Но поднимитесь по лестнице…
Интерьер двух комнат Союза архитекторов выполнен все в той же современной эстонской манере-Мебель - светлая. Под тонкой полировкой отчетливо видна текстура дерева. (А если здесь и стоят покупные чехословацкие торшеры, то, значит, невозможно достать других. Нынче плохо дело с торшерами!)
- Подожди нас в прихожей, - сказал Петр Ильич Вике. - Садись-ка на подоконник. Вот так… И жди. Веди себя прилично, матушка. (Он сдвинул брови и сделал грозное выражение лица.) Мы скоро вернемся. А чтобы не скучно было, можешь рассматривать эти портреты.
Когда улыбавшийся Петр Ильич и его свита - Зина Вирлас и дежурный по Союзу архитекторов, который вышел проводить гостей, - спускались вниз по достопримечательной лестнице, Вика сидела все на том же месте - на подоконнике. Рядом с ней стоял какой-то старик.
Седая грива его густых волос была острижена скобкой. Отложной воротник рубахи подхватывался бантом. Все это производило впечатление в высшей степени старомодное и причудливое.
- О, - говорил он захлебываясь, низко-низко наклонясь к лицу Вики и как бы ее пугая, - значит, вам еще не известно, что в этом доме водятся привидения? (Его глаза смеялись.) Когда-то, очень давно, я был молод, я был хорош собой, мне было лет сорок, не больше, и я, понимаете, руководил театром. (Актрисы не из последних… Последних я не ангажировал в театр!) А в те давние времена этот дом не был, само собой разумеется, Домом архитекторов. Он был частной собственностью. И вот хозяин дома, грязный капиталист - а? - предупредил: "В моем доме водятся привидения. Хотите - снимайте, хотите - нет". Я обрадовался. Я, разумеется, захотел… Видите ли, иногда привидения бывают прелестны! (Несмешливая и вместе лукавая улыбка порхала у губ рассказчика.) Так вот! Я решил: привидения? Прекрасно.
- Не слушайте его! Товарищ Керд, пожалейте девушку, - сказал молодой архитектор, провожавший Петра Ильича и Вирлас. - О, это страшный человек, он любит пугать детей. Познакомьтесь: это наш известный искусствовед Алекс Керд.
- Не бойтесь испугать мою дочь, - улыбнувшись, сказал Петр Ильич. - Она дитя из "Кентервильского привидения". Сама запугает кого угодно. Ваш рассказ прелестен, но моя дочка - человек в высшей степени современный. Не тратьте на нее воображения и жара сердца. Девочка, как ни интересен ваш разговор, но пора двигаться. Мой коллега, товарищ Райк, любезно вызвался нам показать Таллин. Сейчас мы за ним заедем в Эстонпроект.
Вика, Зина и Петр Ильич вышли на улицу.
Искусствовед, однако, не отставал.
- Простите, пожалуйста, - тихо сказала Вирлас. - Я ничего не слышала. Вы, кажется, говорили о привидениях?
Они шли по улице Лай. Зной становился палящим. Таллинцы, не привыкшие к такой жаре, шагали по узким тротуарам, толкая друг друга локтями и забывая извиняться.
То и дело снимая фетровую измятую шляпу и раскланиваясь со знакомыми, Керд как бы дразнил Петра Ильича.
- О!.. Прекрасные дамы! А вы думали - так это просто?! Древний город и вдруг без единого приви-дения? А?
- У-у-ужас! - вздохнула Вирлас.
- Да полноте, - сказал Петр Ильич, - моя сотрудница человек впечатлительный. Она станет бояться ходить вечерами одна по улицам.
- Ничего. Она найдет себе спутника, - невозмутимо ответил искусствовед.
- А какие они, привидения?.. Ну, хоть приблизительно? - спросила Вика.
- У них полностью отсутствуют черты современности, - вздохнув и прикрывая глаза, ответил Керд. - Это с одной стороны… А с другой… Одним словом, это зависит от фантазии привидения… Иногда оно является в шпорах (он глянул на Вирлас), но чаще всего одевается со вкусом, но скромно: в простыни. После смерти, как и при жизни, люди, так сказать, ушиблены отсутствием воображения.
