать все, к чему приготовился. - Да, да… Отлично. Зелень деревьев и сахарная - право, иначе не скажешь - белизна плит… Сойдешь с трамвая, глянешь- и на душе весело. Но, кстати, о возмутившей вас пресловутой "борьбе". Борясь за качество, строящая организация пригласила мастеров-штукатуров со стороны. (Мастера были заняты реставрацией церквей.) Ничего не скажешь, бравые такие, высокооплачиваемые дяди. Сорвав с заказчика все, что можно было сорвать, они зашпаклевали гроттит! И неплохо, зашпаклевали… и выкрасили его! Гамма белого цвета, а гладкость поверхности какова? Превосходно. Но какой смысл? Зачем нам дешевый гроттит, если мы будем пользоваться дорогостоящими мокрыми процессами? Мы, архитекторы, ждем от вас цветной гроттит. Иначе получится, так сказать, "потемкинская деревня".
- Какая деревня? - И соломенные брови Гроттэ снова поднялись дугами.
- Как, Бенжамен Гугович не знает, что значит "потемкинская деревня"? По-ка-зу-ха! "Липа" - вот что значит "потемкинская деревня". Бенжамен Гугович не знает, что значит "липа"? "Липа" - это…
- Но у радуги тоже ограниченная возможность цветов! - с трудом сдерживая обиду и возмущение, перебил Гроттэ.
- Разумеется, - уже не в силах остановиться, ответил Петр Ильич. - Это как клавиатура: всего семь нот, а сколько мелодий?!
- Бэнн, вы скоро освободитесь? - спросил белокурый человек, работавший у соседнего письменного стола.
- Я свободен, собственно. Мы как раз говорили о музыке. Если вы еще раз заглянете к нам на завод и у вас возникнут вопросы, так сказать, по линии производственной, по линии практической, товарищ Глаголев, прошу познакомиться: мой главный помощник. И самый терпеливый на заводе человек.
• Глава шестая •
1
Одно и то же обстоятельство может нам показаться непоправимым, безвыходно горьким или всего лишь досадной заминкой, - в зависимости от того, в каком мы находимся состоянии духа.
Она была здесь, - с ее смехом, тяжелым шагом больших, мальчишеских ног, хрипловатым голосом.
На стульях и креслах валялась ее пляжная сумка, косынка, чулки… Ну и неряха!
Она - рядом. Они обедают вместе. Ночью он слышит через двери ее дыхание.
Впереди много дней, переполненных солнцем, Викой, Таллином. И бездельем, к которому он не привык, потому что, ежели отдыхал в санатории, то тяжко трудился, был занят "делом" режима и отдыха.
Вика, солнце и Таллин помогли Петру Ильичу не слишком сильно расстраиваться из-за неудавшегося разговора с Гроттэ.
Петру Ильичу хотелось покоя. И он утешал себя: "Все образуется. Впереди - еще много дней".
Проснувшись как-то в восьмом часу, он позвал:
- Вика!
Она не откликнулась.
- Вика! - повторил Петр Ильич.
В комнате рядом не было слышно ее дыхания. Удрала… Пошла купаться.
Как он станет жить, когда проснется однажды утром после отъезда Вики?
И, подсмеиваясь над собой, Петр Ильич поехал разыскивать дочь туда, где они обычно купались: в Пирита.
Вскочил на ходу в автобус, сел у распахнутого окна… Солнце било наотмашь в глаза Петру Ильичу. Он забыл прихватить очки. Зажмурился, наклонил голову, прикрыл глаза ладонью. Солнце поплыло в закрытые веки колеблющимся, теплым, багровым полем.
Он совсем не спал эту ночь. Глаз не сомкнул.
И вдруг укололо воспоминание: "розы… звезды… вдова!.." Что он болтал? Какую нес чепуху?.. Что на него напало?
"Друг мой Аркадий, не говори красиво". Почему он забыл об этом? А?!.. Почему?
И вдруг потянулась тундра… Юрты… Стойбище… На снегу - собака. Она вытянула рыжие лапы, положила на лапы острую морду. Задумалась о чем-то своем, собачьем. Небо не кажется синим, нет. Оно насквозь прожжено солнцем - большое, белое… Тысячи белых продолговатых солнц прячутся под снежными наледями.
Он, Петр Ильич, шагает по снегу, в унтах, без шапки. Ему лет двадцать. Оказывается, здесь он родился и вырос. Или вот что: приехал сюда два года назад, чтоб навсегда поселиться здесь.
Уйдя от стойбища, он садится на камень.
И вдруг рука в голубой варежке ложится ему на плечо.
Волна горячей и вместе поэтической детской радости, какая бывает только во сне, охватывает Петра Ильича.
