5
- Папа, ну что ж, поехали?
И вот машина остановилась у деревообделочного завода.
В столярной мастерской пахло тесом, стружкой, цветами. На подоконниках широко распахнутых окон стояло множество цветочных горшков. На стенах висели грубые керамические кашпо. Нити "бабьей сплетни" доходили почти до самого пола. Проем стены между окнами производил впечатление цветущей изгороди.
…Шли по узкому коридору из готовых и полуготовых шкафов, табуреток, столиков, сделанных по эскизам Райка.
Шелестели под ногами стружки. Пахло деревом, лаком и влажной землей.
И вдруг Петр Ильич спохватился: "Где Вика? Ее не было. Ушла. Может быть, вернулась в машину? Как я не сообразил, что девочка устала? Разучился заботиться… Эх ты, Петр Ильич".
И тут же увидел ее.
Она прижималась к "цветущей изгороди" - большая, крепкая, как бы вовсе забывшая о себе… Жил только взгляд, неподвижный и дерзкий, словно он наконец остановился на том, что было достойно его занять. Блестели из-под бровей большие спелые виноградины. Лицо было наклонено. Внимательно, в упор, нагло, - как показалось Петру Ильичу, и он сам удивился грубости своих мыслей, - она смотрела в затылок Райка.
Сердце Петра Ильича сжалось. Он отвернулся. И запретил себе оглядываться.
Они шли втроем по узкому коридору между шкафами, стульями, вешалками. Они были заняты общим, роднившим их интересом. В том, что касалось вопросов профессиональных, эти трое поняли бы друг друга, даже если бы выражали свою мысль на разных языках. И только одно существо, самое для него близкое, было так от него далеко.
Петр Ильич отогнал от себя самую память о поразившем его выражении глаз дочери, запретил себе думать и приказал себе: забыть.
Когда машина затормозила у двери гостиницы, Вика и не глянула в сторону Райка. Не сказала ему: "до свиданья", так и оставила с открытым от удивления ртом.
"Твердый, однако, орешек", - подумал Петр Ильич, проходя вслед за дочерью в вестибюль гостиницы.
И вдруг, невесть почему, ему вспомнился его странный сон на скамье в автобусе; вспомнилось горячее и вместе поэтическое чувство, которое он испытал тогда.
Тяжело ступая и опустив голову, она шла на второй этаж.
…"Нет! Не могла она так смотреть!.. Она - ребенок. Это мне померещилось".
• Глава седьмая •
1
…Ничего! Ничего! Вероятно, надо попробовать самому разобраться несколько в технологии производства. И они обойдутся без Гроттэ. Гроттит не очень-то поддается дальним транспорта - ровкам, так что придется, при любых обстоятельствах, строить завод армированного гроттита (если будет существовать армированный гроттит!) в одном из городов Севера - поближе к тундре.
И Петр Ильич зачастил на Таллинский завод.
Получив пропуск, он не поднимался наверх, не просил, чтоб ему дали сопровождающего, а долго, молча бродил по цехам.
Один. Без Вирлас.
…Рабочие в светлых комбинезонах. Их волосы прикрыты самодельными шапками, напоминавшими Петру Ильичу шапки каменщиков-голландцев. На ногах у них деревянные туфли - сабо. Только то и слышно в цехах, что стук сабо о каменные плиты да глубокое, ровное дыхание машин.
Бегущие ремни, пульсация могучих артерий, безостановочное движение белой крови, стук гигантского белого сердца…
Все вокруг - бело: лица людей, их одежда, обувь. Воздух словно пропитан известью. Тяжелый, колеблющийся туман известковой пыли.
…Она не была ни очень сложной, ни очень большой, главная заводская машина, - подобие беличьей клетки с вращающимися колесами. Стальные пальцы этих колес наносили песчинкам знаменитый "молниеносный удар".
В безостановочном вихре к песчинкам накрепко припаивались частицы извести. Множество сверхмикроскопических корешков кварца как бы простреливало ее. Из головокружительной карусели каждая песчинка выходила одетой в плотную белую шубу.
2
Петр Ильич возвращался в гостиницу весь обсыпанный белой пылью.
- Папа! Ты был опять на заводе? Ну так что же это за отпуск, на самом-то деле? Знаешь что? Давай-ка поедем кутить!.. Вдвоем. Хоть немножко побудем вдвоем!
Он был счастлив, польщен, обласкан и так благодарен ей.
И вот они едут по знакомой дороге к Пирита.
Сквозь окна автобуса навстречу им бежали дома. Он видел их, хоть и не думал о них вовсе. Так беременная всегда примечает беременную; влюбленный- влюбленного; а человек на протезе - другого, опирающегося на палку.
