Книга первая. Мирные годы
Керосин во рту.
Быть в большой крестьянской семье единственным ребенком - счастливая доля! Ни с кем не нужно оспаривать лакомый кусок, не нужно делить с братьями и сестрами ласки и внимание взрослых. Все тебе одному! В первые годы после революции крестьянское хозяйство было полностью натуральное. Покупать практически было и негде, и не на что. Базары стали скорее не местом торговли, а местом обмена. Крестьянин сбывал лишнее и тут же приобретал необходимое.
Особенно дорого стоила соль. Рассказывают такой случай. Жил в деревне враль Василий Тарасов. Это был артист! Он лгал так искусно, что в его ловушку попадали все, хотя знали, что ему верить нельзя. Между прочим, его потомки живут и сейчас, и почти все унаследовали эту характерную семейную черту: острословы, мастера шуток и анекдотов.
Страда. Все население деревни - и стар, и млад - жнут серпами рожь. А то скоро осыплется. По проселочной дороге, поднимая тучу пыли, несется телега, а на ней Василий Тарасов наяривает кнутом лошаденку.
- Стой! Куда разогнался? Покури, да соври что-нибудь.
Мужики окружили Василия. Тот, запыхавшись, досадливо отмахивается:
- Какое к черту вранье, тут каждая минута дорога, а вы со глупостями. Но! Пошла!
- Стой, стой! А куда несешься-то?
- Да в Васильсурск [1] ! Не видите что ли, мешки вон лежат.
- А что в Васильсурске?
- Как что? Не знаете, что ли? Вчера пришла баржа с солью. Проклятые черемисы уже, поди, растаскали всю. Спасибо, кум Микей передал, а то бы без соли остался. Но, проклятая! - и, стегнув лошаденку, поскакал дальше.
Услыхав про соль, мужики всполошились. Забыли про все: про осыпающуюся рожь, что нельзя верить Василию, что сами же попросили его соврать. Быстро запрягли лошадей в телеги и двинулись всей деревней в Васильсурск. Это 40 верст. Но соль и не того стоит! Конечно, никакой баржи там не было и в помине. Вот каков был Василий Тарасов!
Другой важный предмет первой необходимости - керосин. Его достать тоже было трудно, жгли очень экономно. Собираясь на посиделки, девушки приносили часто керосин во рту, тайком отхлебнув из горлышка бутылки. Но особенно трудно доставалась одежда. Чтобы соткать полотно, надо проделать уйму работ: посеять коноплю, лен, вырастить, убрать, смолотить (семена идут на масло), смочить, высушить в овине, вычесать, приготовить кудель, потом долгими зимними вечерами прясть нитки, ткать, выбелить на снегу, выстирать полотно и уж потом сшить вручную иголкой рубашки и штаны. Требуется кроме колоссального труда еще много различного инвентаря для каждого этапа производства. Нужно было содержать много скотины как для питания, так и для изготовления одежды. Овец для валенок, пальто и шапок, быков для обуви, птиц для перины.
А чего стоили одни лапти! Изнашиваются они быстро, считай, за две недели! Сколько же нужно погубить молодых лип, а потом вложить труда, чтобы обеспечить лаптями на круглый год семью в 6-7 человек!.. Лыко надо брать тайком, часто ночью. Не дай бог попасться леснику, беды не оберешься. Поэтому в крестьянской семье вся работали круглый год, не покладая рук, в том числе и дети. Им доставался уход за скотиной, которой, повторяю, было много. Вот тут-то медаль оборачивалась обратной стороной - в многодетной семье работали, главным образом, старшие дети, а младшие не принимали участия в общем труде, играли и резвились без забот до 15-летнего возраста.
Ну, а если в семье один ребенок? Тут уж не взыщи, браток, на тебя ложатся сразу все заботы о скотине с самого раннего детства, которого, кстати сказать, у тебя, получается, вообще не будет.
С пяти лет я начал пасти гусей и уток, потом овец и коров. А затем и лошадей. Летнее утро. В три часа уже рассветает. Мать доит коров и будит меня.