Зина и Вика остановились посредине мостовой.
- Папа! (Вика держала отца за руку.) Значит, если мы, например, умрем, мы тоже можем превратиться в привидения?
- Барышне такая опасность не грозит, - любезно ответил Керд. - Спортсмены, имеющие разряд, в привидения не превращаются.
- А откуда вы знаете, что у меня разряд?
- Интуиция.
- Ага!.. Поняла, - прищурившись, сказала Вика. - Привидение - это вы.
- Не скрою, дитя мое. Частично это именно так. Тот, кому не дано было полностью осуществиться, ну, скажем, в труде, в науке, в искусстве, в любви, тот становится оборотнем, превращается в привидение. Ибо жизнь у человека - одна. И не осуществить ее, не отдать себя полностью - грех. Не отдать себя полностью этой земле, прекрасной земле, цветущей земле…
- Да, да. В любви. Это очень верно, - мечтательно подхватила Зина.
- Тот, кто жил хорошо и щедро, - продолжал Керд, как бы не соизволя расслышать ее, - тот спокойно лежит в земле. Ну, а привидения, должно быть, это тени деревьев, домов, тени от старого фонаря.
- Что? - спросил Петр Ильич.
- Когда свет - они пропадают. Они ночные. И беспокойные. Но вашему отцу, любезная барышня, ему не грозит, как бы это… Он, пожалуй, не превратится в тень. Ибо так же, как вы, в высшей степени современен.
- Кто современен?! Папа?
- Вот именно. Ваш отец… Первый архитектор, приехавший на завод к Гроттэ, чтоб изучить процесс производства. Инициативен, молод. Такие люди, дитя мое, в привидения не превращаются.
Вика вздохнула.
- Ну уж если мой папа молод!.. Нет, дело не в этом. Он просто все угадывает наперед: во время войны - пошел в ополчение. Потом - раз-два! - попал в окружение. Потом - раз-два! - на передовую. Ну, а нынче профессия архитектора - самая что ни на есть современная… И папа - раз-два! - давным-давно уже архитектор! Это, не смейтесь, очень модно - быть архитектором. Все нынче только об архитектуре и говорят… Кто-то из наших ребят объявил, что каблук-гвоздик - выражение современной архитектуры. Да, так и сказал: "Посмотришь, мол, на женскую ступню - и похолодеешь… Архитектоника! Экая нагрузка падает на каблук!"
Керд искоса поглядел на Вику, потом - на Петра Ильича, взмахнул рукой и захохотал.
- Простите! - ворвалась Зина. - Мне помнится, вы сказали, что надо осуществиться еще и в любви?! Ведь так? Ужасно страшно! А вдруг Петр Ильич превратится в тень от старого фонаря?..
- Такси-и! - сказал Петр Ильич.
Машина подъехала к тротуару.
- Разрешите вас подвезти? - вежливо предложил Петр Ильич Керду.
- О!.. Что вы! Такой прелестный день… А от этих машин - сумятица. Предали, предали пешехода. Нехорошо! Пешеходами были Маркс, Шопен, Рильке… Машины на узких улицах - как динамит, который бросают пачками под ноги пешеходу. Сколько еще на свете бесчеловечных архитекторов, не любящих пешехода!
- Таллин - город средневековья, - рассмеявшись, сказал Петр Ильич. - В то время, надобно полагать, не слышали о такси. Но я готов держать ответ за свою корпорацию. От ваших зодчих я не открещиваюсь.
- Да?! Ну так не забывайте же, Петр Ильич, что жажда вечной жизни выражается именно в архитектуре. И только в архитектуре!.. До свиданья. Надеюсь, мы еще встретимся. Таллин не так велик.
- Буду рад, - сказал Петр Ильич и крепко пожал протянутую руку говоруна.
3
Вот она, певческая трибуна, похожая на огромную пасть рыбы. Причудливое животное, высунувшее вдруг из синевы свою плоскую голову.
