На третий или четвертый день моего блуждания по Балахне я обессилел совсем. Теперь уже и есть вроде не хочется, только кружится голова, хочется лечь где-то и лежать так, без мыслей, без движения. Теперь много сижу. Целыми часами сижу на скамейках, попеременно меняя их. Однако думать не перестаю. Надо же что-то делать? Но что - не знаю. Во многих книгах я читал, что в тяжелых ситуациях несчастные люди приходили в редакции газет или журналов. Там им помогали, а потом они становились знаменитыми писателями. Писателем стать мне пока нет срочной необходимости, а вот насчет помощи попробовать можно. Разыскал редакцию районной газеты "Рабочая Балахна", постучался, вошел.
После расспросов - разговоров меня приняли на работу. На другой день редактор спрашивает:
- Ну как, Андреев? Устроился с квартирой?
- Да, все в порядке, товарищ редактор.
- Ну, вот и хорошо. Будете работать курьером. Оклад 75 рублей в месяц. Устраивает?
- Вполне. Премного благодарен.
- С обязанностями вас познакомят сотрудники. В общем, приступайте.
- Хорошо, товарищ редактор, только. - тут я замялся, покраснел.
- Что?
- Видите ли, товарищ редактор. я давно не ел, уже много дней. Нельзя ли мне получить немного денег. авансом, в счет зарплаты.
Выговорив все это, я покраснел как рак.
- Да что же вы молчали! Эй, Настя, Надя! Давайте организуйте вот новому сотруднику чай, булочку там, или еще что-нибудь! Да приведите его немного в порядок, пояс ему найдите хоть, что ли.
Вид мой далеко не соответствует должности сотрудника газеты, это я и сам хорошо знаю. Вместо пояса нашли какую-то тесемку, а, главное, подали сладкий чай со свежей булкой, которую я, конечно, умял в мгновение ока. Мне стыдно, хочется плакать, но я сдерживаюсь. Выдали и аванс 10 рублей. Быстро вошел в курс своих обязанностей. Они пока что несколько отличаются от обязанностей курьеров Суворова и Кутузова: отношу в типографию готовый материал для газеты, оттуда оттиски набора, бегаю по поручениям сотрудников за папиросами, спичками, булками, а все остальное время сижу за столом в отделе писем, колдую над поступающей корреспонденцией. Каждую заметку надо прочитать, содержание сжато занести на карточку и поставить в определенную ячейку картотеки, а потом передвигать ее согласно принятым мерам: послано на расследование, напечатано, сдано в архив и т. д. Присматриваюсь к сотрудникам, прислушиваюсь к их разговорам.
Вопрос с питанием разрешил просто: покупаю после работы килограмм черного хлеба, съедаю его за один присест, запиваю водой из колонки и чувствую себя наверху блаженства. Иногда позволяю себе и роскошь в вида стакана газированной воды с сиропом за 10 копеек. При этом философствую: какие дураки есть на свете, что не понимают такой простой истины: нет на свете ничего лучше газировки с сиропом, пьют зачем-то пиво и водку.
Потом сажусь на скамейку на высоком обрывистом берегу Волги, смотрю на проходящие вверх и вниз красавцы-пароходы, мечтаю.
Карьера курьера
Через две недели после начала моей курьерской деятельности, в редакции зазвонил телефон. Трубку снял один из сотрудников.
- Да, редакция слушает. "Горьковская коммуна"? Слушаю вас. Андреев? Нет у нас никакого Андреева, Да я всех знаю, но Андреева нет.
Услыхав свою фамилию, я встрепенулся:
- Есть, есть Андреев! Это я Андреев!
Я подбежал к телефону, схватил трубку. Все в недоумении смотрят на меня. Что за чудеса? Какое дело может быть у краевой газеты с этим оборванцем?
- Вы Андреев?
- Да.
- Это говорят из редакции " Горьковской коммуны". Это вы нам написали?
- Да.
- Вы сможете сейчас к нам приехать?
- Конечно!
- Тогда приезжайте сейчас же.
Впрочем, пора объяснить причину вызова меня в Горький. После ядринских событий я написал два письма. Первое - Ивану Захаровичу, другу отца, который тогда работал первым секретарем Алатырского райкома ВКП(б). Письмо был написано в шутливом тоне, довольно-таки панибратски, на что я не имел, конечно, никакого права. Ни о чем я его не просил, просто сообщил любопытные факты, тайно надеясь, что, как друг отца, он как-то отреагирует на письмо. Ответа я, как и следовало ожидать, не получил. Он, видимо, вполне резонно решил, что вмешиваться в эти дела не следует. Второе
письмо написал в редакцию "Горьковской Коммуны". И вот теперь этот вызов. Еду в поезде, схожу на вокзале, сажусь в трамвай, а сам все думаю, как-то меня там встретят? Трамвай ползет медленно, пересекает по мосту Оку, поднимается в гору к центру города. На улице Свердлова - остановка, в нескольких шагах - редакция. Поднимаюсь на третий этаж, нахожу нужную комнату, страшно волнуясь, тихонько открываю дверь, вхожу. Просторный, прямо огромный по моим понятиям кабинет, обставленный шкафами и мягкими стульями вдоль стен. За широким столом, накрытым зеленым сукном, сидит человек лет 40, красивый, хорошо одетый, с приветливым интеллигентным лицом. Увидев меня, он сразу догадался, кто я.
- Андреев?
- Да.
- Осипов, заведующий литературным отделом. Ну, как? Благополучно доехали?
- Все хорошо, товарищ Осипов. Доехал благополучно. Смотрю, он перелистывает мои тетради.
- Да, Андреев. Расписались тут порядочно, целая повесть, можно сказать.
- Как Вы сейчас, где живете?
Установилась какая-то натянутость, неловкость, Я вдруг понял, что говорить с ним не о чем. Ведь обо всем написано мною так подробно, что и добавить нечего. Да и ему ничего этого не нужно. Он и так все понял. Он вызвал меня из любопытства, ему захотелось посмотреть на автора этих записок, какой он из себя, что собою представляет. Вот посмотрел, и довольно, ничего ему от меня больше не нужно. Кажется, мы оба поняли это, и стало обоим как-то неловко.
- Так вот, Андреев, - подытожил он, - заметку вашу мы обсудим, подумаем, потом о результатах вам сообщим, может, вызовем. А пока поезжайте обратно в Балахну, работайте там, ждите.
Сердце во мне упало.
- Как в Балахну? - почти простонал я. - Ведь я оттуда совсем уехал.
- Как совсем?
- Да, совсем, уволился я, - соврал я как-то даже незаметно для себя. На лице у меня, видимо, явственно отразилось все мое смятение, все отчаяние от рухнувших надежд.
- Да, поспешили вы, - задумчиво забарабанил он пальцами по столу. - Ну да, ладно. Придумаем что-нибудь.
Взял телефонную трубку.
- Соедините меня с Французовым. Да, с заведующим издательством.
Через несколько минут меня уже устроили на работу в гараж издательства.
На борту грузовика, на котором я работаю грузчиком, выведено точно как на газете крупными буквами "Горьковская коммуна", одно это чего стоит! Основная работа наша - возим рулоны бумаги для газеты из склада в полиграф. В остальное время разъезжаем по городу по различным надобностям, бываем и в соседних городах, в Дзержинске, например. Горький я изучил уже досконально, знаю почти все улицы не хуже постового милиционера.
Сплю на открытой веранде перед складом. Получаю 150 рублей в месяц - это ли не счастье? Правда, рулоны тяжелые, катать их, а особенно поворачивать трудновато. Но это недолго, остальные грузы самые разнообразные. Питаюсь в основном все еще всухомятку, но к рациону прибавил немного белого хлеба и сырковую массу (сладкий творог) по 40 копеек за сто граммов, чудесная штука! Чаще позволяю и роскошь в виде газированной воды с сиропом.
Дня через два вызвали к телефону. Звонил редактор из Балахны.
- Андреев?
- Да. Слушаю вас, товарищ Соколов.
Что же Вы там застряли, Андреев. Мы тут ждем, а вас все нет. В чем дело?
- Видите ли, товарищ редактор, я решил совсем остаться здесь.
- Как совсем? Ведь мы вас в штат зачислили, вы считаетесь здесь на работе, так ведь не делается.
- Понимаю, товарищ Соколов, очень виноват перед вами, прошу извинить, но так уж получилось, ничего не поделаешь.
- Так что же, теперь вы совсем не приедете?
- Да, выходит так.
- Ну, ну, смотрите сами.
Он повесил трубку. Я вернулся в гараж словно оплеванный. С одной стороны, конечно, лестно, что я тоже оказался нужным человеком, ко мне там уже привыкли. Но подлость, подлость-то куда денешь? Ведь приняли меня как человека, пожалели, обогрели, приласкали, а я покинул их в первую подходящую минуту, как последний негодяй, даже не попрощавшись по-человечески, не объяснив суть дела.
Прошел примерно месяц моего безмятежного счастья. Да, это была, пожалуй, самая счастливая полоса за весь этот злополучный 35-й год. Однажды по внутреннему телефону меня вызвали в редакцию. И не к кому-нибудь из заведующих отделами, не к Осипову или Французову, а к самому Келлеру, главному редактору.
При моем появлении он поднимает голову от бумаг на столе.
- Ваша фамилия Андреев?
- Да.
- Садитесь.
Я присаживаюсь на краешек стула в почтительном отдалении от него. Оба некоторое время смотрим друг на друга. Я - почтительно восторженно, он - с явным интересом, с каким ученый-биолог рассматривает в микроскоп любопытное явление природы вроде инфузорий или туфельки.
Налюбовавшись друг на друга, приступаем к беседе. Говорит-то, собственно, он один, я же внимательно слушаю. По мере того, как развиваются его мысли, голова моя опускается все ниже и ниже, а под конец из глаз брызнули слезы. Я их не вытираю, мне очень стыдно их, но ничего поделать не могу.
- Ну так вот, Андреев, - начал он. - Я ознакомился с вашей статьей. Написали вы, конечно, много. Мы произвели проверку на месте. Вот нам прислали результаты.
И он начал зачитывать и пересказывать отдельные места. Боже мой, чего только там нет! Если все это правда, я не имею права не только учиться в советской школе, но и вообще ходить по земле!.. Помимо всех собак, которых на меня понавешали, авторы письма в конце, в качестве последнего завершающего аккорда, прошлись по моему происхождению. Оказывается, отец мой был царский офицер, чуть ли не генерал, обласканный самим императором, награжденный четырьмя золотыми крестами и именной саблей, полный георгиевский кавалер и уж, конечно, белогвардеец. Дядя Ефим - бывший псаломщик, дед Анисим - деревенский кулак. Ни слова не говорилось, что к моменту гибели отца мне было всего полгода, а дед Анисим с дядей Ефимом тут же выгнали нас с матерью из дома. Удар этот был для меня тем более неожиданным, что я просто начисто забыл о своей статье, считал, что ее давно выкинули в мусорный ящик и уж никак не ожидал, что ее пошлют на расследование. Читая все это, Келлер временами поглядывает на меня, видит мое состояние, старается смягчить или пропускает некоторые, особенно острые места. Он не дурак, этот Келлер, прекрасно знает, как составляются подобные бумаги, ведь писали их те самые люди, которых я обвинял в своей статье. Знает и понимает все, но сделать для меня ничего не может: такова ситуация. Понимаю это и я, поэтому на него нисколько не обижаюсь. Не знали мы только тогда одного, что его самого ожидает трагическая участь, что сидеть в этом кресле и вообще жить на свете ему осталось меньше двух лет.
- Так вот, Андреев, - закончил он, - придется вам домой ехать. Я понимаю, конечно, ваше положение, но мы ничего не можем для вас сделать. Вот возьмите себе на дорогу, - с этими словами он вынул десять рублей и протянул мне.
- Спасибо, не надо, обойдусь как-нибудь.
Встал, повернулся и вышел, не скрывая обильно катящихся слез. В бухгалтерии получил расчет, забрал свой армяк и подался в город. Перешел улицу, зашел в скверик, сел на скамейку, задумался. Вот и все. Кончена моя так блестяще начавшаяся карьера по редакциям газет.
Отныне я опять безработный и бездомный бродяга.
Несостоявшийся грабитель
Что же делать? Брожу по городу в поисках работы. Сначала прочитываю объявления в газетах, особенно внимательно в вечерней газете "Горьковский рабочий", потом на досках объявлений, на дверях учреждений и предприятий. Мне везде отказывают. Причина все та же: несовершеннолетний и с районным паспортом. Не прописывают, город режимный. От голода совсем ослабел, стал шататься как пьяный, того и гляди свалюсь где-нибудь в канаву и умру.
Неимоверная сила тянет меня к хлебным магазинам. Их полно, почти в каждом квартале, ведь недавно отменили хлебные карточки, и булочные ломятся от хлеба. Вхожу, останавливаюсь где-нибудь в углу и часами стою так, вдыхая запах свежего хлеба.
Часто захожу в центральную библиотеку. Там в читальном зале сдаю свой паспорт и беру неизменно одну и ту же книгу. Это "Голод" Кнута Гамсуна. Эту книгу я читал и раньше, но теперь мне она дорога вдвойне. Я все снова и снова переживаю страдания и скитания по Христиании безвестного и далекого моего собрата. И мне становится легче. Вот ведь тоже человек мучился, а все-таки в конце концов стал знаменитым писателем, кто знает, может быть, и мне уготована такая же судьба, и за все мои страдания мне воздается сторицей?
Когда надоедает бродить по верхней, центральной части города, я направляю свои шаги в Канавино. Через Оку построен длинный, красивый мост, по нему едут трамваи, идут пешеходы. Останавливаюсь на середине моста, смотрю на проходящие подо мною пароходы и думаю. А что, если сигануть отсюда вниз, прямо в мутные воды Оки? Вот стоит только перелезть через перила, закрыть глаза и махнуть туда вниз. И сразу конец моим мучениям, не нужно будет хлеба. Вообще ничего не нужно будет. Становится жалко себя, ведь я еще так молод, ничего не видел в жизни. Слезы застилают глаза.
А как же Гамсун? Ведь он же не сделал этого, боролся, выжил и достиг всего. Нет, надо жить, умереть всегда успеется, и я торопливо шагаю подальше от этого места, от страшного искушения.
Брожу бесцельно по Канавину, все снова и снова захожу в хлебные ларьки, бесконечно и мучительно думаю. Что же, все-таки, делать? Неужто вот так просто умереть с голоду? Попросить хлеба я не в состоянии. Может быть, украсть? Но как? У кого и где? Стащить незаметно с прилавка невозможно, слишком много глаз наблюдает за хлебом. Отнять у кого-нибудь на улице? У взрослых - не сумею, женщины заорут сразу. Разве у детей? Да, это идея! Отнять у какого-нибудь подростка или девчонки одну буханку и пуститься бежать со всех ног куда-нибудь в темноту.Тут же память подсказывает историю Жан Вальжана из романа Гюго "Отверженные". У того тоже все началось с кражи куска хлеба, а чем кончилось? Неужели мне предстоит повторить судьбу этого каторжника? О моральной стороне проступка думаю меньше всего. Какая уж тут мораль, когда я на краю гибели. Да и что значит для нормального человека буханка хлеба? Не обеднеет же он от этого! Зато я буду сыт, а это самое главное.
Рассуждая подобным образом, я продвигаюсь к окраинам Канавина, подальше от центра. Между тем стемнело. На дверях магазинов зажглись огни, дальше темные, неосвещенные улицы. Выбираю небольшой ларек, занимаю "исходную позицию" напротив, на перекрестке улиц. Отсюда мне видна дверь ларька и прилегающие улицы. Запоздалые покупатели, в основном женщины, торопятся запастись хлебом, пока не закрыли лавку. Детей что-то нет, все больше взрослые. Но вот показалась девочка лет 14, идет по направлению ко мне, повернула на углу и зашла в магазин. Сердце во мне ёкнуло, забилось учащенно. "Она!" - мелькнуло в голове. Теперь надо решиться. Но страшно-то как! Что мне делать дальше - знаю. Надо дождаться, пока она выйдет с хлебом, по возможности спокойно перейти улицу, оказаться на ее пути, пройти за ней немножко, а дальше действовать по обстановке. Время тянется томительно долго. Покупатели, пришедшие раньше, уже прошли, а "моей" девочки все нет. Да что она там, заснула что ли? Но вот, вышла и она. Стараясь казаться спокойным, я тоже двинулся через улицу. Подходит и она. Взглянула на меня, и вдруг со всех ног пустилась бежать. Я остался стоять с разинутым ртом. Нет, рожденный ползать летать не может, не состоялся из меня грабитель. В глубине души я остался доволен таким исходом.
