Одежда вся на ней, больше нет ни одного лоскутка. Юбка и кофта ситцевые, трусы. Ноги зимой обертывает портянкой, галоши старые, все это обвязывается бечевкой. С весны до осени при любой погоде - босиком. Есть старый поношенный пиджак на вате. Вот и весь гардероб. Бани нет во всей деревне. Зимой вообще не моются, а летом купаются в ставе (пруду). Когда нужно переменить белье, запирается в хате, снимает с себя все, стирает и снова надевает. От мужа остались изношенные ватные брюки (они, конечно, перешли мне) и больше ничего, ни одной нитки. Подпола, подвала или погреба нет ни у кого, картошку осенью закапывают в ямы прямо на огороде. Но удивительнее всего, что они не ощущают совершенно своей бедности, напротив, не прочь похвалиться, как сытно и довольно живут. При случае любят подтрунить на кацапами (русскими). "Вот поспеет рябина в саду и брюква в огороде, и у нас будет много фруктов" - говорят якобы кацапы. Я учительствовал до армии в Горьковской и Саратовской областях в деревне, вырос в Чувашии, но такой ужасающей бедности нигде не встречал. Правда, в Чувашии носили домотканую одежду, лапти. Но зато все это в изобилии, с запасом на много лет, а то и на всю жизнь.
А вот пищу готовить украинцы мастера. Тыкву, например, у нас вообще не едят, а тут из нее готовят прекрасные галушки, не говоря уже о знаменитом украинском борще. Я впоследствии пытался научить жену варить такой борщ, но ничего не получилось. Нет такого борща и в ресторанах, хотя и называется украинским". Чудный борщ ешь каждый день и не надоедает. Поэма, а не борщ. О гостеприимстве и добродушии украинцев я уже писал. Впрочем, в характере украинцев и русских особенной разницы нет. И там и там есть и хорошие, и плохие люди.
С первых дней я регулярно ходил работать в колхоз. Всю осень и зиму молотили пшеницу. Колхозы при оккупации так и остались, не распустили. Внешне как будто ничего не изменилось, все так же бригадиры ежедневно наряжали на работу, люди молотили, зерно в бестарках возили на склад, водяная мельница действовала беспрестанно. Трудодней, правда, не было, но работающим пленным время от времени выдавали зерно, пуда по 3-4. Хотя формально мы, пленные, были равноправными членами общества, но все-таки ощущалось, что мы люди второго сорта. С нами меньше церемонились, мы выполняли самые трудные работы. Стояли сильные морозы, ветхая шинель согревала плохо, но работа согревала, благо питались неплохо.
Как-то зимой в сильную метель нас выгнали расчищать дорогу. Тут я впервые увидел евреев. Их расстреляли не всех, несколько семей, главным образом женщин и детей, оставили. Их тоже выгнали расчищать дорогу (тракт, по-видимому, имел стратегическое значение). Присматриваюсь к ним. Несколько женщин средних лет и дети от 10 до 18 лет. Девушки круглолицые, полные и, удивительно, не брюнетки, а блондинки. По виду нельзя сказать, чтобы особенно замученные, даже шутят, улыбаются, немного не прочь и пококетничать. По слухам их посещают по ночам полицаи, особенно если пьяные. Но держатся особняком, молча. В разговоры не вступаем и мы, полицаи рядом, лучше от греха подальше.
Позднее, летом, мне показали место расстрела евреев. Вывели их ночью, отвели от деревни с километр в поле, расстреляли и закопали в овраге, в его начале, небольшой ложбине. Расстреляли и кое-как прикрыли землей. Местами видны ноги и руки убитых. Сколько их, точно не знаю, среди убитых были женщины и дети.
Заканчивая тему о евреях, надо добавить, что ненависть к ним, или хотя бы неприязнь, среди украинцев была. Мне рассказывали, что в то время, как украинцы, изнывая от жары, из последних сил сапали буряки (пололи свёклу), жены евреев целыми днями нежились на коврах со своими отпрысками в тени деревьев в центре деревни А мужья занимали в колхозе все выгодные должности.
Камыш шумел в печи
Бывший председатель колхоза эвакуировался в начале войны на восток. Семья жила от меня через два дома. Мать, толстая женщина и дети, пять или шесть. Старшие выходили на работу, но все-таки сильно бедовали. Младшие приходили часто ко мне, я всегда давал им хлеб. В деревне остался один коммунист. То ли он не стал эвакуироваться, то ли вернулся из плена, не помню. Как-то на дорожных работах уже летом 42-го года я с ним разговорился. "А у меня вчера во рту дуло нагана побывало", - сообщил он и рассказал, что ночью приходили полицаи, требовали денег и самогона, угрожали. Сам он симпатичный, тихий мужик лет 40, никаких должностей в колхозе не занимал. Я посоветовал ему уйти из села, устроиться где-нибудь, пока не придут наши. Он не мог решиться, очень был напуган. Через неделю я узнал, что его расстреляли полицаи. Ночью, за деревней.
Другой коммунист, бывший председатель соседнего колхоза работал мельником на водяной мельнице. Тоже тихий, разумный мужик средних лет. Его, оказывается, очень любили жители и отстояли от произвола полицаев. После моего ухода он остался там же. Приходился дядей моей хозяйке. С ним я частенько беседовал, не раз заговаривал о партизанском движении, но он был слишком напуган, не хотел даже слышать об этом. Близко сошелся я с тремя парнями. Один - лейтенант Костя, из пленных, красивый, ладно скроенный, роста небольшого, развитой, настроенный боевито. Два фельдшера, оба молодые, в армии не служили, но настроенные патриотично. Один Семен Коваль, другой его двоюродный брат Иван Коваль. Собирались по вечерам у меня, хозяйку я посылал к соседям, я играл на мандолине, пели и беседовали.
Опыта партизанской войны ни у кого не было. Да и как ее вести, если кругом на 30-40 километров голая, как сковорода, степь. В общем дальше разговоров дело у нас не пошло. Был у меня еще друг, татарин Гриша, недалекий парень, с 4-классным образованием, безотказный работяга, весельчак, любитель выпить, примак у Секлетеи, женщины лет 40 (сухая, как щепка). Тот часто приходил ко мне коротать длинные зимние вечера с бутылками самогона в кармане.
Как-то иду с работы. Зима, мороз. Поравнялся с одним пленным. Высокий, худощавый, несколько болезненный вид. Разговорились. По акценту сразу узнал, что он чуваш.
- Откуда, друг?
- Из Горьковской области,
- Ну, насчет Горьковской ты мне не говори, скажи лучше из какого района Чувашии?
- Ядринского.
- Деревня?
- Поселок Канаш.
Мать честная! Земляк, километров десять от моей деревни. Я скал, что из Горького, но приезжал в Ядрин к дяде. Нашлись общие знакомые. Разговорились. 0 том, что я тоже чуваш, конечно, умолчал, а от акцента я избавился еще в детстве. Забегая вперед, скажу, что он оказался мужем Маруси, двоюродной сестры моей жены (тогда будущей, конечно). После войны Маруся вышла замуж вторично, дети (пятеро) уже взрослые, окончили институты, есть внуки. Встреча эта, к сожалению, оказалась последней. Вскоре узнали, что чуваша и татарина Гришу забрали ночью полицаи. Зачем, мы тогда не знали. Только после войны узнал, что немцы образовали из нацменов Поволжья Волго-Вятский легион, туда они, видимо, и попали, там и погибли.
Деревня Конёлы небольшая, но расположена довольно живописно. 4-5 улиц веерообразно сходятся в центре. Там пригорок, на пригорке правление колхоза, каменное здание с колоннами, бывший дом помещика. Но самое примечательное, конечно, став (пруд). У нас тоже есть пруды, но поскольку земля сильно пересеченная оврагами, не больше. А здесь пруд грандиозный. Земля равнинная, хотя плотина невысокая, пруд разливается широко. Шириной с Волгу, может местами шире, а длиной 8-10 километров, тянется до следующего села, а там снова такой же пруд. Полно рыбы (карп зеркальный), дичи, диких уток. Аисты прилетают ранней весной , устраивают гнезда на камышовых крышах хат. Любо-дорого слушать по утрам их пулеметные трели. Это они клацают клювами. Пищи для них хватает с избытком, несметное количество лягушек ведут по ночам свои концерты. Огород моей хозяйки упирается прямо в пруд, так что купаться - рядом.
Как-то в конце ноября рано утром меня разбудил мой друг Марко Караванский:
- Вставай, Петро! Идем таскать очерет!
Ничего не понимаю. Объяснили. Оказывается, пруд покрылся льдом, и можно свободно пробраться на острова, поросшие трехметровым тростником. Этот камыш - прекрасное топливо на всю зиму. Надо спешить, потому что туда устремилось все население деревни. Действительно, по пруду со всех сторон идет народ. Мы с Марко тоже связали по связке. Тут я убедился, что не зря Марко шахтер. Я тоже не из слабых, но скоро замучился, а Марко хоть бы что, тащит, связки, которые куда больше моих. Так работали два дня, пока совершенно не очистили все ближние острова. Тащим, а Марко еще и шутит "Трещит крестьянский пуп".
Случай в бане
Я по-прежнему хожу на работу, а по воскресеньям играю на свадьбах. Как-то я явился туда небритым. Один из гостей предложил свою бритву. Побрился. Через несколько дней на подбородке появились волдыри, потом черная короста, которая стала быстро распространяться по лицу, шее и груди. Лекарств никаких в деревне нет. Пробовал мазать керосином - не помогает. А в это время объявили набор молодежи для работы в Германии. Нас, пленных, записали, конечно, в первую очередь, в том числе Костю-лейтенанта и обоих Ковалей. Повели в райцентр Жашков. Там я отбрыкался, благодаря сикосу, болезнь оказалась заразной, и меня вернули. В больнице фельдшер дал мне какую-то твердую мазь вроде смолы или сухого дегтя. Я стал мазать, и дело пошло на поправку. А сколько радости было для хозяйки Марийки! Бедняжка любила до безумия.
Примерно через месяц - второй набор в Германию. На этот раз отвертеться не удалось: едкое уже прошел, только на шее остался еле заметный шрам. Сутки продержали в Жашкове, в школе под охраной, на вторые сутки на вокзал и в эшелон. Моя хозяйка Марийка и несколько женщин не поленились придти нас провожать за 20 км. Поистине любовь на все способна. Я вылез из вагона и при всех ее поцеловал.
Поезд тронулся, колеса застучали, и наш путь в Германию начался. В нашем вагоне, кроме меня, еще один пленный-примак Федя, молодожены (я у них еще играл на свадьбе) и девчата 15-20 лет, многие окончили 10 классов. Среди них и Люся, сестра моего товарища в Конёлах, бывшего студента-медика последнего курса. Когда прощались, он подвел ко мне свою сестру и сказал: "Люся, держись этого человека, с ним не пропадешь". И мне: "Я тебе поручаю самого дорогого мне человека - сестру. Береги ее". Поэтому, когда стали укладываться спать, Люся со своими пожитками пришла ко мне и легла рядом. Я, конечно, ее не тронул.
Приехали в Брест. О героической обороне крепости мы, конечно, не слыхали. Ссадили, повели в какой-то непомерно длинный барак, накормили впервые горячей пищей. Какой это был суп - не помню, потому что не был голодный. Потом повели в город, в баню. Шли долго, перешли какой-то виадук, потом мост через реку. Перед баней мужчин наголо постригли, а всем, в том числе и женщинам, побрили все интимные части тела. Процедура была неприятна особенно девушкам, так как производили ее мужчины, правда, свои , русские, но все-таки. Немцы очень боялись, что русские могут завезти в Германию вшей. Все белье и одежду тщательно пережарили.