- Не сердись на них, - говорит чей-то тихий голос. - Ты не можешь, как они, добывать мясо, но ведь они родились здесь. Зато нет у них такого бинокля, как у тебя. Нету! Нет.
- Я пришел к тебе из светлого города, - отвечает он. - Толстые золотые иглы высоких юрт вонзаются в нашем городе прямо в небо. Летом оно такое же светлое, как у тебя, в тундре. Скоро я построю дом посредине тундры. Дом с золотой иголкой. Я построю дом и посажу дерево.
Так он ей говорит. И хочет прижать глаза к ее голубой варежке, но не может пошевелиться.
- Пирита, - объявляет кондукторша.
Сняв носки и ботинки, он шел вдоль влажной береговой кромки. Сквозь тихую воду просвечивало желтое дно. Над всем стояло низкое небо - без тучки и облачка. Краски - не яркие. Море - не броское. Куда ни глянешь - гряда песков. Плоский берег - широкий, плоский…
- Па-апа!..
Она стояла против него в купальном костюме и резиновой шапочке - большая, тяжелая. Олицетворение силы жизни и молодости.
- Вика, - улыбаясь сказал он ей. - В одиннадцать нас ждут в Союзе архитекторов… Мне бы хотелось показать тебе город!
2
Она тонула в полумраке, прихожая старого дома.
На второй этаж вела лестница с деревянными перильцами и довольно широкими деревянными ступенями, вряд ли до наших дней сохранившимися, скорей всего восстановленными.
Сегодня она бежит к помещениям, которые стали помещениями рабочими. (Союз архитекторов и реставрационные мастерские.)
Но и сама эта лестница, и вся прихожая - ее по-толок с близко насаженными, тяжелыми, как бы провисающими балками коричневого цвета, пол из каменных плит - все это позволяло прочесть строительную технику старых зодчих, все это было тщательно оберегаемо.
Здесь всегда толпится множество людей: экскурсанты из всех городов и стран, экскурсоводы, влюбленные в свой город…
Но несмотря на то что стены в вестибюле дома на улице Лай сотни и сотни раз истроганы глазами приезжих; несмотря на то что по нескольку раз на день экскурсовод, по мере умения своего, рассказывал о каждом портрете; экскурсанты как бы вплывали сюда из дневного, яркого света, внося с собой ощущение жары и солнца, оставшихся по ту сторону двери; несмотря на то что приезжие были по большей части людьми молодыми, подвижными, которым трудно выстоять подолгу на одном месте; несмотря на то что часть экскурсантов входила сюда в сатиновых брюках, не исключая и девушек; несмотря на то что решительно все вокруг было одушевлено современниками нашими и нами, особой трезвостью нашего взгляда, а тишина, царившая здесь, многажды и многажды нарушалась голосами молодыми и звонкими, - несмотря ни на что, наперекор всему, противясь этому, проявляя стойкость, прихожая дома на улице Лай хранила отпечаток таинственности - не внешней, не формальной таинственности, не только фактической связи с былым, а какой-то связи другой, гораздо более глубокой, гораздо более тонкой и, что называется, своей.
Дух средневековья как бы жил в сумеречном воздухе, в полутьме, своеобразно пронизанной светом, льющимся из единственного окна, глубоко сидящего в толще стены старой кладки. Свет дневной и летний врывался в темноту, выхватывая то кусок перил старой лестницы, то портрет, то древнюю обшивку прихожей. Благодаря жгуче-светлым пятнам все вокруг казалось еще темней, еще сумеречней. Портреты на стенах, - мужчины и женщины в жабо, не представляя собой художественной ценности, несли в себе ценность другую. Они не только передавали время, в которое жили люди-портреты, и технику старого письма - они хранили секрет неприкосновенности, связи кровной и ненарушимой с тем временем, из которого пришли. Это не были портреты музейные. Здесь они принимались очень конкретно, как будто бы срослись с прихожей дома.
Какое им дело, портретам, до туристов и легковых машин?
Давайте-ка лучше прислушайтесь, не заскребется ли мышь в амбарах у купца. Не заскрипит ли половица, не споет ли песню ленивую о медленно бегущем времени, тишине, тьме. Песню о малом мире, о мире пшена в амбарах.
Сам воздух здесь хранил какой-то особый запах тления. Хранил его прочно и твердо, сколько бы ни проветривали дом. Это дышали стены, они дышали плесенью, влагой и холодом, - толстые, похожие на стены крепости.
"Скрип-скрип", - говорят ступеньки под ногами того, кто поднимается наверх. Но скрип этот тонет в свете дня, в стуке и перестуке молодых ног, нетерпеливо переступающих по плитняку прихожей.
- Вот здесь, у этого окна, - объясняет экскурсовод, - он принимал клиентов. А в этом шкафу хранились образцы его товаров. А там… А тут…
Прохлада. Такая отрадная в жаркий летний день.