Мое новое назначение - на работу к хозяину. В Баварию. Еду на поезде. Во время бомбежки пассажиры оставляют все вещи - багаж чемоданы верхнюю одежду и даже сумки - в вагоне. В полной уверенности, что никто ничего не тронет. Дело тут не столько в суровом законе, по которому грабеж при бомбежке карается смертью, сколько во врожденной немецкой дисциплине, привитой с детства привычке подчиняться закону. После войны видел, как целую неделю стоял загнанный в тупик товарняк с фронтовыми посылками. Ни один немец не тронул ни одной из них. Хотя немцы видели, как русский и поляк хозяйничали там.
При бомбежке я выхожу из вагона последним и возвращаюсь первым. С интересом наблюдаю, как вздут себя пассажиры. Между тем объявили, что поезд дальше не пойдет - железная дорога разбита, - а пассажиров отправят дальше на автомашинах. Тут еще раз пришлось убедиться в немецкой аккуратности, оперативности. Немедленно подали колонну грузовиков, пассажиры спокойно, без паники и молча расселись. Колонна тронулась до следующего города. Им оказался Деккендорф, а это и пункт моего назначения..
Была суббота, работа в учреждениях закончились, надо подумать о ночлеге. Багаж сдал в камеру хранения и думаю: куда же мне теперь?
Узнал, где находится эвакопункт. Есть такой на вокзале в каждом крупном городе для оказания помощи беженцам и пострадавшим от бомбежек. Нашел. Спросили, сколько дней думаю я тут прожить. Сказал - три, и мне выдали талоны на бесплатное питание на три дня в специальную столовую при станции и объяснили, где общежитие.
Утром в понедельник явился на биржу труда. Она находится в здании городской ратуши. Оказывается, мои бумаги уже получены. За мной должны скоро прибыть. К полудню приехала на велосипеде молодая женщина - высокая, стройная, довольно красивая, старшая дочь хозяйки. Звать ее Онал. Такое вот редкое имя. Получил в камере хранения багаж, погрузили его на багажник велосипеда и тронулись в путь. Она отъедет на велосипеде и поджидает меня, а я шагаю пешком. К вечеру добрались до деревни.
В гостиной собрались хозяева и квартиранты - военные. Рассматривают меня, делятся впечатлениями. Их удивляют мои музыкальные доспехи. Русский дикарь и музыка с ним - парадокс!
Комнату мне определили на втором этаже. Кровать, стул, столик. Перина, подушка, две простыни, ватное одеяло. Спал крепко. Утром до завтрака позвали на уборку лошадей. Тут обнаруживается, что я ничего не смыслю в сельском хозяйстве, особенно в немецком. Не умею чистить лошадей! У нас в деревне их вообще никогда не чистят. Правда, в детстве ездил в ночное, умею запрягать, боронить, да и только. Руководил моим обучением пятнадцатилетний сын хозяйки. страстный любитель лошадей, в общем будущий хозяин, наследник всего хозяйства. Под его руководством стал постигать тайны искусства батрака. Завтракаем все вместе, за общим столом.
Семья состоит из четырех человек: хозяйка, полная в меру женщина лет 45, две дочери и сын. Младшая дочь (имени не помню) лет 19-20, на редкость некрасивая, низкорослая, широкая, костлявая, с плоским прыщеватым лицом. Мысленно я прозвал ее каракатицей. Я впервые в немецкой крестьянской семье, присматриваюсь внимательно, запоминаю. Готовят и кормят хорошо. Главное - разнообразие. Едят пять раз в сутки, и каждый раз все новое. Видимо, существует специальное расписание на всю неделю.
Кроме меня в хозяйстве батрачит пленный француз, недалекий, но здоровый мужик лет 30, природный крестьянин, про которых обычно говорят: "Не ладно скроен, да крепко сшит". Он живет в лагере, но днем работает с нами, конечно, без конвоя. Столовается в лагере, но питается и здесь, потому что сожительствует со старшей дочерью хозяйки. Это известно не только членам семьи, но и всей деревне.