Сероватые гроттитовые плиты, из которых собраны были одноэтажные пригородные строеньица, взывали к нему как укор совести.
Тут и там встречались оконца типа иллюминаторов. Какая-нибудь неожиданная черта - витая деревянная колонна, фонарь над входом - придавала дому выражение своеобразия, носила отпечаток вкуса и личности хозяина.
Дома из гроттита не были оштукатурены. Их серовато-грязный тон смягчался летней зеленью. Все это было старо, сто раз обдумано-передумано. Он должен был отдыхать. Он не должен был думать о домах.
Сойдя в Мюривальдэ, они долго шагали пешком до Пирита, молча, задумавшись.
Так счастливо, так просторно умеют молчать только люди, связанные друг с другом кровными узами.
Это ради него она не пошла сегодня в бассейн.
Вчера, зайдя за ней, он изображал болельщика. Вика доплыла первой. Стояла счастливая, тяжело дыша. Стянула с головы шапочку, отряхнула волосы, как щенок… На затылке влажные волосы завились в колечки.
"До чего ж хорошо, папа!"
(И он подумал о том, как бы это отлично было - бассейн в тундре. Попробовать разве что еще разок поговорить с Гроттэ?! Гм… Да… Звезды, розы. Ах дуралей!)
Вика шагала рядом с Петром Ильичом. Лицо ее выражало простодушие молодости и вместе ту особенную открытость, которая бывает только у людей с чистой совестью. Как нетронутый лист ватмана, прикнопленный к доске.
В жизни каждого немолодого уже человека бывает время, когда хочется отдавать накопленное. Поэтому люди старшего поколения ищут тех, кто жаден к мыслям другого. Есть ли счастье высшее, чем отдавать соседу, ученику, своему ребенку?
Открыть ей не только "Длинного Германа" и "Толстую Маргариту"! Услыхать не только ее радостный крик в башне "Кик-ин-де-Кэк":
- Папа! Море!.. Видишь? Гладкое, серое. Берег Финляндии! Нет, вон там, вон там…
Открыть ей не только очарование города; отпереть для нее не только ворота Таллина. Нет, - каждую песчинку, траву. И землю.
И себя.
Ее: "лафа", "железно", "заметано", "скинуться" (это значило собрать на чекушку - в складчину) - все это слетит с нее, как пыль. Она добра, наблюдательна, насмешлива, простодушна.
Как она мила, моя девочка, в этом светлом платье с цветочками… Как серьезно называет она, протягивая вперед большую и вместе детскую руку, их общее имя: "Глаголева"!
Дочь. Вика. Виктория Петровна. Виктория Петровна Гла-го-лева.
Вот и Пирита.
У подножья ресторана, на пляже, еще играли в волейбол. Неподалеку от берега под светлым небом отчетливо виднелись два валуна с протянутой между ними веревкой на пробках.
Сидя у столика против Вики, Петр Ильич наслаждался покоем и молчаливой близостью дочери. Права была Зина, трижды права, когда уговорила его встретиться с Викой в Таллине. В этом очарованном городе, в колдовстве этих переулков, лестниц, башен и старых дворов - сила Петра Ильича. Возможность власти над душой дочери.
…Вот она, его дочка, - задумчивая, скромно причесанная. Интересно, кажется это ему или она и на самом деле мила?
Петр Ильич наслаждался близостью Вики и глуховатым, медленным морским шумом.
Моря как люди, - они тоже несходны между собой.
Не слишком опасное для купальщиков Балтийское море больше сродни Петру Ильичу, чем Черное- родина Викиной матери. Еще бы!.. Ведь он родился у берегов Балтики.
Не бурностью ли его раздражало Черное море?
Оно красиво. Темное, с зажигающимися огнями близких и дальних маяков, с мягким дном и неровной полоской берега.
Красиво… Да! Но как же его сердили крикливые голоса черноморцев! Они орали, даже когда купались. В них не было тишины, той тишины, той сосредоточенности, которые так ценил Петр Ильич. Без внутренней тишины земля не была для него землей, небо - небом, а море - морем.
Но ведь когда-то Клавин громкий голос так его радовал! И радовал ее взгляд. Блеск ее загорелых плеч, как будто отполированных еще не высохшей водой. И это движение полных рук ее, отжимавших мокрые волосы, и хохочущий рот, освещенный солнцем, блеск ее зубов, глаз, блеск голоса, словно бы вся она устремлялась навстречу ему.
Она была сама резкость, она была вульгарна. Она родилась на этом побережье, где все привыкли орать, торговаться на рынках и произносить слово "зеркало" через букву "э".