Она производила впечатление легкости, несмотря на большой и тяжелый козырек.
Эта трибуна - сооружение огромное, с прекрасно соблюденными пропорциями, изящное, несмотря на величину. Изящное - откуда бы на него ни глядеть- сбоку, в фас или с оборотной стороны провисающего над эстрадой козырька.
Она возникала как бы вполне неожиданно из ровной поверхности большого паркового участка. И в первую очередь была созданием инженеров. Ее задача была задачей акустической: подхватывать, усиливать и отражать звуки.
Но сооруженная как эстрада для пения - с этой прямой задачей и целью она была вдобавок еще красива и причудлива.
…Свершение любого замысла получает довольно быстро своеобразный, так сказать, эталон: штамп оценки. Как пожар, слово, сказанное одним, заражает другого человека. И штамп готов. Удобно. Думать не надо. Чувствовать тоже. А главное - нет никакой опасности прослыть безвкусным или отсталым человеком.
Штамп оценки почти всегда случайный, похож другой раз на судьбу - не на закономерность, а на судьбу военного человека, участника боев. Штамп оценки способен иногда подчинить себе и самого создателя - захватывая его и убеждая полностью в собственном таланте или ничтожестве (если это человек не особо твердого характера).
Как свеж должен быть эмоциональный фон художника, как должен он быть внутренне свободен, чтобы вершить суд правый и свежо оглядеть чужую работу. Ибо подлинный суд - суд первого волнения.
Певческая трибуна была своеобразным торжеством конструктивизма. Но будучи глубоко рациональна, она хранила в себе нечто сказочное. Зев гиганта. Рыба. Ожившее чудовище.
…Они стояли рядом, как двое товарищей, - Петр Ильич и Вирлас, которым не надо говорить, чтобы друг друга понимать. Ее сухие волосы, разлетевшиеся на ветру, когда они спустились на неогороженный участок певческого поля, щекотали его подбородок.
Но на этот раз она была действительно занята не только им: прикидывала что-то свое, покусывая нижнюю губу, сделавшись тихой.
Не была бы Зина человеком, страстно отданным своему делу, вряд ли она умела бы так удивляться и так спокойно и вместе взволнованно радоваться тому, что видела. Профессия, ею избранная, - Петр Ильич не раз в этом убеждался, - стала ее вторым обликом. Она в нее не рядилась, как рядится множество женщин. Работа не украшала ее, а истребляла.
Вот она, его товарищ и помощник. Стоит подле и смотрит вокруг внимательно и завороженно.
Как же могла эта Вирлас, которую он так знал и так готов был уважать, как могла она, теряя такт и чувство меры, становиться Вирлас-Петрушкой? Как ухитрялась вызывать в нем чувство пренебрежительной досады? Это чувство, ему несвойственное и оскорбительное для человека, унижало другой раз его самого.
Прищурилась, пошла вперед, что-то насвистывая… Медленно обошла эстраду. Вскинула голову. Очень медленно, все еще будто прикидывая что-то, поднялась по ступенькам и оглядела снизу обшивку козырька.
- Петр Ильич, - тихонько сказала она, проверяя акустику.
Козырек подхватил ее шепот. Она шепталась с козырьком, очень маленьким на очень большой эстраде, рассчитанной на множество людей.
- Петр Ильич!.. Петр Ильич! - Она выбрасывала его имя в жару, в день, в свет.
Тотчас же пришла привычная досада. Он перестал ее замечать.
…Отойдя от машины, в глубине поля стояли Вика и архитектор Райк.
- Рвать цветы - это, право, самое умное, что можно придумать в такую хорошую погоду, - говорил молодой эстонец, довольно, впрочем, насмешливо, и Петр Ильич не сразу понял, к чему относится выражение насмешки в его голосе - к Вике, к осмотру певческого поля или к нему, Петру Ильичу, если не вовсе старому, то уж, во всяком случае, пожилому "хрычу".