Младшая дочь хозяйки, "каракатица", с первых же дней стала весьма энергично оказывать мне знаки своего внимания. Что ж, девка совсем зрелая, а пример сестры тоже оказывает свое влияние. Когда в воскресенье я ушел из дома, она весьма ядовито посмотрела на меня. Вечером пошел в кино. Она сидит сзади меня и злобно шипит:
- Вот еще! Этого не хватало. Тут самим мест, а еще сидят русские!
Следствием всех этих обстоятельств явилось то, что через несколько дней меня препроводили на биржу труда.
- Что же вы обманули нас? - спрашивают на бирже. - Говорили, что можете работать в сельском хозяйстве, а хозяйка вот пишет, что не умеете.
- Не знаю, чем она недовольна. Я старался, как мог.
- Ну, вот что. У меня есть заявка от одного крестьянина. Вот вам адрес. Поезжайте.
Жизнь моя у хозяина Ганса Рупперта потекла ровно и гладко, как телега по хорошо укатанной проселочной дороге.
Рано утром в пол раздается стук палки. Это стучит хозяин в потолок своей спальни (она находится под нами). Встаем, одеваемся и сразу спускаемся в конюшню. Принимаемся за лошадей, чистим щетками до умопомрачения. Меня инструктирует старший из поляков, Йозеф. Относится он ко мне иронически-доброжелательно. Другой поляк , помоложе, Франц, по-русски не говорит, но понимает, может быть, потому что ухаживает за русской девушкой. Йозеф тоже сожительствует с русской девушкой из соседнего двора, которая время от времени устраивает ему душераздирающие сцены ревности. Живем все трое мирно (ведь делить-то нам нечего), но особой дружбы между нами нет.
Перед едой оба поляка как по команде перекрестились по-католически двумя перстами слева направо и уставились на меня в ожидании, что я буду делать. Я же молча взялся за ложку и принялся за дело.
- Ты вот перед едой не крестишься, ты что, в бога не веришь?
- Не верю, потому что бога нет.
- Как нет? А что же есть?
- Все есть, что мы видим вокруг, ты есть, я есть, Франц есть, а бога нет.
Йозеф не теряет надежды вразумить меня:
- Ну, хорошо. Вот лошадь. Она -животное, у ней нет души, она действительно не верит. Не может верить. Корова, свиньи, собаки тоже не могут верить. Но ведь ты же человек! Понимаешь, ты - человек! Не скотина же ты, в конце концов! А раз человек, значит должен во что-то верить! - горячится Йозеф.
- Он в Сталина верит, - иронизирует Франц.
- Причем тут Сталин, - отвечаю я. - Сталин не бог, а тоже человек. Ну, зачем я буду молиться богу, когда я точно знаю, что никакого бога нет, не было и не будет.
- Откуда ты это знаешь? Откуда ты точно знаешь, что бога нет? Ты что, побывал там?
- Нет, конечно, но наукой доказано.
- Какой наукой? Вашей, советской?
- Всей наукой, и советской в том числе.
Спорим долго, нудно и бесплодно. Я евангелие знал хорошо, так как мой дядя по отцу был псаломщик, а приходской священник Федор Данилович почти мой друг, давал мне читать книги. Привожу сотни доводов, рассказываю библейские мифы о Лоте с его "святым" семейством, - ничего не помогает. Библию они не знают, верят бездумно. Каждый остается при своем мнении.
Трубочисты
Мои поляки, оказывается, народ весьма предприимчивый. Особенно Франтишек. Тот знает буквально все, что происходит вокруг. Сегодня принес целый мешок с какими-то посылками. Объяснил: на железной дороге, которая проходит в полукилометре от нас, давно стоит загнанный в тупик товарняк. Сегодня поляки его открыли и теперь растаскивают мешки. Пошли и мы с Йозефом. Около вагонов орудует поляки, русские, но ни одного немца. Вот что значит закон и дисциплина. Мы сделали несколько заходов, благо нам близко. Дома стали разбирать мешки и ящики. Ящики стандартные, в каждом - пачки галет, мясные и рыбные консервы, сахар, сигареты, спички и даже соль. В мешках оказались посылки солдат и офицеров с фронта домой. Тут я впервые убедился, что немцы тоже грабили на войне. Чего только тут нет! Женские сорочки, носки, детские башмачки, рубашки, всякая мелочь. Есть с фабричными ярлыками, значит грабили магазины. Есть и стиранные вещи, значит обобрали квартиры. Все это барахло я раздал эвакуированным немкам и девчатам из русского лагеря.
