Однако на второй день, проходя мимо своего девятого "А", - урок у меня был в другом классе, - я услышал гневный голос Федоскина:
- Хороши ученички! Ученички-сачки! Стоило старосте отлучиться, мало ли дел у человека, так и к чёрту дежурство! Да? И в классе полный бардак! Приходит историк, прямо в цех, жалуется, класс распустился, нету сил. Сам бледный, трясётся, вот-вот пустит слезу. Просит: Ваня, помоги! Хотел бухнуться на колени, да я не дал, пол у нас, сами знаете, грязный. Чего лыбитесь? У меня навалом работы, горит план, а я из-за вас должен отвлекаться, его утешать. Успокойтесь, говорю, Нестор Петрович, я приду и наведу порядок. И наведу! Редькина, чего зря стоишь? Помой доску, открой окно! Скудин, подними бумажку! Она у твоих ног. Мало что не твоя, зато твой класс! И вообще, ты завтра дежурный!
Энергичные действия блудного старосты возвестили и меня, и всю школу: он вернулся в класс, прочно и надолго! Мне бы радоваться - это моя первая победа. Но неспроста дошлые люди сочинили поговорку: "Хвост вытащил - нос увяз". Или наоборот. Она придумана специально для меня. Видно, Несторы Северовы - массовое явление. Едва я вернул в школу Федоскина и ещё двух заблудших овнов, сразу, без передышки, началась головоломная история с Геннадием Ляпишевым.
Его не было неделю, вторую… И я вспомнил о своём почти клятвенном обещании - мол, разобьюсь в лепёшку, а переведу в первую смену. Обещал, да забыл в этой круговерти.
Ляпишев трудился, надо полагать, не жалея себя, на заводе измерительных приборов, и я на следующий день отправился туда, а именно в отдел кадров. Табличка на его дверях была написана очень небрежно, и я, проходя мимо, поначалу промахнулся, пролетел мимо, прочитав: "Отделка дров". Псевдолесорубы оказались типичными бюрократами, а те, выслушав мою слёзную просьбу, равнодушно меня отпасовали к начальнику цеха - он, только он командует расстановкой сил на этом участке заводского фронта, кого и куда поставить и когда, в ту или иную смену, - ему и решать судьбу моего ученика.
Однако начальник цеха, суровый лысый мужчина, ограничился короткой фразой, буркнул:
- Нельзя! Несправедливо для других, - и, придушив нашу беседу в её зачатке, зашагал по своему цеху, я для него более не существовал, провалился сквозь пол или растаял в воздухе.
Ну уж нет, Геннадию было обещано, на кон поставлен и мой без того ещё невзрачный авторитет. Я погнался за начальником цеха.
- Эй! Не забывайте, речь идёт о судьбе человека.
Он остановился, будто налетел на мои слова, и, повернув ко мне возмущённое лицо, погрозил пальцем:
- Но-но, вы мне не пришивайте!
Я обогнул его по дуге и загородил собой дорогу.
- И всё же, почему "нельзя"? Что вам мешает помочь Ляпишеву? Ваши аргументы!
- Послушайте, вы! У меня на каждом месте два человека. Они работают и в первую, и во вторую смену. По очереди! Они меняются сменами. Понимаете? Если одному отдать первую на всё время, значит, другому придётся трубить во вторую. Изо дня в день, изо дня в день! И так всю жизнь! Как, по-вашему, это справедливо?
- Положим, не всю жизнь, а какие-то два года.
- Всего?! Два?! - передразнил начальник. - Спасибо, обрадовали! Слышал бы вас Петрыкин! Сменщик Ляпишева.
- Я знаю одно: Ляпишев должен учиться - и вы обязаны сделать для этого всё! Свариться всмятку, вкрутую, а помочь!
Начальник цеха яростно пошевелил губами - не знал, чем ответить. Ага, всё же что-то придумал.
- Вы имеете хотя бы скромное, вот такое, - он показал мизинец, впрочем, не столь уж маленький, длинный и кривой, - представление о КЗоТе?
- А это что за овощ?
Он шумно вздохнул, даже развеселился, решил, мол, наконец-то меня можно взять за рога.
- Трудовое законодательство! Вот какой это овощ! Или фрукт!
- А-а, о нём я имею. Представление.