- Вставай, сынок, вставай! Люди уже погнали коров, останешься один, смеяться будут! Вставай! Я лег накануне поздно, ведь как не побегать с ребятами, не поиграть с ними, не половить майских жуков. Поэтому вставать уж очень неохота, спать хочется - страсть! Мать приподнимает меня с постели, я сажусь с закрытыми глазами и сплю сидя. Дедушка обувает в лапти (сам еще не умею). Мать одевает меня в армячишко, надевает через плечо холщовую сумку с горбушкой хлеба, солью, бутылкой молока и одним яйцом и выпроваживает со двора. У меня глаза слипаются, я плачу навзрыд, шагаю , пошатываясь, с хворостинкой в руке за коровой. Видя мое состояние, взрослые нарочно подтрунивают:
- Ах, какой маленький! Как жалко! Зачем его так рано разбудили?
Услышав это притворное сочувствие, я начинаю еще сильнее реветь. Только выйдя за околицу, окончательно просыпаюсь, перестаю плакать, озираюсь вокруг.
День между тем разгорается. В вышине заливаются жаворонки, дует слабый, прохладный ветерок. Пересекаем небольшое поле, входим в лес, растущий по кряжу реки Суры. Загоняем коров в лес и завтракаем, извлекая содержимое сумок. Все старше меня лет на пять, я самый маленький. О коровах и не думаем - все равно дальше Суры не пойдут. Играем самозабвенно до самого вечера, пока коровы не выйдут из леса. Вечером гоним обратно.
1 посёлок в Воротынском районе Нижегородской области. пристань на Волге, при впадении реки Сура
Ночное
Это было в шесть лет. А в восемь я уже стал ездить в ночное. Теперь я имею дело с лошадьми, их у нас две: старшая - светло-гнедая и младшая - темно-гнедая. Старшая свирепого нрава, кусается и лягается, младшая смирная. Главная трудность - я не могу самостоятельно взбираться на лошадь из-за маленького роста. Сколько слез было из-за этого! В деревне дело проще! Подведу лошадей к пряслу, взбираюсь на него и сигаю оттуда на спину лошади. Но плохо, если дело происходит в открытом поле. Там уже ищу какой-нибудь пенек или канаву. Но вскоре приспособился и тут.
Когда лошадь щиплет траву, я тихонько подкрадываюсь и ложусь животом на шею лошади. Она вскидывает голову, и в это мгновение я перебираюсь с шеи на спину. В ночном, все-таки, весело. Разводим большой костер, рассаживаемся вокруг, печем картофель, играем в карты, поем и рассказываем сказки. Песни самые разные, новые революционные и старинные русские. У меня есть песенник, его я купил у одного старшего товарища за 15 копеек, подаренные мне одной старой теткой из Изамбаево [2] . Тут впервые я обнаружил, что у меня голос и хороший слух. Мелодии я запоминал с первого раза.
В ночном господствует строго определенная иерархия. Командует всеми обычно кто-нибудь из старших мужиков, ему лет под 40. У него в подчинении адъютанты. Когда запас дров кончается, атаман властно командует:
- А ну, все за дровами!
Иногда при этом он огреет уздечкой своих адъютантов. Те вскакивают, как ошпаренные, и начинают лупить нас уздечками. Жаловаться домашним не положено, потом житья не будет. Страха нет совершенно, в ночном лесу чувствуем себя как дома на печке, ведь нас много, да и привыкли уже, бывая здесь днем и ночью. Например, сходить ночью одному на кладбище, казалось бы, жутковато. А мы разведем в середине кладбища костер, подбрасываем туда старые подгнившие кресты и чувствуем себя хорошо. Правда с крестами вышло скверно: однажды нас застал за этим занятием глухонемой мужик и гонялся потом за нами всю ночь. Так что пришлось это дело прекратить. При возвращении с дровами каждый подвергается проверке и, если принес мало, уходит собирать повторно.