Но ведь когда-то и это радовало его. Его радовали ее одесские бульвары, и громкая речь ее одесситов, и этот их извечный "Дюк Ришелье", сливавшийся в нелепое слово "дюкришелье", чем-то похожее для уха ленинградца на слово "индюк".
…Доверчивость ее прозрачных глаз, так похожих па глаза Вики. Ее рука, оправлявшая на нем галстук…
"Петр, ты сердишься?.. Я что-то опять сказала не так?"
"Да нет же, нет".
От ее волос пахло морем, в ее волосах блестели песчинки.
Любовь! - что поделаешь? Ничего не поделаешь, ничего не попишешь…
Нет, она будет другой, его девочка. Какой же?
- Здравствуйте, дорогой друг, - сказал кто-то, наклонившись над Петром Ильичом.
Петр Ильич вздрогнул, поднял глаза, и глаза его встретились со смеющимися, хохочущими и вместе притаившимися глазами. Редкие, почти совсем белые волосы Алекса Керда разлетались на ветру. Лицо, крупноморщинистое, покрытое загаром, казалось еще темней от светлой и тонкой седины. Галстук бабочкой, не очень опрятный, традиционно сочетался с отложным воротником не слишком свежей рубахи. Вид у старика был неухоженный. Но лицо его сияло довольством, радостью жизни. В волосах, галстуке и широко ложившемся на плечи воротнике было что-то бесшабашное, удальское и вместе с тем как будто отчаявшееся, словно он находился на последнем взводе, пределе оживления.
- Здравствуйте, - вскакивая, сказал Петр Ильич. - Простите, запамятовал… Алекс?..
- Алекс Янович, прошу, - ответил искусствовед. - В прошлый раз вы, кажется, рассердились? Я не слишком удачно занимал ваших дам?..
- Да что вы, помилуйте! - ответил Петр Ильич.
- А я было подумал… Особенно, когда заговорили о тенях. Все это внутренний монолог. Сказанное ни к кому не относится, кроме меня самого. Что ж делать? В городе узкие мостовые. Они полны теней. У теней свой язык. А? Не так? Тень - эго язык утра, если хотите знать. Когда человек стареет, он научается ценить многое. В одиночестве возраста я научился ценить папиросу. И тень. Это друзья, которые не оставляют нас. Вы, Петр Ильич, человек добра, так сказать. Человек гармонический. А? И человек с юмором. Или это тот горький юмор, который всегда обращен на самого себя? Нет, нет… Не пробуйте возражать. Вы бродили по городу в пять утра. Я вас видел. Фонари… Вы помните?
Петр Ильич ничего не ответил. Не поднимая глаз, он смотрел на скатерть.
- Удивительные фонари. Право, кажется иногда, что вот-вот оттуда, из подворотни, выйдет фонарщик… Старый. Как я. А туман?.. Вы заметили, как отступает туман? А крендель, крендель над булочной?..
Старик был пьян. Петр Ильич видел это, испытывал неловкость за него. И вместе с тем сострадание.
- Да что вы, что вы! В пять утра? Не обознались ли вы, Алекс Янович?
- Право, нет… Видите ли, нельзя сказать, чтобы я не спал вовсе. Но я просыпаюсь рано, как большинство стариков. И тогда, случается, выхожу в город. Чтобы не чувствовать одиночества. Сяду на камень посредине двора. Я стар, стар… А все во-круг - молодо: трава, плющ, утро, ржавчина на обломках металла, около свалки… И небо.
- Вы тоже молоды, Алекс Янович, - улыбаясь, сказал Петр Ильич. - Ну, а когда, признайтесь, вы меня видели?
- Когда?.. Я еще не был с вами знаком. Рано утром. Вы дремали под деревом. У собора.
- Ах, вот как ты вел себя до моего приезда? Слонялся по ночам?
- Вы не забыли мою дочь, Алекс Янович? Виктория Петровна…
- Ну, папа… Прямо! "Викто-о-ория Петровна!.." Вика - пожалуйста.
- Вики? - задумчиво повторил Керд. - Прелестно. Вики… А где ваша сотрудница, дорогой друг? Она тоже прелестна.
- Где? Наверно, бродит по городу в поисках привидения. Привидения в шпорах.
- Папа! Скажешь тоже… Алекс Янович, и вовсе она, бедняжечка, не гуляет. Заботы о моем папе занимают у Зинаиды Викторовны все время. И вот она воспользовалась свободным вечером для деловых встреч. Пошла к какому-то химику. Оба они - и папа, и Зина - помешаны на вашем гроттите.
- А почему молодая девушка не танцует?.. Вы не любите танцевать?
- Еще как люблю!..
- О!.. Так мы это сейчас устроим. Я познакомлю вас с наилучшим, с самым лучшим танцором.
- Хорошо. Ну, а пока мы вас очень просим, выпейте с папой.
- Дитя мое, я не пью. Не пью совсем. А впрочем. Русские любят тосты. Вино - это часто повод для тоста. Не так ли, Вики? За что же, дитя мое?.. За любовь. За плен.
- За плен? - удивилась она.
- Ну да… За любовь-плен, - ответил старик. - Вы разве еще не знаете, что любовь - плен?
Старик исчез. Петр Ильич уже начал было надеяться, что Керд о них забыл.
В закрытом помещении ресторана, где был оркестр, заиграла музыка.
И вдруг Петру Ильичу показалось, что кто-то пристально смотрит ему в затылок.
За его плечами, у столика, сидел архитектор Райк. Но не на Петра Ильича он глядел, а на Вику. Петра Ильича раздражал этот взгляд. Он вспомнил, как сильно сердился, когда разглядывали Клаву.
Конечно, Клава была вызывающе хороша. А Вика?
…Сросшиеся брови, тяжелый, чуть выступающий подбородок, быть может и выражавший скрытую силу… Нет! В лице его дочери не было того обезоруживающего, наивного выражения, того таинственного очарования, которое делало иногда столь прелестным лицо ее вздорной, вульгарной матери.
Подойдя к их столику, Райк поклонился Петру Ильичу и, чуть наклонив голову, пригласил Вику.
Она не соизволила не то что принять его приглашение, но даже ответить ему на поклон. Вика смотрела вперед. Любительница природы залюбовалась морем.
- Вика!.. С тобой здороваются, - сказал Петр Ильич.
- Ах, да! Извините, я задумалась…
- Вика! Товарищ Райк приглашает тебя танцевать.
- А мне не хочется… Жарко. И туфли жмут.
Она принялась доедать котлету…
Райк отошел. Петру Ильичу почудилось, что на лбу у бедняги выступили капельки пота.
- Вика, что это значит?! Ты кто? Дикарь?
- А мне неинтересно с ним танцевать. И неинтересно здороваться. Он - зануда.
- Что?!.. Ну, знаешь, матушка…
Музыка умолкла. В наступившей тишине послышались шум моря и голоса у соседних столиков.
И вдруг заиграли опять. То, что играли, не было танцевальной музыкой, не повторяло ни одной хоть сколько-нибудь знакомой мелодии. Из глубокого ровного поля звуков вырвался незавершенный звук трубы. И снова: рояль, скрипка. И вдруг опять труба. Она умолкала на самом высоком тоне, оставляя после себя острую тоску и волнение.
Перестали играть. Последним был высоко взвившийся звук трубы.
Петр Ильич оглянулся и увидал Керда, торопливо шагавшего к их столику. Он вел за собой молодого человека невысокого роста, с очень спокойным, безмятежным лицом и гладко зачесанными белокурыми волосами.
- Познакомьтесь, пожалуйста, - запыхавшись, сказал Керд. - Это наилучший танцор, Вики. Увидите!
- Лихтэн-Соколя. Мишель.
- Глаголева. Вика.
- Лихтэн-Соколя.
- Глаголев.
Заиграли вальс.
- Он - трубач. Его дед был русским, - зашептал Петру Ильичу Керд, когда Вика и "наилучший танцор" отошли от столика. - Он местный. Таллинский. Здесь и родился. Юноша с очень сложной судьбой. Но прекрасный, ровный характер… А впрочем, об этом после. Я попросил… Его отпустили товарищи. Он действительно хорошо танцует.
- Вы сказали - трубач?
- Да, да… Трубач. Он учится в консерватории, Будущий преподаватель вокала.
- Преподаватель вокала? А я думал - балета. Он смахивает на лебедя. И притом - умирающего. Посмотрите-ка на выражение его лица… А впрочем, я и сам не буду смотреть. Еще рассмеюсь, чего доброго.
Керд дробно, по-старчески захохотал.
- Умирающий лебедь?.. Но почему же, дорогой друг? Спокойный, выдержанный, красивый молодой человек.
- Но у меня такое впечатление, что он сейчас вспорхнет и мерно, с глубочайшей значительностью поплывет в воздухе.
Музыка оборвалась.
Поддерживая Вику под локоть, "наилучший танцор" возвращал ее Петру Ильичу. Лицо его было спокойно, чуть ли не высокомерно. Только волосы слегка растрепались.
Он поклонился Петру Ильичу и, не глянув на Вику, будто исполнив, в угоду старому другу, скучнейший долг, ушел в закрытое помещение ресторана.
Петр Ильич поскорее отвел глаза от узкой спины музыканта… "Мишель! А осанка?.. Осанка?.."
Петр Ильич боялся захохотать вслух.