Это было правдой, пусть и скромное, но я всё же имел некое представление об этом документе из рассказов моего отчима, уволенного начальником-самодуром.
- Так вот. КЗоТ запрещает подобные штучки. Подобные штучки пахнут судом.
Начальник цеха смотрел на меня с сочувствием. Но, пожалуй, соболезновать-то было ещё рано.
- Тем хуже для вас, - сказал я ехидно. - Вы не представляете, с кем связались, и скоро об этом пожалеете! А связались вы с таким малоприятным типом, как я! На свою голову. Скажу откровенно, без ложной скромности: я - человек сволочной! Настырный склочник! Меня, бывало, вышвырнут в дверь, я - назад через форточку. Я завалю все инстанции, газеты и телевидение доносами. Лживыми, разумеется. Из-за них вас возненавидит ваше начальство. В конце концов я вас оклевещу. Нагло, бесстыдно! Правда, ещё не придумал как.
- Вы серьёзно? - спросил он, оторопев.
- Это моё любимое занятие: доставлять неприятности другим. Я - садист!
- И как же вас держат в школе? Такого?
- В школе не знает никто. Я маскируюсь под гуманиста. Вы первый, перед кем я цинично разверз чёрные бездны своей мерзкой душонки. Пожалуетесь - вам никто не поверит. Для всех я добряк! В общем, погуляйте, подумайте, как помочь Ляпишеву, а я пока посижу.
- Ну, знаете…
- Пожалуй, удобней здесь.
Я облюбовал груду металлических коробок у входа в цех. Рабочие с интересом поглядывали в мою сторону, наверное, гадали: дожму ли я их начальника или расшибу о него лоб.
Можно было пойти к директору, но я отказался от этой мысли. Решать всё же должен сам начальник цеха. Честно говоря, для него это действительно не пустяковое дело. Минут через семь он проследовал мимо.
- Сидите? Вам же неудобно.
- Спасибо, не беспокойтесь. Впрочем, где у вас буфет?
- В административном корпусе столовая. У нас кормят неплохо.
- Отлично! Тогда набью свой рюкзак под завязку. - Я пощадил свой живот. - Я ведь к вам надолго. Не уйду, пока не добьюсь своего. Если понадобится, останусь на ночь.
Я пошёл в столовую, взял бутылку кефира и бутерброд с котлетой. Кефир подмёрз в холодильнике. Когда я тряс бутылку, из-за портьеры, висевшей у входа, выглянула голова начальника цеха. Он был чем-то всполошён, даже его лысина и та мне на миг почему-то показалась всклокоченной. Начальник кого-то жадно высматривал, а затем бросился к моему столику, шлёпнулся на свободный стул и заговорил, будто мы не расставались:
- Единственный выход - поговорить с Петрыкиным. Я его уже упоминал. Сменщик Ляпишева, если вы забыли. Я перебрал все варианты… Думаете, испугался? Ни шиша! И не потому, будто я слишком храбрый, вовсе нет, - я вам не поверил, вот что. Сволочь и доносчик не будет так стараться, лезть на стенку ради чужого человека. К тому же Ляпишева.
- Ляпишев мой ученик, - возразил я как можно твёрже.
- Но не свояк же, не племянник. В этом весь фокус. - Он помолчал. - Гляжу, как вы за человека бьётесь, и совестно: до чего мы бываем чёрствыми к людям. Это ведь самое страшное. Правда?
- Да, страшное, очень.
Он переживал, и это отражалось на его лице, а мне-то оно казалось суровым.
- Но вы теперь думаете о человеке. Значит, вы не такой уж и бессердечный, - успокоил я его.
- Вы так думаете?.. В общем, уговорить Петрыкина шансов не густо. Он материалист в худшем смысле этого слова. Не деляга, но без личной пользы не забьёт и гвоздь. Он как раз в этой смене. Поговорим с ним прямо сейчас.
Петрыкин, тщательно выбритый, аккуратный мужичок, сразу заартачился, даже не выслушал нас до конца. Он остановил станок и потёр его ладонью, то ли ласкал, то ли чесал ладонь.
- Какое мне дело до Ляпишева? С какой стати я должен ущемлять себя ради Генки? Не-е, не согласен.
