И это ребята, которые вчера в штыки бросались на немцев. Наконец, застучали прикладами. Мать честная, чего только тут нет! Целые тюки сукна. Вина всех сортов. Консервы, колбаса, папиросы. Бери, сколько хочешь!
Мы вдруг с удивлением поняли, что на м - т о ничего этого не нужно. Ну, ровно ничего. Некоторые, кто с вещмешком, запихали консервы и курево, а у меня нет ни вещмешка, ни даже противогазовой сумки. Все-таки запихнул в карманы шинели пачки "Казбека", махорку, несколько восьмушек, спички, кусок колбасы и галеты. Вышли на улицу, а там уже толпа, местные жители. Учуяли! Только мы вышли, они хлынули в магазин.
Где здесь плен
После выхода на старую границу война пошла какая-то непонятная, бестолковая. В Сарнах полк укомплектовали людьми и оружием. Люди не ахти, приписники лет под 40, дядьки из деревень, сидоры наполнены салом и сухарями. Как-то под вечер иду по окопам, проверяю их глубину. Вдруг один из приписников зовет меня:
- Сынок, подойди!
Подхожу.
- Чего тебе?
- Слушай, сынок, ты, видать, давно воюешь. Скажи-ка мне, а как надо сдаваться в плен?
- И смотрит, подлец, на меня спокойно, доверчиво, выжидающе. Как сообщник! Я от злости аж растерялся.
- Что? Что ты говоришь?
- В плен, говорю, как правильно сдаваться? Что делать?
"Расстрелять надо, - думаю сам себе, - немедленно расстрелять". Но как потом объяснить? Ведь свидетелей нет. Сообщить в особый отдел ? Затаскают, сам не рад будешь.
Я вынимаю пистолет, подношу к его носу:
Вот это пистолет. В нем шесть патронов. Седьмой в канале ствола. Я их все всажу в тебя!
Стабильного фронта нет. Не видим соседей ни справа, ни слева. Воюем в лесах, полях, оврагах. Происходит это так. Идем в походных колоннах. Вдруг раздается приказ.
- Развернуться к бою! Вперед!
Развертываемся в цепи, бежим вперед, нас встречают немцы минами и пулями. Врываемся в траншеи, бьем из всех видов оружия, немцы бегут, а мы окапываемся. Лежим так сутки. Иногда больше, иногда меньше. Потом приказ: встать, построиться в походные колонны, шагом марш!
И опять шагаем, неизвестно куда и зачем.
Так продолжалось до Малина, райцентра в Киевской области. Тут меня перевели в роту связи. Потому что связистов тоже поубивало, а нас, бывших музыкантов, собрали со всех рот и влили в связь. В Малине мы толкались еще с неделю или полторы, подступали и с юга, и с севера, но выбить немцев из города нем не пришлось. То , что я остался жив и невредим, так это, потому, что был в роте связи. Иначе был бы убит или ранен. Но и связистом под огнем был ежедневно. Однажды видел корреспондентов. Из какой газеты, не знаю. Вам может не понравиться, то, что сейчас расскажу, но не обижайтесь, вас это не должно задеть. А я пишу правду и только правду.
Как-то иду с телефонным аппаратом на передовую. По дороге нагнал двух офицеров, капитана и майора. Одеты с иголочки, во все новое, на боку маленькие пистолетики.
Когда увидели меня, стали подробно расспрашивать, а один вынул даже блокнот. Меня поразило, что они очень уж вежливые. Не кричат, не матюгаются, как обычно строевые офицеры на фронте. А тут на дороге труп красноармейца. Мне он безразличен, я за день трупов сколько вижу! Но на них, вижу, труп подействовал сильно. Они остановились и стали молча смотреть, переглядываясь друг с другом. Спросили меня о характере боя, где передовая.
- Недалеко, с километр будет, пойдемте со мной, я доведу, как раз туда иду.
Они замялись, переглянулись:
- Мы потом придем. До свидания, сержант!
Так и остались. Я про себя усмехнулся: война-то видно, она не свой брат, кому охота без нужды в пекло лезть.
В этот же день я записал в свой дневник: лопата Рябчуна спасла мне жизнь. Записал все кодировано, чтобы понятно было только мне.
На спине у меня аппарат с лакированной крышкой. Солнце отражается как в зеркале. Я этого не знал. Ползу вверх по склону оврага. Все как обычно. Но вот выглянуло солнце, засверкало. И пули зашлепали вокруг меня что-то уж очень густо. Это мой блестящий аппарат привлек внимание. Лег и стал окапываться, за несколько минут зарыл себя в землю. А лопату я снял вчера с мертвого Рябчуна, свою где-то оставил. Вот она и сослужила мне службу.
Со мной был напарник Пташник, украинец, призванный и прибывший в полк в первый день войны, 22 июня.
- Пташник! - зову я.
Не отвечает. Зову еще громче. Опять не отвечает. Знаю, он должен ползти сзади. Подбираюсь к нему. Лежит без движения. Ну, думаю, убили парнишку. Перевернул. Он открывает глаза и. сладко зевает. Оказывается, спал! Уснул прямо под пулями! Вот это чудо! Как же нужно устать, чтобы под таким грохотом уснуть!
Невыносимый
Командиры то и дело менялись. Вот командовать полком назначили бывшего командира батальона. Несусветный дурак, карьерист и хитрец, еле-еле по складам читает. И обязательно вслух. Послушать его чтение - умора. Командный пункт батальона он выбирал хитро. Залезет на дно оврага, и устраивается где-нибудь в кустах. Мы тянем к нему связь. Нам тоже удобно - ни пуль тебе, ни снарядов. Лежим себе с трубкой и отдыхаем. Естественно, никого и ничего не видим. И нас токе никто. Только связные из роты иногда приходят. Как-то у меня с ним был такой разговор:
- Андреев, Ты кто был до войны?
- Учитель.
- Где работал?
- В деревне, в Саратовской области.
- А я был председателем райисполкома!
Это меня обескураживает: как же мог оказаться на такой важной должности этот полуграмотный мужик? Он вынимает газету и по складам, еле соединяя буквы и обязательно вслух, читает.
- Товарищ капитан, - говорю ему, - тут обстановку спрашивают!
- Кто спрашивает?
- Вроде, начальник штаба полка.
- Скажи: невыносимый шум моторов.
Никакого шума, конечно, нет и в помине. Я в трубку:
- Невыносимый шум моторов!
- Каких моторов?
- Товарищ капитан, спрашивают: каких моторов?
- Скажи: танков!
Я:
- Танков, товарищ капитан (начальник штаба тоже капитан).
Этот "невыносимый шум" стал в конце концов каким-то ритуалом, притчей. Через некоторое время опять:
- Товарищ капитан, обстановку спрашивают. Невыносимый?
- Да, да, невыносимый.
Я в трубку:
- Невыносимый шум моторов!
В ожидании немцев мы несколько дней отдохнули, укрепились, искупались. Питание было сносное. Впервые стали выдавать наркомовские 100 грамм. Для одного из наших бойцов эти первые 100 грамм стали и последними. Иногда я думаю, что отчасти и по моей вине.
Это был рослый краснощекий блондин, с правильными чертами лица, немного скуластый, не красавец, но симпатичный. Чичкань - это его фамилия, а имя не помню. Всегда уравновешенный, тихий, интеллигентный (никак не мог привыкнуть к мату), непьющий. До армии окончил учительский институт в городе Нежине, по должности зам. политрука.
Но главное в нем - голос. Такой мягкий, бархатный, лирический баритон. В начале 1941 года в полку организовали джаз-оркестр, и Чичкань в нем пел. Как-то так получилось, что на командном пункте роты собрались все клубные деятели мирного времени: библиотекарь, клоуны, певцы, танцоры. А тут как раз привели завтрак и, конечно, спирт. Разлили по кружкам. Чичкань не пьет. Стали уговаривать, в том числе и я, черт бы меня побрал. Он выпил и, как всякий непьющий, быстро опьянел.
Пошли разговоры о мирном житье-бытье в Любомле. И тут мне поступил приказ о наступлении. В этом бою Чичкань погиб, его разорвало прямым попаданием. Может быть, тут не при чем эти злосчастные 100 грамм, но меня до сих пор мучает совесть.
Прилуки оставили без боя. Войска широким потоком двинулись на восток, на Пирятин. Порядка не было, снабжения никакого, питались подножным кормом, спали, где застанет ночь. Командования тоже нет, каждый бредет сам по себе. Оборона Пирятина, как и следовало ожидать, особенного успеха не имела. Сил у нас, правд, накопилось порядочно, но артиллерии не было. Пока наступали автоматчики, мы их сдерживали, даже отбрасывали. Но пошли танки - и все рухнуло. Разве устоишь против них с бутылками и гранатами? И мы опять потянулись на восток.
Отступаем несколько суток. Немцев не видать. О каком окружении болтали наши командиры? Померещилось, что ли им с перепугу? Утром 21сентября вошли в деревню Денисовку Оржицкого райна Полтавской области. Утро пасмурное, туман, моросит мелкий дождичек. Перешли в деревне овраг, по плотине става (пруда по-украински) вышли на другую сторону улицы. На конце улицы кукурузное поле. И вот тут послышались автоматные и пулеметные очереди. Значит, за околицей идет бой. Прежде всего надо выяснить обстановку. Деревня большая, несколько улиц, расположенных зигзагообразно и перпендикулярно друг к другу. Много небольших оврагов, в них устроены пруды. Судя по всему, тут до нес расположились какие-то части, дымят полковые кухни, много машин и повозок. Организованных дисциплинированных подразделений, невидимому, нет. Всюду бродят бойцы, расхлестанные, обросшие, безразличные. В одной хате раскрыты окна, слышится музыка. Захожу. За столом, уставленным водкой в бутылках и консервными банками, сидят три лейтенанта, вдрызг пьяные. Один ткнулся в стол носом и спит, другой мычит какую-то песню, третий заводит патефон. Пластинку до сих пор помню.
"Что ж ты опустила глаза,
Разве я неправду сказал…"
Модное до войны танго. Посмотрел я на них, постоял, плюнул, повернулся и вышел. Сволочи, а ведь кем-то командуют!
Во дворе погреб. В украинских хатах подполов нет, картошку хранят в погребах. Заглянул в погреб. Вот это да! Такого я еще не видал: в яме сидят бойцы, полно бойцов, сидят и ждут! Чего ждут? Ясно, немцев ждут, плена. Я затрясся от злости. Загнал патрон в патронник, наставил винтовку и заорал, как бешеный:
- Сволочи, куда забрались?.. Здесь ваша передовая? Выходи по одному, а то всех перестреляю!
Испугались, стали, кряхтя, вылезать. Построил. Человек 25. Поорал еще немного перед ними.
- Сержанты есть?
- Есть! - откликнулся один.
- Принимай команду!
-Вперед! - и повел на передовую. Она оказалась недалеко, сразу за кукурузной плантацией. Человек 30 бойцов в окопах отстреливались от немцев. Строчил ручной пулемет, командовал лейтенант.
- Товарищ лейтенант, принимайте пополнение. В деревне полно бойцов, почему же не привели их?
- Ты только прибыл? Значит, ничего не знаешь. Тут такое творится! Скоро друг друга перестреляем. Как только тебе удалось этих привести?
- Что за лейтенанты в крайней хате?
- А черт их знает, третий день пьянствуют.
- Так неужели нет начальства повыше?
- Как нет? Есть! Попрятались где-то.
До вечера продержались. А потом выдвинулись немецкие танки и стали поливать наши окопы свинцом. Отстреливаясь, мы углубились в кукурузу. Ночь прошла в тревоге. На передовой "самодеятельная" оборона, никто не командует. Лежит боец, постреливает, покуривает. А потом встает и куда-то уходит. На его место приходят другие, ложатся, стреляют. Просто наугад, по привычке. Командиров не видать. Тот лейтенант тоже пропал.