Потом он вспомнил, что это привычная ироническая, так сказать, поза, усвоенная нынче многими архитекторами. Подразумевались бесчинства рабочих-строителей, с их вечными перекурами; бюрократизм вышестоящих архитектурных организаций; отсутствие материалов, - попробуй добудь кусок алюминия для фасада, ну, скажем, летнего кафе. Зарежут! Не дадут. А мы не лыком шиты. За границей бывали. Нас добивают темпы. Стены плохо оштукатурены, дома собирают из блоков, которые приходится друг к другу пригонять!
Так вот: чем грызть себя по этому поводу, гораздо элегантнее ходить в разочарованных. Современный архитектурный стиль - это изящно на все махнувший рукой архитектор. Архитектор - он не художник в чистом виде. Архитектору восторги, отчаяние и чудаковатость не к лицу. Архитектор - глубоко современный человек, связанный с самой современной, самой передовой строительной техникой.
Но опять-таки он связан и с живописью, особенно монументальной; разбирается в музыке, поскольку архитектура - это стало уже общим местом - несомненно сродни музыке. Архитектор шустер, культурен, - он может (и может неплохо) поговорить о книге своего современника (причем лучше всего ни одной из этих книг не читать вовсе. Знаем, мол, нас не проведешь!).
Эту манеру внешнего поведения приняли почти все молодые архитекторы. Она заразила их как поветрие. Они ею больны.
Но речь идет лишь о способе себя держать (и Петр Ильич это знал), а не о внутреннем чувстве, не о жизни души.
На самом деле, молодые архитекторы не "элегантно", а страстно дерзают, они проектируют, плохо ориентируясь на материал, из которого будет осуществлен их замысел; проектируют "страдая, скорбя", но вкладывая другой раз в проекты мысль, душу и бессонные ночи.
Их десятки - новых, встающих перед архитектором вопросов. Они мучают нынче всех архитекторов мира, как мучили в свое время блестящего Корбюзье; трагического Франка Ллойда Райта, с его судьбой, чем-то повторившей судьбу Ван-Гога; они мучат счастливца Нимейера - создателя "Бразилиа" - города новых пластических форм; и гениального финна - Сааринена, и Петра Ильича, и вот этого мальчика…
Но все они, эти вопросы, - один-единственный вопрос о том, как человеку лучше и удобнее жить на земле.
4
…Она выглядела так, эта улица сороковых годов, словно архитектор, ее проектировавший, построил первую улицу на свете и забыл (в припадке крайней рассеянности) о том, что на земле существуют ну хоть отдельные здания, что ли… Возьмем для примера тот же Покров на Нерли - здание, столь слитое с поэтической грустью равнины.
На этой удивительной улице дома подпирают друг друга плечами, образуя коридор, раня людей дисгармоническим ритмом уродливых и однообразных фасадов. Два, три, четыре, пять раз повторено- бессмысленное, механистическое здание… Колонны, колонны…
"Расстояние между колонн должно быть таким, чтобы могли пройти матрона с дочкой".
Так чего уж, валяйте, "матроны с дочками", - попробуйте сигануть между прилепленными ко вторым этажам колоннами современного здания на современной улице!
Музыка - если не хороша - умирает; умрет плохая книга, плохая песня. А как же быть с улицей?
Она будет стоять наперекор тому, кто построил ее. Она будет стоять как горькое или позорное свидетельство своего времени. Ибо кому придет в голову порушить дома из-за того, что они некрасивы, претенциозны, тяжелы?!
Людям и так недостает жилья во всем мире! Поэтому даже тогда, когда не станет самих строителей, воздвигших дома-уроды, их улицы будут стоять!..
Архитектура - как бы часть жизни человека. Она начинается для него с той самой минуты, как он открывает глаза и видит окно своей комнаты, заслоненное вот этим уродливым козырьком.
В комнату входит сумрак; по мостовым шагает скука; в крошечных подворотнях, ведущих к колодцам дворов, дежурит тетушка Зубная Боль.
Простят ли таллинцы тех, кто забыл о древней мелодии их вечного города? И о том, что ошибка строителей частенько бывает непоправима?