- Ляпишев рвётся к свету знаний! Поймите! - воскликнул я, пытаясь повлиять на Петрыкина пафосом.
- Пусть рвётся, хоть лезет на небо. Мне-то что? В общем, я - эгоист! Потому категорически отказываюсь. - И ляпишевский сменщик включил станок, давая понять, на этом он ставит ба-альшую жирную точку.
- Если откровенно, Петрыкин прав: он и вправду законченный жлоб, - сказал мой союзник, когда мы вышли из цеха.
- Нет! - запротестовал я. - Даже в самом отъявленном негодяе ещё теплятся остатки светлого. Может, где-то на дне души, в потёмках. Хорошо бы это светлое в Петрыкине зацепить и вытащить наружу. Зацепить и вытащить! Вы меня понимаете?
- Пока не понимаю, - признался мой соратник.
- Если его подтолкнуть, - я тронул локтем воображаемого Петрыкина, - на какой-нибудь подвиг, хоть какой, но подвиг, ему бы потом собой пожертвовать, уступить первую смену было проще простого. Ну что такое смена по сравнению со спасением чьей-то жизни! Пустяк, не заслуживающий серьёзного разговора. После подвига он бы пришёл и сказал сам: "Подумаешь, ну и поработаю во вторую смену. Эка невидаль, напугали". Только как изловчиться, подтолкнуть? И на что?
- Вы о чём? О каком ещё подвиге? - напрягся начальник.
- Если бы он, скажем, спас ребёнка из горящего дома. Или вынес немощную старушонку, - предположил я наугад.
- Вы хотите поджечь дом? - нахмурился начальник цеха.
- Ну что вы?! Это всего лишь мечта.
И всё же я не давал Петрыкину покоя, старался взять измором. Бывало, поджидал у заводской проходной или возле его дома и спрашивал:
- Ну и что будем делать с Ляпишевым? Товарищ Петрыкин?
- Сколько раз тебе говорить? Я - эгоист! Отъявленный жмот! - твердил своё Петрыкин.
И однажды он попался! Помнится, это был солнечный воскресный день. Петрыкин и его жена вышли из своего подъезда, одетые по-выходному, и направились к трамвайной остановке. Сменщик Ляпишева был в коричневом костюме, при пёстром галстуке и фетровой серой шляпе, а новые чёрные туфли сменщика скрипели на весь квартал. Высокая худая гражданка Петрыкина - на две головы выше мужа, - крепко держалась за его локоть, будто боялась упасть. Это был торжественный выход супружеской четы. Петрыкины сели к трамвай. Я, не скрываясь, последовал за ними и, обосновавшись на задней площадке, раскачиваясь вместе с вагоном, оттуда слал сменщику вопросительные взгляды: ну как, мол, решились? А он отворачивался к окну - делал вид, будто не замечает, и вообще нет никакого Нестора Петровича Северова и проблем с Геннадием Ляпишевым.
Мы приехали на Старую Кубань, так горожане окрестили старицу казачьей реки. Супруги степенно прогуливались вдоль водной кромки, я плёлся за ними по пятам, точно уличный пёс, слабо надеющийся на подачку. Осень в этом году выпала сухой и тёплой, но пляж давно опустел - купальный сезон был завершён до следующего лета. Мы были одни, если не считать пикника у трёх пьянчуг, рассевшихся на песке за расстеленной газетой, с бутылкой водки и немудрёной закуской.
Так мы добрели до причала, он тоже был сиротливо пуст - лодки и катера, видать, свезли на склад, - и тут вдруг на меня что-то нашло. Ничего не соображая, я взбежал на лодочный причал, промчался по шатким доскам и бросился в воду. И уже в полёте спохватился, вспомнил: батюшки, да я же не умею плавать!
- Петрыкин! Я тону! По-по-могите! - завопил я, отчаянно барахтаясь в холодной воде. Я мельтешил ногами, пытаясь найти опору, но вода проваливалась подо мной, кто-то настойчивый тянул меня в стылую и, наверно, чёрную бездну.
Супруги обернулись, и Петрыкин, словно готовясь к подвоху, сердито спросил:
- Какого хрена ты туда полез?