Окружения бывают разные. Мы и раньше бывали в таких ситуациях. Но там были свои люди, боеспособная часть, и было пространство для маневрирования. А туг все чужие, никто друг друга не знает и, главное, стиснуты вместе в нескольких улицах деревни. Если бы немцы захотели, то свободно могли бы передавить нас танками, но они терпеливо "давали плоду созреть", и мы им нужны были живые, и они не хотели погибать. Они не торопились. Помимо тактических и стратегических факторов окружение обладает еще одним свойством психологического характера: оно подавляет бойцов и командиров морально своей обреченностью, безысходностью. Если в бою можно надеяться и на авось, то в окружении этого шанса нет. Тут ясно: или смерть или плен. Третьего не дано.
Кругом враги, плотное кольцо немцев, оснащенное первоклассной техникой. Это остро чувствуют и бойцы и командиры.
Расстрелять в такой обстановке бойца, зная, что его товарищи поднимут тебя на штыки, - для этого нужно большое мужество. Часто в таких случаях командиры кончают самоубийством. Я помню одного старшего политрука. Когда после очередного неудачного прорыва из окружения бойцы отступили, политрук в отчаянии выругался матом, приставил к виску пистолет и выстрелил.
Денисовка. Ночь прошла в бесплодных попытках вырвется из окружения. По-всякому пытались, и по воде, и на машинах, - все без толку. Утро 22 сентября было пасмурное. Настроение тоскливое до крайности. Сегодня ровно три месяца войны и ровно три месяца, как я вступил в первый бой. Вспоминаю все, прошедшее за эти три месяца.
Где только я не бывал, в каких переплетах. А тут. Неужто это конец? Немцы стиснули нас в 2-3 улицах железным кольцом. Они знают, какая добыча их ждет. Хожу по огородам, присматриваюсь к людям. Бойцы бродят унылые, одиночкой и группами, командиров не видно. В кустах и огородах стоят автомашины, их много. Стоят полковые кухни, машины с продуктами. Никого нет. Продукты никого не интересуют. Через улицу - немцы. Галдят, но пока не стреляют. Около клуни стоит станкач. Проверил - вполне исправный, даже лента заряжена. Подтащил к улице. Улицы на Украине широкие. Начал рыть ячейку. Одному трудно. Вошел в ближайшую клуню. Лежат бойцы.
- Чей пулемет?
- Молчат.
- Чей пулемет, мать вашу.
Один отзывается:
- Ну, мой.
- Так что лежите! А ну, выходи!
Несколько человек нехотя поднимаются и выходят. Роем ячейку, окопы. Пристреливаемся. Даю очередь, для проверки. Немцы немедленно отвечают автоматными очередями. С нашей стороны тоже открыли стрельбу. Это немного успокаивает. Ребята подтащили ящики с патронами. Что ж, думаю, будем биться.
А тут и в тылу (хотя какой тыл!) поднялась стрельба. Это наши передрались между собой. Нашли спирт, перепились и вот доказывают свою правоту. Но нам сейчас не до них. Вот тут-то и появился этот моряк. Признаюсь, я с некоторой торжествен¬ностью оповещаю об этом человеке. Это был настоящий герой. На бескозырке написано: "Дунайская военная флотилия". Рослый, красивый парень, лет 25. У него автомат. Видимо, немного выпивший. Он прибежал откуда-то сверху улицы. Запыхавшийся, раскрасневшийся, решительный. Увидел нас:
- Пулемет! Это хорошо! Где люди?
Я указал на клуню:
- Там их полно. В погребе тоже.
- Вот я их, сволочей, сейчас вытурю оттуда! Открыл дверь и пустил очередь поверх голов.
- Отлеживаетесь? В плен захотели? Выходи, а то всех перестреляю!
Тут уж и я осмелел и давай тоже командовать:
- Рыть всем окопы! Не отлучаться! Открывать огонь по команде!
А моряк пошел дальше по улице, выгоняя народ из клунь и погребов, организовалась оборона вдоль улицы. Что делалось сзади, по ту сторону круга, я не знал, но предполагаю, что немцы сжимали нас с флангов. Они, видимо, почуяли неладное, когда увидели, что против них ставится правильная, организованная оборона. Конечно, она была жидкая, нет ни артиллерии, ни танков.
И тут немцы обратились к нам. Они не стали кричать "Рус, сдавайся", как пишут в плохих романах, а высказались на отличном русском языке:
- Товарищи, ребята! Вы же видите, что окружены! Зачем зря гибнуть? В ответ мы открыли огонь из винтовок и пулеметов. Бой разгорелся с новой силой. Скоро по нам стали садить минами, появились убитые и раненые. Бой продолжался около часа. Немцы перестали стрелять, мы тоже. Конечно, каждый понимал, что у нас впереди или смерть или плен. И вот из переулка показался парламентер с белым флагом. Остановился и говорит на чистейшем русском языке:
- Товарищи! Не стреляйте, вы же видите, я без орудия. Мы предлагаем вам сдаться. Гарантируем жизнь, хорошее обращение!
Тут ему навстречу моряк:
- Вот тебе наш ответ!
Поднял автомат и в упор расстрелял безоружного парламентера. И моряка тут же изрешетили пулями. Оба легли неподалеку друг от друга, головами вместе, как два брата, только один в черной, а другой в серой форме. Эта картина на минуту ошеломила всех. Настала тишина. Бой прекратился. Да, собственно, воевать-то было, как мне показалось, некому. Нас, стреляющих, было мало. Больше половины из них убило или ранило. Сам я был ранен.
С правого фланга с белыми портянками в руках потянулись бойцы, сначала одиночки, потом - толпами. Побрел и я, пошатываясь. Проходя мимо трупов моряка и парламентера, я остановился, посмотрел на них, мысленно попрощался с этим мужественным человеком. Когда на окраине деревни нас собрали вместе, я посмотрел и ахнул. Сколько же нас тут? Да если правильно организовать прорыв. Наскоро обыскали, пощупали вещмешки (нет ли оружия), похлопали по карманам. Никаких документов не искали. Да разве такую ораву обыщешь! Построили к колонну и погнали куда-то на запад, но совсем не по той дороге, по которой мы направлялись в Денисовку.
Лошадь на растерзание
Шли весь день, к вечеру пригнали в пересыльный лагерь за колючей проволокой. Лагерь был огромный (немецкая предусмотрительность). Как - будто рассчитанный на нашу ораву. Тут начали устраиваться на ночь, разожгли костры.
Знакомые стали собираться компаниями. Развязали вещмешки, у кого они были, принялись ужинать. Тут обнаружилось, что многие предусмотрительно запаслись основательно.
Наутро погнали дальше. Пришли в какой-то город. Выстроили на огромной площади. Вышло начальство, по-видимому, высокое. Стали выяснять кто есть кто по национальностям. Когда спросили про евреев, никто конечно, не откликнулся. Перечислили около 50 национальностей, в том числе и чувашскую. Погнали дальше. В первые дни не били. Но и не кормили. И воды не давали. Счастливцами оказались владельцы фляг, они набирали воду из луж.
Наконец, пригнали в основной лагерь. Это огромная огороженная проволокой площадь в открытом поле. Лагерь перегорожен на отдельные отсеки. При входе нам впервые выдали баланду. Это вода, перемешанная с мукой. Посуды нет, бери во что хочешь. Пошли в ход консервные банки, пилотки, полы шинели.
Внутри отсеков с утра до вечера идет непрерывный торг. Денег нет, натуральный обмен, товар на товар. Все необходимое человеку здесь товар: глоток воды из фляги, затяжка иди щепотка махорки, бумага для курева, кукурузные зерна, дрова в виде палки, спичка, пустая консервная банка. Одежда не ценится, потому что тепло, да и умирают много. Труп раздевают моментально догола - вот и одежда.
Немцы, оказывается, большие шутники. Однажды они устроили для себя такой спектакль. Втолкнули в отсек старую, облезлую, больную клячу. А сами пристроились за проволокой с фотоаппаратами. Да, снимать на пленку было что. Голодные люди, как стая волков, набросились на бедное животное. Повалили и стали отрывать куски мяса, кто самодельными ножами, а кто и зубами. Одно время лошади вообще не было видно, в была просто груда копошащихся тел. Но вот люди отошли, а на земле остался лежать обглоданный скелет. А немцы хохотали.
Расстрел по просьбе