Однажды утром всезнающий и вездесущий Франтишек объявил:
- В городе американцы! Однажды утром всезнающий и вездесущий Франтишек объявил:
- В городе американцы!
Я бросил все дела и немедленно отправился в Пляттлинг. При входе в город встретил человека с черным лицом и в защитного цвета гимнастерке и брюках. Трубочист, наверно, думаю. Пройдя несколько шагов, увидел опять несколько таких же "трубочистов". Что за черт, сегодня праздник трубочистов, что ли? Тут, наконец, меня осенило6 да это же негры, ведь в Америке есть негры, значит есть они и в армии. Забегая вперед, скажу, что негры очень любили нас, русских, за то, что мы не пренебрегаем ими, как американцы, что считаем их такими же людьми, как и все. Особенно их умиляло, что мы им подаем руки. Они подолгу задерживают руку в своей, смотрят на белую руку в своей черной, радостно улыбаются, широко раскрывая свои белозубые рты, хлопают по спине. Многие признавались, что за всю свою жизнь они ни разу не пожимали руку белого человека, пока не встретили русских, для этого пришлось пересечь океан и пол-Европы.
Салют
День Победы я встретил у радиоприемника. Слушаю Москву, победной салют и ликую. Ганс, хозяин, недоумевает:
- Почему стреляют?
- Это салют! Радуются победе, поэтому стреляют. Холостыми стреляют, понимаешь?
- Радуются, это я понимаю. Но почему стреляют? Разве когда радостно, надо стрелять? Он никак не поймет наших обычаев. Может, надеется, что началась новая война с американцами. Между прочим, многие надеялись на это. Вот русские столкнутся с американцами и начнут с ними воевать. Я, конечно, с присущим мне пылом доказываю направо и налево, что это чушь, ерунда. При встречах с русскими разговор теперь один: о возвращении на Родину. Большинство за возвращение, но есть и нежелающие ехать домой. Кое у кого из них возможно есть грешки, но многие просто запуганы геббельсовской пропагандой. Я, конечно, усиленно агитирую за возвращение, привожу сотни доводов, примеров. Мои поляки определенно заявили:
- Пока русские в Польше - домой не поедем. И, действительно, остались. Как и все остальные поляки по соседству.
К нам во двор заехал открытый виллис, развернулся у крыльца, стал. За рулем американский солдат, рядом офицер, а сзади развалился знакомый поляк. Все всполошились, соседи и эвакуированные высыпали во двор. Явление незаурядное: кого забирают, за что?
Офицер поднимается ко мне, коротко приказывает:
- Пошли!
Что за черт, думаю, ничего, вроде, не натворил. За что? Привел себя в порядок, нацепил галстук, выхожу. Офицер показывает на аккордеон:
- Возьми!
Тут уж я догадался: американцам понадобилась музыка. Странно, неужели в целом городе, да еще и с гарнизоном, не нашлось ни одного музыканта, кроме меня? Приехали. На главной площади возвышается здание городской ратуши. В огромном, ярко освещенном зале вдоль стен расставлены стулья. На них чинно восседают раскрашенные и принаряженные, польки, русские и немки - любовницы американских офицеров. Офицеров полно, а солдат не видать.
Меня сначала завели в соседнюю комнату. На длинном столе вина и коньяки самых различных марок. Закуска - в основном консервы. Объяснили: пей и ешь, сколько душа желает, только, пожалуйста, поиграй нам, мы хотим повеселиться в честь победы. Я, конечно, не заставил себя упрашивать. Немного подзаправился вышел в зал, сел на небольшое возвышение у передней станы и заиграл. Играл я танцевальные мелодии, знакомые мне по кинофильмам, но главным образом - фокстроты и танго. Все поставлено по-деловому, по-американски. Есть еще несколько комнат, они открыты, как бы для всеобщего пользования. Они обустроены для любовных утех. Просто поставлено несколько заправленных кроватей в каждой комнате.