- Не зна-аю са-ам! Буль, буль! Петрыкин! Я не умею пла-а-вать! - закричал я, захлёбываясь противной на вкус водой. Она отдавала катерным бензином и лодочной смолой. Наверно, куда приятней тонуть в малиновом сиропе.
- Так я тебе и поверил, - ответил сменщик с таким же полноводным сарказмом.
- Буль, будь, Петрыкин! И мне хо-о-олодно! - сообщил я, окунувшись и снова вынырнув на поверхность.
- А ты не врёшь? Только правду! Ведь ты такой, - всё ещё не поддавался Петрыкин, однако начал снимать пиджак.
- Не лезь! Ты квёлый. На тебя дунет - и насморк… Тут есть и другие мужчины, - вмешалась в события его жена, хватая мужа за руку, и напустилась на пьющих: - Мужики! Вам не совестно! Тонет человек!
"Если их семейная сцена затянется ещё на секунду, я погиб", - подумал я тоскливо.
И всё-таки, прежде чем снова уйти под воду с головой, я увидел Петрыкина, бегущего по причалу. Он был без пиджака, а в правой руке зачем-то бережно нёс свои начищенные туфли. "Остановись! У тебя хронический бронхит!" - взывала его жена.
Очнулся я на берегу, дрожа от озноба. Уж не знаю, откуда они взялись, но вокруг меня собралось много людей. А надо мной склонился Петрыкин.
- Он и впрямь не умеет плавать, не врал, - возбуждённо говорил он зевакам, меня же заботливо спросил: - Как ты, браток? Оклемался?
- А теперь спасите Ляпишева, его очередь, - прошептал я в его ухо.
- Нашёл кого вспомнить, - отмахнулся сменщик и снова обратился к зевакам: - Я и сам плаваю топором. Но даже не подумал. Надо же, как бывает!
- Граждане! Петрыкин - прирождённый герой! Для него подвиги - обычное дело, подобно Гераклу. Словом, рутина! А завтра, вот увидите, он совершит новый, уступит своему младшему товарищу первую смену, тот хочет учиться, - сказал я зевакам, дрожа и лязгая зубами.
- Я этого не говорил, - запротестовал Петрыкин и предупредил тех же зевак: - Не слушайте! У него стресс!
В среду по нашему краевому телевидению показали сюжет: представитель ОСВОДа вручал Петрыкину почётную грамоту за спасение утопающего. Церемония проходила прямо в цехе. Представителя сменил журналист с микрофоном, он сунул Петрыкину едва ли не в рот эту металлическую грушу, спросил:
- Утопленник, то есть утопающий, открыл нам вашу свежую тайну. Оказывается, вы уже после этого совершили новый славный поступок: уступили свою первую смену молодому рабочему, тот учится в вечерней школе, и ему нужны свободные вечера. Это правда?
Петрыкин беспомощно огляделся по сторонам, будто искал выход из ловко расставленной ловушки, посмотрел на стоявших за ним рабочих, надеясь на их поддержку. Но те сами с интересом ждали его ответа. Пойманный сменщик жалобно вздохнул и произнёс, нет, не в камеру, а куда-то вправо, наверное, там, по его предположению, находился я:
- Да, имеется у меня такое собственное решение. А куда денешься? Надо так надо. Пусть Ляпишев рвётся к своим знаниям. А мы посмотрим!..
Через двор прошёл, не спеша, чёрно-белый кот. Он был загадочен и в чёрной маске напоминал мистера Икса из оперетты "Принцесса цирка". Впрочем, мне ещё не встречались кошки, идущие просто так и абы куда. У них всегда некая неведомая нам важнейшая цель, они каждый раз следуют куда-то и зачем-то. Я загляделся на кота, и это едва не стоило мне ноги. Топор тюкнул в каких-то сантиметрах от носка моей правой туфли.
- Ты бы скинул ботинки! Попортишь ещё! - громко предупредила бабка Маня и загремела в сарае чем-то, произведённым из жести.
Сегодня у нас с ней первый воскресник. Я тоже этим утром был в сарае. И там оскандалился в бабкиных глазах.
Она попросила прибить отошедшую от стены доску. "Эту жалкую дощечку? Да я её сейчас в два счёта! Да что там, в один! - сказал я небрежно. - Можете спокойно заниматься другими делами". Она вышла во двор, а я размахнулся молотком и ударил по шляпке гвоздя, и полчаса бил по гвоздю, вколачивая его в таившуюся за доской пустоту. Не заметь бабка - я, человек терпеливый, колотил бы ещё, наверное, час, а может, и весь день. Оставалось единственное, в чём я мог реабилитировать себя в её глазах, - колка дров. Я полагал, будто владею этим мужским искусством в совершенстве. Да и нет в нём теоретически ничего сложного - берёшь в руки топор и… так далее.
Я поплевал на руки и с остервенением обрушил топор на сучковатое полено. От полешка отвалилась тоненькая лучина, а само оно со свистом полетело по двору. С кота сразу смахнуло его загадочность и спесь, и он, как обычный плебей, сиганул за угол сарая. В будке тревожно гавкнул Сукин Сын. Теперь оставалось одно - пережечь каким-то образом пробки, и разор, нанесённый мной бабкиному двору, обретёт свою эстетическую законченность.
Из сарая на шум вышла хозяйка и горестно покачала головой.
- Неужели перегорели пробки? - спросил я, готовя себя ко всему. Правда, я пока не прикасался ни к пробкам, ни к проводам, но иногда мне только стоит подумать, и что-то ломается само собой.
- Они пока будто бы целые. Но кто знает? - произнесла она риторически, наверняка не подозревая о существовании такого понятия.
- Слава богу, мне всё-таки везёт. Мир не так уж и мрачен, если подумать.
Я положил топор на кряжистый пень, служивший плахой для колки дров, и залез на сложенные у забора ещё не пиленные древесные стволы. Отсюда я увидел в соседнем дворе старого приятеля, пятилетнего Федяшу.
- Федяша, а Федяша, как поживают наши муравьи?
В прошлое воскресенье мы с Федяшей путешествовали по муравьиному государству. Оно помещается в дальнем углу соседского двора. О его существовании никто не знал, ведать не ведал. Даже вездесущие корреспонденты из детских журналов и газет. Ну муравьи и муравьи - ничего особенного. А что это целый мир, известно только нам с Федяшей.
Федяша подбежал, семеня тоненькими ножками, к забору и, слегка шепелявя, сказал:
- У них сегодня тоже воскресник.
- Неужто?
Я перемахнул через забор. Мы присели на корточки прямо над столицей муравьиной страны. И прошлый раз мы её назвали Пластуновской. Так захотел Федяша - в честь одной из кубанских станиц, там он недавно гостил у бабушки.
- Я же тебе говорил: у них воскресник, - шёпотом напомнил Федяша.
Его глазёнки округлились, зачарованно приоткрылся рот. А муравьи сегодня трудились с удвоенной энергией - тащили в свой город с разных сторон былинки и прочие трофеи.
- А ты был когда-нибудь муравьём? - шёпотом спросил Федяша.
- Пока ещё не приходилось. Но кто знает?
- А хотел бы? Вдруг проснулся, а ты - мураш.
- Но только, чур, ненадолго, скажем, дня на два. Я бы тогда написал интересную книгу "Человек с точки зрения муравья". Действительно, какие мы на их взгляд? Наверно, жуткие лентяи, хотя тоже будто бы суетимся, бегаем, ползаем туда-сюда. Что-то тащим, а что именно, не знаем сами.
В Федяшином представлении я веду очень странный образ жизни. Попеременно обращаюсь в разных зверей и птиц: то в жирафа, то в воробья, то ещё в кого. А совсем недавно, в качестве птичьего управдома, ездил в Африку - инспектировал зимние квартиры. И лишь в промежутках между путешествиями я - человек.
Такое впечатление у него сложилось из-за моих рассказов. И он старался им верить - из каждого путешествия я ему привожу подарки, вроде радужной ракушки (надпись "Привет из Крыма" я уничтожаю) или поклона от крохотной птички колибри.
Однажды я, запыхавшись, вернулся из Австралии и передал ему поздравления с днём рождения от старой матушки Кенгуру. Юные кенгурята тогда ему передали коробку конфет. Федяша ходил, сияя от счастья. Порой нам всё портила Федяшина мать. Она неожиданно подходила к нам откуда-то со стороны, сухая, жилистая, и мы неожиданно слышали её безжалостный голос:
- Одын малы́й, другый дурный, тю!