В бане произошел такой инцидент. Об этом со смехом рассказали женщины. Вошли несколько немецких солдат (а может, офицеры). Они со смехом прошли по залу, осматривая голых женщин. Один из военных подошел к 17-летней Гале, моей соседке по Конелам, полюбовался на ее формы и похлопал пониже спины. Галя закрыла лицо руками и заплакала. Впрочем, случай этот был исключительный. В Конёлах я спрашивал, как вели себя немецкие солдаты после взятая деревни, не было ли изнасилований. Все сказали, что ни одного случая, даже попытки, изнасилования не было. Не было и сожительства, хотя солдаты жили в хатах довольно долго. Чем это объясняется, трудно сказать. Забегая вперед, скажу, что в Германии на стенах в столовых и кафе висели инструкции об обращении с советскими гражданами. В одном из многочисленных пунктов сказано: "Русскому нет места за немецким столом в немецкой семье. Сожительство рабочих с Востока ("остарбайтеров") с немцами карается: русской стороне, будь то мужчина или женщина, - смерть, а немецкой - вечный позор, женщинам обрить наголо волосы на голове.
Переехали границу. Мы в Польше. На остановках беседую с поляками. Многие, особенно пожилые, понимают и неплохо говорят по-русски. Куда нас везут - никто не знает. Здесь следов войны незаметно, разрушений тоже. В вагоне обжились, стали как одна семья, коротаем время рассказами об увиденном, пережитом и прочитанном. Я задаю девчатам арифметические задачи (с педтехникума многие из них помню наизусть), они с увлечением решают. Проезжаем туннели, иногда долго, по 5-10 минут. И тут нашли развлечение. В темноте парни целуют девушек, а по выходе из туннеля девушки мучительно стараются угадать по глазам, кто же их целовал?
Проезжаем Чехословакию. Чехи относятся к нам доброжелательно, на остановках угощают фруктами. Конечно, беседуем о войне. Сообщают скудные сведения о положении на фронте. Немцы на Кавказе, у Сталинграда. Неприятно и совестно: люди воюют, а мы едем черт знает куда, и ничего с этим поделать нельзя. Можно, конечно, уйти с эшелона, но куда? Дальше что? Без документов, не зная языка, оборванцами? Это прямо угодить в гестапо, а расправа известная.
Как-то утром проснулись. Поезд стоит. Вылезли из теплушек. Что это? Кругом высокие горы. Впереди гора вся белая, голая, а с трех сторон такие же горы, но покрытые хвойным лесом. В долине прямо перед нами какой-то город, с остроконечными шпилями, церквями, с красной черепицей на крышах. Раньше я никогда не видел гор, только в кино и на картинках. На меня они произвели прямо удручающее впечатление. Чувствую себя букашкой перед этой громадиной, они давят на меня своей мощью, кажется, что я в мышеловке и что вот-вот эти исполины меня раздавят.
Пошел расспрашивать по эшелону, где мы. Выяснил. Оказывается, мы в Зальцбурге. Родина Моцарта, моего любимого композитора! И когда мы успели? Вчера еще были в Чехословакии, а сегодня в Австрии. Ну и ну! А горы эти - Альпы. Когда поезд тронулся, стал рассказывать своим попутчикам об Австрии, что еще помнил из географии, об истории Австро - Венгрии, о Моцарте, спел несколько арий из "Фигаро". Все слушали с интересом. но больше нас интересовало наше будущее, куда нас везут.
Через несколько дней приехали в город Вёргль, в распределительный лагерь. Наши неистощимые мешки заставили вытряхнуть. Образовалась целая гора хлеба и сала. Зачем это было нужно - непонятно, вероятно немцы боялись отравления испорченными продуктами. Но наши предприимчивые хлопцы и тут проявили солдатскую находчивость: ночью пробрались туда, и большая часть продуктов снова в мешках.
На другое утро кто-то из хлопцев пустил такую "утку": все семейные будут отправлены на работу к хозяевам (крестьянам), а остальные на заводы и фабрики. Конечно, все хотят к хозяевам, ведь кормежка от пуза! Вот тут и началось!.. Зрелище невиданное, немыслимое, никогда никем не описанное! Стали лихорадочно жениться. Все, желающие сочетаться узами Гименея, высыпали на площадь, образовали два круга - внутренний (невесты) и наружный (женихи). Идут навстречу друг другу и выбирают себе супругов. Скептики, со смехом наблюдают за ними. Вот из рядов выходит парень, подходит к девушке, берет ее за руку и выводит из круга. Потом берут свои мешки и идут в отдельный барак для женатиков. Часовые по углам, конечно, ничего не понимают и не обращают внимания на них. Таким образом, за несколько часов переженились несколько сот пар.
Остались холостыми мы, Фомы-неверующие, пожилые мужчины и женщины, да не очень симпатичные девушки. Впрочем, мне тоже было сделано несколько предложений, но я их вежливо отклонил. Что происходило в эту "брачную" ночь в бараках женатиков, можно только вообразить. Впрочем, были девушки и молодые люди, которые воздержались, от свадеб, в том числе и Галя. Забегая вперед, скажу, что было потом с новоявленными семейными парами. При выходе из лагеря их, естественно, разделили. Многие в знак протеста отказались выходить из лагеря. Тогда их вывели насильно и отправили в штрафные лагеря на два месяца. Что такое "Райхенау", мужской штрафной лагерь в Инсбруке, расскажу позже, я там был два раза, это ад на земле.
Последнюю ночь в Вёргле почти никто не спал. Все чувствовали, что наступают большие перемены, что приходит пора расставания и поэтому спешили воспользоваться последними минутами наиболее полно. На двухэтажных койках кипит интенсивная любовь. Народ ведь молодой, горячий. Иногда среди вздохов, шепота раздаются сладострастные стоны. Чей-то девичий возглас:
- Хлопцы, что ж все спокинули меня? Идите ж кто-нибудь!
- Шепот среди ребят: "Иди, Митя, вон к той, она теперь одна".
Наступило утро. Оргия, уже прикрытая одеялами, продолжается. Наконец, раздался пронзительный свисток. Ох, уж этот свисток, такой излюбленный немцами свисток! Он так прочно связался с жизнью в Германии, что и сейчас звучит у меня в ушах. Вышли на плац с вещами, построились. У выхода из лагеря стоит стол, за ним писарь, кругом немецкое начальство. По очереди подходим к столу. Теперь уже мужчины отдельно. Спрашивают фамилию и имя. Тщательно записывают. Затем вещают на шею бирку с номером. Мой - 607. Отныне я не Петр Прищепа, а просто № 607 со всеми моими потрохами, прошлый и настоящим.
Вывели из лагеря, построили по отдельным командам и отправили на станцию грузиться. Мы, жашковские, все в одной команде, она довольно большая. Погрузились в вагоны, поезд тронулся, поехали куда-то на запад, как оказалось, в сторону Инсбрука, столицы Тироля. На ходу поезда к нам в вагон вошли три немца. Двое военных, а третий в штатском, - маленький, горбатенький. Велели всем встать. Обошли весь вагон, внимательно осмотрели нас, как покупатель осматривает скот на базаре (простите, за избитое сравнение). Выбрали двоих: меня и одного украинца по фамилии Захария из соседней с Конелем деревни. Парень он рослый, сильный, немного сутуловатый, но тихий, с душой ягненка. А вот по части меня, тут они явно просчитались, я им порядочно попортил крови, как выяснится впоследствии. Нам обоим повесили на шеи большие продолговатые зеленые доски с таинственной надписью "Имст". Немцы вышли, мы сели. Гадаем, что означают эти проклятые доски? Такие доски обычно вешали раньше на шею осужденных перед казнью.
Проехали Инсбрук. Иногда поезд останавливался, и высаживалась очередная команда. Наконец, приехали и мы. Сошли. Стоят люди с такими же дощечками. Присоединяемся к ним. Читаю название станции : "Имст". Так вот оно что! Это, оказывается, городок, в который мы приехали, так называется.
Между тем события разворачиваются: нас начинают строить. Мы, военные, быстро разобрались, а вот гражданские, не служившие в армии, замешкались. Тут маленький уродец проявил необыкновенную прыть: истошно заорал фальцетом что-то по-немецки, стал тыкать своими кулачками в стены, потом отбежал в сторону, набрал камешков и стал ими бросать в нас. Это было не так страшно, как смешно. Однако мы поняли: здесь нас могут и будут бить.
Привели в лагерь. Он из четырех бараков по четыре комнаты в каждом. Перпендикулярно к ним другой такой же барак. Там столовая с кухней, канцелярия, квартира лагерфюрера. Два крайних барака обнесены колючей проволокой. Вышло какое-то начальство. Рассматривают нас, как диких зверей. Здесь русские впервые, до нас не было.