Туда заходят с девицами, иногда несколько пар сразу. Побудут некоторое время, выходят и снова пускаются в пляс. Американцы ведут себя прилично, не напиваются до бесчувствия. Но у них есть скверная привычка стрелять из пистолетов. Вдруг в разгаре танца ни с того ни с сего кавалер вытаскивает пистолет и начинает пулять в потолок раз за разом, пока не выпустит всю обойму. Никого это не удивляет и не шокирует.
Никаких скандалов из-за девиц, ссор или драк. Расходились, когда начало светать. Мне сунули в карман бутылку коньяка и отвезли на виллисе домой. Бал вообще-то понравился. Но есть одно существенное неудобство: я музыкант в единственном числе, нет замены. Только захочу немного развлечься, посетить заветную комнату, как меня находят и тащат на эстраду. Днем на рыбалке рассказываю Гертруде, моей подруге, о прошедшем вечере. Слушает с интересом. Предлагаю вечером поехать со мной.
- Ты что, с ума сошел? За кого меня принимаешь? Что я, проститутка?
- Ну, зачем же так, ведь там и немки.
- Мало ли что. Нет, я выйду замуж только за немца. Пусть будет старый, хромой, горбатый, но - немец.
- И за меня не выйдешь?
Она улыбается и качает головой:
- Нет, Петер, и за тебя не выйду. Ты бросишь меня, уедешь и забудешь. Забудешь ведь? - глаза ее увлажняются слезами.
- Нет, Герта, не забуду.
Что же делать? Не повезу же я её домой, в нашу страну. Тем более, сам не знаю, где буду, куда забросит меня судьба.
Прощание
Мы уже давно надоедаем американской комендатуре просьбами об отправке домой. Велели ждать, мол, будет распоряжение свыше. Наконец, этот день настал. Об этом мы узнали накануне, вечером. Всю ночь не спали, бродили с Гертой по лесным тропинкам. Герта бодрится, старается развеселиться, вспоминает смешные истории. Но вдруг среди смеха горько разрыдается, спрячет лицо на моей груди и долго плачет. Мне тоже грустно, еле удерживаюсь, чтобы не заплакать. Наверно, тяжело расставаться с женами, отправляюсь на фронт. Мне не приходилось. Но там все-таки есть вера, надежда, шанс потом встретиться. А тут на все сто процентов знаем, что никогда больше не увидимся.
Окончательно прощаемся уже утром. Уговариваемся: провожать меня она не выйдет, не нужно, чтобы люди видели наши слезы. Подали студебеккеры. Я вынес чемодан и скрипку, положил в кузов. Вышли провожать все домочадцы. Со всеми сердечно попрощался, гимназистов и сестер хозяина поцеловал в щеки, они немного прослезились, с поляками и с хозяином попрощался за руку. Только хотел садиться в кабину - душераздирающий крик:
- Петер!
И выбежала Гертруда, простоволосая, с красными от слез глазами. Она, видимо, не спала и проплакала все утро. Подбежала, повисла на шее. Тут уж не выдержал и я, и у меня слезы.
- Не уезжай, Петер, оставайся, все будет хорошо! - торопливо шепчет она. - Останешься, да?
- Нет, Герта, нельзя, никак нельзя!
Сколько нам тут ждать отправки - никто не знает, может час, а может и несколько суток. У меня из голова не выходит Гертруда. Может смотаться туда, ведь недалеко, всего два километра. Но зачем травмировать душу, ведь ничем не поможешь, только лишние слезы, истерика. А так она скорее успокоится.
Как-то вечером подбегает один знакомый, с ходу выпаливает:
- Твоих дружков забрали!
- Как? Кто?
- Американцы. Прямо на улице! Посадили в машину и увезли!