Волшебный рубль
Вспомнил читанное во многих романах: раньше бедняки вроде меня подрабатывали на вокзалах и пристанях, таща на себе чемоданы богатых барынь. Горько усмехнулся. Где они теперь, эти барыни и господа? Сейчас, пожалуй, тот же инженер или врач, будь это мужчина или женщина, возьмет в руки два пудовых чемодана и без отдыха попрет их с пристани до ближайшего трамвая. Да и носильщики с бляхами там есть, черта с два меня туда подпустят. А все же надо попробовать, ведь делать мне все равно нечего.
И я поплелся в которых уж раз знакомым путем в Канавино, на Московский вокзал. Как много народу! И все куда-то спешат, суетятся. Неужто из этого сонмища людей не может кто-нибудь потерять один рубль? Один только рубль, который мне так нужен? Я поднял глаза к небу. Оно такое синее, ласковое. Боже, сделай так, чтобы кто-нибудь из этого миллиона потерял один рубль, а я нашел его! Совершивши такое кощунственное, идиотское заклинание, я взглянул себе под ноги и, о, чудо! Прямо передо мною лежит один рубль! Да, лежит желтенькая бумажка, свернутая, перекрученная, как кусок веревочки. Я поднял ее, распрямил. Да, сомнений нет, это настоящие деньги. Теперь я знаю, что делать: купил в ближайшей лавке черного хлеба на весь рубль (килограмм стоил 85 копеек), зашел в столовую и, макая хлеб в соль и запивая водой, съел его целиком, без остатка.
Но всему бывает, когда-нибудь, конец, улыбнулось счастье и мне. Прочитал объявление, что тресту "Связьмонтаж" требуются на временную работу землекопы. Я ринулся туда. Приняли. Счастье-то какое! Тут не стали интересоваться подробностями, ведь работа временная, не нужно ни прописки, ни жилплощади. Копай канавы для прокладки кабелей.
Но вот сезонные работы в "Связьмонтаже" закончились, нас "временных", бесцеремонно рассчитали и выселили из подвального общежития. Я далеко снова перекочевал под лестницу на откосе.
Соло как ордер
Меня давно привлекает один дом на углу улиц Лядова и Пискунова. Огромное трехэтажное здание с маленькими окнами (архитектура начала пятилеток) занимает по фасаду целый квартал. Это Горьковский политехникум водного транспорта имени Вл. Зайцева. Из дверей техникума часто выбегают юноши в морских шинелях и фуражках с кокардой. Все это меня чрезвычайно волнует. Я знаю, что здесь готовят волжских капитанов. Слово-то какое - капитан! Это не то что какой-то там учитель начальной школы, который обучает выводить палочки сопливых мальчишек и девчонок. Долго стою у подъезда в мучительном раздумье. Попробовать?
В вестибюле техникума настоящий муравейник, абитуриенты со всех концов страны толпятся повсюду, снуют во всех направлениях, штурмуют двери кабинетов, начальства. У кабинета директора длинная очередь. Улучив удобную минуту, проскальзываю в дверь. За столом сидит приятного вида мужчина средних лет в темно-синем костюме, при галстуке. Это директор Торин. С ходу начинаю тараторить, не давая ему вставить ни слова. Особо напираю на мою заветную мечту с самого детства стать волжским капитаном, вследствие чего решился оставить педтехникум с двумя курсами за плечами. Кстати пришлось и упоминание о своей национальности, оказывается, чуваши издавна зарекомендовали себя отменными волгарями. Чувствую, покорил сердце директора.