Спать в ночном не положено, за это ждет соответствующая экзекуция. Самое легкое наказание, это когда спящему у костра разрисовывают сажей лицо. Но некоторые ухитряются спать в отдалении, где-нибудь под кустом. Найдя такого, защепляют за лапти специально приготовленный крючок из дубового сучка и тащат под гору через все кочки и пеньки. Бедняга орет благим матом. Это называется "тащить соху". Парни, повзрослев, едут на потраву лугов, где пастьба скота запрещена до сенокоса. Это называется "идти в драгуны". Часто парень забирает с собой девушку, за которой ухаживает. Идти в драгуны считается почти геройством, парень горделиво похлопывает утром по туго набитому животу своего коня. Обычно травят не свои покосы, а соседних деревень. Бывает, на этой почве разыгрываются настоящие побоища.
2 Деревня в Ядринском районе Чувашской Республики
Шиллер и варвары
Учиться я начал рано, в шесть лет, в 1924 году. Мои товарищи -соседские мальчишки, были вдвое старше меня, кто на два года, кто на четыре, а кто и на шесть лет. Вместе играли, вместе и в школу пошли. Основное, что поражает теперь при воспоминании, - это нехватка учебных пособий, книг, карандашей, тетрадей. Букварь нам выдали один на пять человек, бумаги не было вообще, карандаши разрезали пополам. Да и купить в деревне было негде. Учиться надо, а писать не на чем. Клочок чистой бумаги для нас был кладом, мечтой. Эта нехватка бумаги преследовала меня еще долго, вплоть до Горького. Писали на оберточной бумаге, на старых газетах и книгах. Помню, в Ядринском педагогическом техникуме преподаватель математики Апухтин взял в руки исписанную одним книгу на немецком языке, внимательно просмотрел ее, перелистал и презрительно процедил сквозь зубы:
- Это варварство!
Все притихли. Я не удержался:
- Почему, Григорий Федорович?
- Потому что это Фридрих Шиллер. Понимаете, Фридрих Шиллер!
Читать я научился как-то сразу, безо всяких усилий, совершенно незаметно даже для себя.
Хуже обстояло дело с письмом. Мне просто нечем и не на чем писать, нет ни карандаша, ни бумаги. На первом же уроке учительница заметила мое затруднение,
- У тебя нет карандаша?
- Нет,
- Кого знаешь из старшеклассников?
Я тоскливо оглядываю весь ряд. Всех знаю, но кого назвать? Стыдно уж очень. Вот впереди сидит сын священника Федора Даниловича Юрий. Он и одет лучше, и в церкви прислуживает отцу. Русские, и родители тоже русские, хотя все хорошо говорят по-чувашски. Наконец, решаюсь:
- Юрочку знаю.
Учительница ему:
- Ну, Юра, дай ему карандаш.
- Вот еще. Мне самому нужен.
Учительница ласково уговаривает :
- Дай, Юра, дай, а я тебе за это дам целый карандаш.
Ручки мы, дети, сами делали из палочек, чернила изготовляли из шишек, но вот с перьями было плохо, самодельные перья не годились, они только царапали бумагу.
Квартирант - это эпоха!
Позднее к желанию иметь письменные принадлежности прибавилась страсть к книгам, к чтению. Когда впервые прочитал "Детство" Горького, мне показалось, что он написал обо мне. С тех пор я стал вести дневник и вел его долго, вплоть до отъезда в Горький [3] .
Мне плохо в переменах. Ребята - народ озорной, играют бурно, борются, лупят друг друга. А я единственный малыш среди 10-12-летних мальчишек, и мне всегда достается больше всех.
О жизни начал задумываться рано, еще до школы. Например, что это за слово "Отец"? Все мои товарищи взрослых мужчин зовут папой. А я по-другому: одного - дедушкой, а другого - дядей. Тут что-то не так. Улучив удобную минуту, я говорю матери:
- А дураки вы все-таки, мама!
- Почему же это, сынок?
- Все зовут мужчин в доме папой, а я почему-то дядей. Просто вы неправильно меня научили с детства. Мне надо дядю Семена папой звать, ведь у всех папы.
Мама удивленно смотрит на меня, краснеет, потом смущенно отворачивается, украдкой утирает слезы. Ничего мне не объясняет, уходит во двор. Чувствую, что сказал что-то нехорошее, огорчил мать, но в чем тут дело - не понимаю.
Зимой самая большая радость детей - это катанье с гор. Но у меня нет ни салазок, ни лыж. А уж о коньках и говорить нечего. Иногда кто-нибудь из ребят сажает на салазки с тем, чтобы я в уплату тащил их в гору. Но это не всегда, чаще всего я один торчу в стороне. Дедушка мой не мастак на ремесла, все его мастерство ограничивается лаптями и веревками.
В 1928 году окончил начальную школу. Теперь мне предстоит ходить в шестилетку в село Ядрино, за семь километров. Нас теперь ходит человек 8-10, из них я опять самый маленький, мне десять лет.
А там обстановка другая: в нашем 5-м классе учатся 17-18 летние парни. Поскольку тогда не было всеобуча, в школу ходят когда кому вздумается. А некоторые, особенно девчата, вообще не учатся. Местные великовозрастные шалопаи теперь мучают нас беспрестанно, щиплют сзади, толкают.
Осенью и весной в хорошую погоду мы ходили домой, а зимой в стужу и непогоду для меня снимали угол у кого-нибудь из знакомых матери. Это значит, днем я сидел, притулившись где-нибудь у стола. Читал, готовил уроки, а на ночь устраивался где-нибудь на скамейке, на полатях или на полу. Ох, уж эта "квартирная" жизнь! Это целая поэма! Началась она, понятно, в десять лет и продолжалась в различных вариантах почти до выхода на пенсию, считай, всю жизнь. У кого я только ни жил, каких людей ни перевидал ! Были тут и хорошие, и плохие, праведники и грешники, аскеты и развратники, счастливые семьи и несчастливые! Жизнь каждого из этих людей видна тебе как на ладони, пытливые глаза ребенка, а затем взрослого квартиранта, видят и подмечают все, что происходит в семье.
Первую зиму жил у Гавриловых (старик и старуха). Двое взрослых сыновей. Младший, лет 18, приобщается к хозяйству, его держат в строгости, за малейшие промахи отец разносит его в пух и прах. Впоследствии погиб на войне. Старший сын служит в Ядрине в Чека. Иногда попутно заезжает домой, чаще всего ночью. Всегда раздраженный, чем-то не до вольный, шипит сердито или на Митю, или на родителей.
- Кто трогал мои книги? Это ты, Димитрий, швырялся тут?
Тот молчит, насупленный. Я съеживаюсь от страха, ведь это я брал книги и, видимо, поставил не на место.
- Чего набычился? Тебя спрашивают!
Тот сердито выдавливает из себя:
- Мальчонка берет, а я виноват!
Я готов провалиться сквозь землю, сижу, затаившись, как мышонок, молчу. Григорий Гаврилович смотрит на меня и, видимо, поняв мое состояние, ничего не говорит, отворачивается.
Вторую зиму я жил у Скворцовых, Молодожены, сын-первенец качается в люльке. Частенько поколачивает жену, мою бывшую соседку в Чебаково. Она, как будто, не сетует на судьбу, наоборот любит крепче после побоев.
Два года пролетели незаметно. Я немного подрос, мне уже 12, 6-ой класс окончил успешно. Надо учиться дальше. Но где? Конечно, в Ядрине, ближе школ нет. На семейном совете было решено: поскольку я еще мал, а в Ядрине все русские, мне подавать заявление опять в 6 класс, чтобы не быть в числе отстающих. 0 моих успехах в языке они не знают, я им об этом не говорил. Да я и сам не представляю свое будущее, поэтому не принимаю участия в совете. Так была совершена первая большая ошибка в моей жизни. Школа оказалась не русская, а чувашская, называлась ШКМ - школа крестьянской молодежи. Учителя тоже все чуваши, так что учиться мне, окончившему на отлично 6 класс, было нечему: та же программа. Единственная польза от Ядрина - это библиотека. Читаю запоем все, что попадается под руку, и в школе, и на квартира. Детскую литературу перечитал всю, мне хочется взять книги для взрослых, но не дают, порядки тут строгие. Живу на квартире вместе с товарищем Милашовым Аркадием.
3 Название г.Нижний Новгород в советское время
Потрясение музыкой
Учителя пения Мирона Ивановича Иванова я хорошо запомнил на всю жизнь, потому что тогда, в школе, меня ошеломила музыка. Мирон Иванович окончил учительскую семинарию в Казани до революции, там же играл в духовом оркестре. Владел многими инструментами, струнными и духовыми. Квартира наша находилась на конце Красной улицы в двухстах метрах от кладбищенских ворот. Как-то под вечер, когда мы скучали на скамеечке у дома, с противоположной стороны площади показалась похоронная процессия. Мы тоже подошли поближе. Конечно, наше внимание привлекает гроб и люди, его несущие. Я и не заметил музыкантов с трубами, которые шли за гробом.
И вот совершенно неожиданно среди тишины грянула музыка! С грохотом барабана и тарелок! Я чуть не свалился от испуга и волнения. Ведь радио и кино тогда не было, кроме гармошки и балалайки я никакой музыки не знаю, да и не представляю. А тут творится такое! Я весь задрожал, на глазах выступили слезы, меня охватило какое-то непонятное волнение. И страшно, и приятно, и торжественно! Музыканты мне кажутся не людьми, а какими-то ангелами, сошедшими с неба! (До этого я часто читал матери вслух Евангелие на чувашском языке, особенно Апокалипсис). Теперь я уже не отхожу от музыкантов, заглядываю им в лица, пытаюсь понять: что это за люди, откуда они взялись, как и откуда достают они такие чудесные звуки? Расспрашивать кого - либо не смею. Да по тому времени это небезопасно, того и гляди тумака отхватишь: с чувашами тогда русские, особенно ядринцы, не очень церемонились.
Вот могила засыпана, толпа постепенно расходится, музыканты с трубами тоже идут к выходу. Я в некотором отдалении крадусь за ними. Мне непременно надо узнать, куда они положат свои волшебные инструменты? Вижу - идут к педтехникуму. А там ведь и наша школа! Вот поднялись на второй этаж, повесили инструменты, заперли комнату и разошлись по домам. Я, как хороший детектив, запомнил эту комнату.
На другой день после уроков сразу поднялся на второй этаж и стал дежурить у дверей. Прождал до вечера - никто не пришел. "Ничего, придете все равно когда-нибудь, ведь трубы-то здесь, никуда не ушли". Теперь я нашел себе новое занятие - дежурить у дверей музыкальной комнаты. Как только соберутся музыканты, я стою в коридоре в отдалении и слушаю. Сначала дудят каждый свое, но приходит Мирон Иванович и начинается настоящая музыка: то бравурный марш, то веселая полька или краковяк. Мне одинаково все нравится. Иногда музыканты выходят покурить. Заметив меня, кричат:
- Ты чего тут торчишь? А ну, брысь отсюда!
И шлепают ладонью по затылку. Я отбегаю и опять останавливаюсь на почтительной дистанции.
- Кто это такой?
- Да чувашленок какой-то.
Однажды после урока пения я подошел к учителю, спросил,
можно ли мне учиться играть на трубе. Он посмотрел на меня
и ответил:
- Нет, еще рано. Это вредно для здоровья. Вот начнешь учиться в техникуме - тогда можно будет.
Мирон Иванович прожил долгую жизнь, воспитал не одну плеяду музыкантов-исполнителей, композиторов, есть даже лауреаты. После войны я сошелся с ним близко, часто заходил к нему поговорить или списать ноты. Он накопил огромный репертуар для оркестра, в основном рукописный, которым очень дорожил, не выдавал никому на руки, а позволяет только списывать у себя дома. После выхода на пенсию он еще долго руководил школьным оркестром, оставил его только года за три года до смерти, когда уже почти оглох (тоже следствие занятий духовой музыкой).
Запрет на Шекспира
Успехи в учебе породили во мне дурную привычку: не готовить уроков. Задачи решаю в перемену, иногда бегло просматриваю учебники и этим ограничиваюсь. Все свободное время читаю, по вечерам болтаюсь по городу, пытаюсь вместе с товарищами проскользнуть бесплатно в кино. С книгами у меня все еще плохо. В библиотеке нам дают только книжки про пионеров, про их дела, про хороших и плохих ребят. Это мне уже давно надоело, мне хочется читать "настоящие" книги, для взрослых, романы. Но их нам не дают, говорят, не положено. Каждый раз я прошу дать мне Шекспира, Толстого, а мне говорят - мал еще.