Болваны чертовы! Наверно, что-нибудь натворили. Иду в комендатуру. Знакомый комендант по предыдущему посещению встретил хмуро, неприветливо. Беседуем через переводчика.
- За что арестовали моих товарищей?
- За то, что грабили! Бандиты они, твои товарищи, их надо бы расстрелять! Ты видел объявление? За грабеж - смерть. Видел?
- Видел. Но вы не имеете права их расстрелять, они советские поданные, их может судить только наш, советский суд. Вы должны их немедленно выпустить, иначе я сейчас пойду в Союзную Контрольную Комиссию.
Это я говорю наобум. Я слышал, что такая комиссия есть, но где она, есть ли она в этом городе - не знаю.
- Выпустить, чтобы опять пошли грабить? Нет уж, увольте ! Я их выпущу прямо перед отправкой!
Меня интересует и то, как вели себя наши солдаты на занятой территории. Немецкие газеты были заполнены описанием ужасов, творимых русскими. Сёстры хозяина, у которого я работал, часто меня спрашивали:
- Скажи, Петер, правда ли, что русские насилуют немок? Неужели они такие жадные до женщин? У них своих женщин нет, что ли?
В глазах их читается не столько страх, сколько любопытство. Кто знает, может, эти старые девы в душе своей и желали, чтобы их лишил невинности какой-нибудь русский офицер. Я, конечно, с жаром объясняю, что все это - вранье, блеф, не может быть, что в Советской Армии - дисциплина и т.д. Позже, слушая откровенные рассказы танкистов, с которыми я уезжал из Германии, убедился, что газетные статьи, хотя и преувеличивали (по части убийств), но в основном правдиво отражали действительность.
После занятия населенного пункта обычно начинается поиск женщин. Находят их или в подвале или в сарае. Коротко командуют "Комм!" и ведут в комнаты. Возраст не разбирают. Женщины только беспрерывно повторяют : "Русс, нихт пук-пук!" (не стреляй).
Саша рассказал, как однажды в поисках женщин он обшарил весь дом сверху донизу и, наконец, на чердаке, в бельевой корзине нашел девочку лет 4-5 и исполнил свое желание. Саша, такой милый, простой парнишка. Почти мальчишка. Недавно лётчики отняли у него пистолет, и "своим", танкистам, пришлось заступиться.
С приходом комендатуры положение несколько стабилизировалось: все женщины населенного пункта под вечер собираются в комендатуре и там ночуют.
Свои
Колонна тронулась. Последняя ночевка в американской зоне, завтра пересечем демаркационную линию. Сшили советский флаг с серпом и молотом серпом и молотом, настроение у всех приподнятое, волнуемся. Ведь сегодня будем среди своих. Ждали этого почти четыре года. Только мне что-то невесело. Чем дальше от Гертруды, тем ярче, отчетливее представляю ее. Миша - севастополец замечает, что я сам не свой.
- Ты о чем все думаешь, Петя? Ходишь, как в воду опущенный.
- Знаешь, я все думаю - а не вернуться ли мне обратно к ней?
- Ну и чудак ты! Смотри, с ума не сходи. Да ты оглянись кругом, сколько красивых девчат. А в России их сколько? Брось ты о своей немке думать. Нам нужно о будущем думать, как дальше жить, а не о прошлом. Прошлое быльем поросло.
Вот-вот должна быть демаркационная линия, смотрим во все глаза, интересно, какая же она, эта линия? Едем полем, на нашей передней машине развивается большой советский флаг, на душе радостно, приподнято. Вот показалось какое-то селение, у входа в него по обочинам дороги стоят два советских автоматчика. Въезжаем в селение, и колонна останавливается. Вот и все. Мы в советской зоне, никакой "линии", оказывается, нет, два молоденьких автоматчика - вот и вся демаркационная линия. Тихо сидим на машинах, чего-то ждем. Никто нами не интересуется, редкие военные равнодушно проходят мимо. С интересом смотрим на новую военную форму, погоны, ордена - ничего этого мы еще не видели. Вот из домика напротив вышли два офицера. Один из них мельком посмотрел в нашу сторону, сплюнул и процедил сквозь зубы: