Курил он с аппетитом, вкусно. У меня засосало в желудке. Я проглотил слюну и уже приготовился стрельнуть у него сигарету, но он опередил меня, ухмыльнулся.
- Ну и народ вы, газетчики! Надо куда, надо чего, хоть разбейся, а доберись, добудь! Без вас и солнце но взойдёт…
Я ответил, что это зависит не только от важности задания, но и от характера. Ненаписанная статья как заноза в душе. Она не даёт спать. А солнце взойдёт, конечно, он зря смеётся.
- Не смеюсь, - возразил он, придавливая окурок о грязные салфетки на блюдечке. - Мне это как раз нравится.
Туман из белого стал серым, затем чёрным, потому что спустился вечер, а за ним упала на землю ночь. Я много раз выходил на улицу. Похолодало. Замерцали огоньки, похожие на бельма. Я стоял и смотрел. Может, на Узком совсем нет тумана. Может, там туман подвижней и реже, потому что там море и ветер. Может быть, там огни не так слепы, а ночами, даже в туман, самолётам дают посадку на огни, если они видны… Может…
- Эй! Где вы там?! - услышал я за спиной знакомый недовольный голос. - Летим!
Пассажирские самолёты сиротливо остались ночевать на лётном поле, ещё запелёнатом туманом. А он пробился. Мы летели…
Толстый туманный покров лежал внизу, на земле, а вокруг была холодная чистая пустота, и рядом с нами лучились звёзды. Оттого что исчезала из глаз земля, они казались ближе.
Я люблю ясность неба, и близость звёзд, и эту коробочку самолёта за то, что она выкосит в птичьи просторы, но не отдаёт тебя целиком во власть бесконечной пустоты мироздания, а несёт на своих крыльях, послушных человеку, к другому человеческому обиталищу, другому теплу.
Звёзды плыли мимо огоньками каких-то далёких станций. Подревывал мотор. Сутулился в кресле молчаливый, словно бы онемевший пилот, про которого Ионна из справочного бюро сказала, что он просится на Узкий. Раза три я взглянул на мощную спину, но не нашёл фразы и ничего не сказал. Про баржи, про спор рыбаков с промышленниками было рассказано ещё у буфетного столика. Я только покашлял. Он не услышал или не обратил внимания.
Мы летели уже, наверно, час или больше. Я начал задрёмывать.
- Как вас зовут? - вдруг крикнул он.
- Виктор!
- А меня Сергей!
Зачем-то он поинтересовался мной, окликнул меня. Что-то хотел спросить? Я ждал. Он прибавил не сразу:
- Хорошо, что вдвоём летим. Не так всё же…
И не договорил.
- Конечно, - отозвался я запоздало, думая, что какой-то разговор всё же начнётся у нас. Но опять он надолго замолчал и ещё через полчаса потыкал вниз пальцем. В тонких, аккуратно расчёсанных ветром прядях тумана, играя, засветились огни рыбацкого посёлка на краю чёрной ямы моря.
- Узкий, - сказал он.
Мы держались берега, он знал его, на память называл каждую горсть огней знакомыми именами. Туман опять стал толще, огни городка, нашей конечной доли, залегли в вату, стали расплываться, пропадать… Слабо, намёком, пронырнули разноцветные искры посадочной полосы. Закололо во лбу. Мы резко снижались.
Сначала самолёт тронул колёсами шершавую землю, подпрыгнул, будто обжёгся, ударил по ней крепче и покатился. Я попробовал встать, чтобы посмотреть на руки Сергея, управляющие штурвалом, но кресло магнитом втянуло меня, ноги подкосились, я сел и ухватился за подлокотники. Так и держался за них, пока машина не остановилась.
Всё же это была воздушная машина, необычная. А я был на ней только грузом, пассажиром, довольно ничтожная роль и среднее самоощущение… Он же мог сделать что-то гораздо выше среднего… Вот в этом, наверно, можно ему признаться на аэродроме, в зале, где было тихо и пусто в этот час глубокой ночи. Но он не дал мне времени на отрепетированные похвалы в его адрес, сунул тяжёлую руку, сказал:
- Пока.
- Спасибо, - ответил я и остался один в зале, соображая, куда мне дальше - в штаб путины или сразу на причал, к сейнерам.
Рыхлый туман ещё жался к земле. Предутренний ветер колыхал его, стаскивал, сволакивал, и была надежда, что к утру здесь, на Узком, откроются земля и море.
Я шёл вдоль ограды аэродрома, вытирая ладонью щёки от тумана. На углу я остановился, точно споткнувшись. Туман оголил железные прутья ограды и выступ бетонной основы под ними. На этом выступе, сутулясь, сидел Сергей. Он меня не заметил или не хотел замечать. Может быть, надо было уйти, но я всё стоял.
- Что случилось? - спросил я.
Он по обыкновению ответил не сразу:
- Ничего…
Он сидел, а я всё стоял как столб. Сергей посмотрел на меня и шмыгнул носом, скособочив всё своё лицо. Смешно он сделал это.
- Сейчас я тебе, Витя, дам интересный материал для газеты… Ты летел на путину, на сейнеры старался успеть… Молодец! Баржи могут выйти в море и принимать там рыбу прямо из невода… А не наладится, распеки их, так!.. А я прилетел из-за женщины…
Он отвёл от меня глаза, в которых что-то блеснуло, как мне померещилось, а может, отразился свет фонаря…
- Всегда ждала и встречала меня. Вот здесь…
Он приподнял голову, посмотрел на один фонарь, на другой, в туман. Я хотел спросить: а сегодня что же? Сегодня не пришла почему-то? Оттого и застрадал? Я приготовил какую-то шутку в надежде скрасить ему настроение, но удержался. Сам не знаю, что меня удержало. Словно угадав мой вопрос, он быстро взглянул на меня, скользнул по мне узенькими глазами и опять отвёл их к туману.
- Она умерла. Прошлой осенью… Воспаление лёгких… Обыкновенная вещь…
Он сказал это с долгими передышками, по два слова, и теперь смотрел на меня, ждал чего-то, а я не знал, что и сказать в ответ. Ничего не дождавшись, он прибавил:
- А прошлой весной был такой же туман… Такой же точно! Здесь всегда туманы весной… Я летел… - Он осёкся, ему вдруг не под силу стало вспоминать.
Я сказал:
- Сергей! Но теперь-то вы знали, что её нет!
Он отвернулся.
- Фельетон! - сказал он, ухмыляясь, и похлопал себя по карманам. - Курить есть?
- Бросил… Бессонница…
Он качнул головой - сожалеюще: не повезло, дескать; или понимающе - раз бессонница, конечно…
А я вдруг почувствовал себя мужчиной - бессонница всё же! - и захотел подсесть к нему, но он сказал:
- Нет, Витя… Ты иди, пожалуйста… Я одни…
Финские санки
Округа замерла от морозов. Небо во всю свою глубину сквозило морозной синевой. Единственное облако на нём остановилось, не рискуя двигаться по его ломкой поверхности. Солнце до заката оставалось красным, напрасно стараясь разблистаться и только напуская вокруг себя холодный пар, от чего небесная синь слегка затуманивалась. Рослые берёзы боялись вздрогнуть, чтобы не просыпаться снегом. Хмурились ели, прикрытые снегом, но стоило птице взлететь с веток, как все они, лапчатые, большие, становились голыми, снег ссыпался с них до пылинки и, невесомый, тающим дымом надолго застывал в воздухе.
Весь этот хрупкий мир был, как картина, врезан в раму большого балкона, под бетонным козырьком которого она устраивалась посидеть в кресле, этакой плетёной раковине.
Была она кругленькой бабушкой и всё про себя знала: толстая, без фигуры, вся, можно сказать, из комков, не очень подвижная, глаза - мелкими точками, нос - картошкой. В далёкие, господи, какие далёкие годы, глаза лукаво поигрывали, крепкие щёки вмиг наливались румянцем, как спелые яблоки. Действительно, недаром так говорят в народе, у неё как раз и были щёки яблоками. Мало ли, чего было!
Время изрезало лицо морщинами, как кору видавшего виды дерева. Вдоль и поперёк легли грубые складки, ничем их не сотрёшь. И она уже к этому привыкла, словно всегда такой была: щёки обвисли, ноги не слушались.
Кресло было удобным: и сесть и встать можно было без посторонней помощи. Одного она пугалась втихомолку: не выдержит её кресло, сломается. Но ничего…
Балкон был общий. На него выходили двери из вестибюля второго этажа, застланного красивым ковром. Здесь, в вестибюле, по вечерам вокруг двух столов по-хозяйски усаживались преферансисты, а днём, забыв из-за морозов о лыжах, обыкновенные смертные резались в "дурака", сыпали анекдотами, смеялись…
Она тихонько сидела в своей раковине, как улитка, и поднималась, когда, забираясь под шубу, холод доставал до плеч… Тогда она протискивалась в дверную щель под недовольными взглядами картёжников, поворачивающих к ней, как по команде, головы и затихавших…
Вот так и просидела бы весь свой санаторный срок, слушая терпеливое мяуканье кошек у дверей - главврач запретил сердобольным отдыхающим пускать их в корпус.
- Кхм, кхм!
Ей сначала показалось, что это донеслось из-за балконной двери. Деликатное покашливанье, однако, повторилось, она оглянулась и увидела закутанного в тулуп старичка. Поднятый воротник тулупа скрывал его голову в кроличьей шапке неопределённого цвета. Старичок утопал в своём тулупе, а вместе с ним - в такой же плетёной раковине, как и под ней, вмёрзшей в снег на балконе у самых дверей. Когда он уселся там, она и не заметила. Дремала, что ли?
- Мне велел тут сидеть врач, - сказал он хриплым голосом, - дышать. А вам?
- А я сама.
Он помолчал, опять покашливая негромко, потом спросил:
- Вы издалека?
Она ответила.
- Я поближе, - сказал он. - А кем вы работали?
Кем она работала? Кем только не работала после войны, когда осталась одна с двумя малыми дочками на руках! Была расклейщицей афиш, бегала по городу ни свет ни заря с пёстрым рулоном и ведром, облитым со всех сторон натёками клейстера, была билетёром во Дворце культуры химкомбината, выталкивала на улицу великорослых молодцов, пристававших к девушкам, а иногда и пускала мальчишек или девчонок - безбилетников на концерты или кинокартины, за что её и уволили в конце концов. Перепробовала ещё не одно такое дело, чтобы можно было раза два на день забегать домой, кормить девочек, успокаивать, если ссорились и ревели обе, убирать за ними, да мало ли!
В детский сад устроить было нелегко, да и не очень она хотела. У соседки в детском саду заболел мальчишка, кашлял за стенкой, как топором рубил, ночами слышалось, как мать кляла воспитательницу, забывшую надеть мальчику на прогулку кофточку под пальтишко, а оно - лёгонькое, еле выходили беднягу, две недели соседка не смыкала глаз, перестала ходить на комбинат, так у неё муж был, а одной каково эти две недели дались бы? То-то.
Уже когда обе дочки учились в старших классах, она почувствовала усталость от ежедневной беготни туда-сюда и вспомнила о своей специальности. Ведь когда-то готовилась стать фармацевтом…
Трудовая книжка смутила заведующую аптекой. Опыта, конечно, не было. Ей предложили поступить уборщицей, и она пошла.
Аптека - не просто магазин, это медицинское учреждение, она поддерживала в нём особую чистоту и, провожая её на пенсию, заведующая поставила всем в пример её любовь к своей профессии.
Обо всём сразу вспомнила, но старичку коротко ответила:
- В аптеке.
- А я работал бухгалтером на мебельной фабрике, - сказал он. - Тридцать пять лет подряд отдал как одну копеечку!
Она подумала, как странно звучит про живых людей это слово: работали. Работали, работали и больше не будут. Значит, всё, отработали своё. Уступили место молодым. Остались воспоминания. Видно, и старичок вспоминал. Примется сейчас расспрашивать ещё о чем-нибудь, изредка покашливая. Но он молчал. Сидел и дышал, прикрываясь мягкой варежкой. Варежки у него были большущие и, как у ребёнка, болтались на шнурке, торчащем из рукавов тулупа.
В тот день он больше ничего не спросил.
Она ушла первой, а он остался. Когда уходила, только убрал с дороги свою трость, прислонённую к креслу. Это была даже не трость, а палка с набалдашником из корневища вместо ручки, вся отполированная за долгие гады и на вид тяжёлая, как палица.
Назавтра, протиснувшись на балкон, она увидела, что он уже сидит в своей раковине. Он смотрел на неё и улыбался, блестя металлическими зубами и стёклами очков, заиндевевших по краям. Она подумала: специально надел, чтобы получше рассмотреть её. И ещё подумала: потеха! И тоже улыбнулась.
- У меня близорукость, - сказал он, словно оправдываясь за очки.
- Да здесь и смотреть-то не на что, - ответила она, запахивая полы шубы и словно бы впервые заметив про себя, что шубейка у неё не новая, хоть ещё и грела.
Старичок между тем заспорил, что здесь прекрасная природа, и с балкона многое видно.
- Я, например, смотрю на птах.
- Каких?
Он показал, как на круглой плите теплопровода уселись озябшие воробьи. Они поджимали лапки, припадали грудками к плите и сидели без движения, отогревались.
После обеда впервые вышли из дома во двор, покрошили птахам хлеба, погуляли немного. Она узнала, что его зовут Поликарпом Ивановичем, и себя назвала - Анна Семёновна.
- Познакомились, - сказала она со смехом.
- Да, - ответил он. - Вот так.
Вечером Поликарп Иванович ждал её в фойе кинозала, стоял, опираясь на "палицу", у самой лестницы и смотрел, кто поднимается. На нём была белая рубашка и галстук, завязанный так крепко, что казалось, от этого на шее вздулись жилы. Гладкий, словно фанерный, костюм мешал поворотливости, но она вдруг пожалела, что не переоделась, пришла, в чём ужинала. У неё лежало в чемодане почти новое платье, тёмно-вишнёвого цвета, с гипюром, всю жизнь мечтала о таком, давно сделала, да только стеснялась почему-то надевать.
- У меня два билета, - сказал он.
Значит, купил заранее. Она спросила:
- Зачем вам столько?
- Для вас, - ответил он.
Картина была такая, что ли, но они разговорились после кино, и выяснилось, что он уже четвёртый год вдовец, живёт один, как гвоздь в стене; сын его, офицер, служит в армии, далеко, на Сахалине; а она выдала дочек замуж и осталась ни с кем.
Перед сном она вынула из чемодана своё почти ненадёванное вишнёвое платье и повесила его в шкаф, на плечики. Про себя подумала: "Пусть в шкафу повисит, чего ему в чемодане мяться?"
Утром она увидела с балкона, что облако, которое несколько дней не двигалось в синем просторе неба, сошло с места, наползло на солнце и, словно проснувшись, стряхнуло с себя рой редких, но крупных снежинок. Стало теплее, и внизу, под балконом, наиболее рискованные и предприимчивые отдыхающие выставили натёртые лыжи.
Она посматривала то на небо, то на деревья, то на лыжников, отъезжающих от порога санатория к лесу, и нет-нет косилась через плечо на пустую раковину плетёного кресла у балконных дверей, слегка присыпанную снежным пухом. Где же Поликарп Иванович-то?
- А это финские санки! - наконец раздался за спиной хрипловатый голос, и она повернула голову и улыбнулась так, что щёки её совсем наползли на глаза.
- Был у врача, - сказал он.
- Заболели?
- Чепуха, - сказал он. - Делать им нечего… Посмотрите, какие санки!
Две девушки в куртках с мехом, в зелёных брючках, вязаных шапочках, выкатились на санках из-за угла корпуса. За углом был сарай, называемый "лыжной базой". Там и выдавали весь этот, как шутили отдыхающие, "бесплатный зимний транспорт" напрокат, в смысле - покататься. Они остановились, поджидая кого-то и смеясь чему-то своему.
Анна Семёновна разглядывала диковинные санки…
Санки выглядели непривычно. На тонких железных полозьях стоял стул, сбитый из деревянных планок. Был он на высоких ножках, но сам небольшой, уютный, словно бы детский. На него, по рассказам Поликарпа Ивановича, сажали детей. Или клали сумки с покупками. Потому что эти санки служили не только для увеселения. На них ездили по скользким, горбатым от сугробов улицам в магазины, в киоск за газетами, на почту, на станцию - встречать родственников из города, высыпавших из электричек с ношей, оттягивающей руки. Складывали вещи на саночные сиденья - и руки свободные!
Впереди полозья плавно загибались, а сзади вытягивались из-под стула гибкими хлыстами. Ездок ставил одну ногу на такой полоз, другой отталкивался, разгоняясь, потом ставил вторую ногу и долго катился, держась, как за руль, за круглую перекладину, которой кончалась спинка стула.
Это были санки-коньки. Очень послушные. Поликарп Иванович спросил:
- Хотите попробовать?
- На санках? - удивилась она и покраснела. - Ой, да что вы!
Она не знала, обижаться или смеяться. На всякий случай усмехнулась, покрутила головой, закутанной в платок. А он приставал:
- Это легко! Через пять минут - раз, раз! - и научитесь!
- А вы пробовали? - спросила она.
- Нет.
Она покрутила ещё головой и поднялась.
- Мне ведь тоже к врачу, совсем забыла.
Поликарп Иванович приоткрыл дверь в вестибюль, но Анна Семёновна задержалась и посмотрела, как в окружении лыжников поехали на финских санках две девушки. Заскользили легко и быстро, оставляя сзади тонкие прорези в снегу.
Пробравшись в вестибюль, Анна Семёновна заметила на себе этот снег и осторожно провела рукой по плечам, стараясь, чтобы снег остался в варежке. Однако и в приоткрытую дверь успело занести снег, он лёг коротким и прозрачным языком на ковёр. Поликарп Иванович попытался смахнуть его валенком, но от валенка осталась целая снежная полоса, и он поспешил успокоить Анну Семёновну:
- Ничего… Снег чистый…
В это время его окликнули из-за карточного стола:
- Кавалер! Тут люди, между прочим, сидят. Дверь закрой!
- Извините, - забормотал Поликарп Иванович и стал закрывать дверь, она не сразу поддалась, и тогда высокий белобрысый парень громко сказал из-за карточного стола:
- Ромео и Джульетта явились с того света!
Он сказал это громко, на весь вестибюль, и за столом звонко прыснули, и звонче всех курносая девушка, которой, как видно, белобрысый парень хотел понравиться, и она это чувствовала, оттого и смеялась легко и неудержимо. Анна Семёновна услышала, остановившись в начале коридора, и Поликарп Иванович услышал, прикрыл дверь и пошёл к столу. Он приподнял палку, подбрасывая её на ходу и пропуская по ладони, пока не схватил и не сжал за тонкий конец.
За столом притихли.
Белобрысый парень встал, откачнулся невольно.
- Поликарп Иваныч! - испуганно крикнула Анна Семёновна.
Он ударил палкой по столу так, что карты подпрыгнули, и несколько штук слетело на ковёр. Звук от удара получился громкий, Анна Семёновна вздрогнула.
Белобрысый парень хотел что-то сказать, но вскочил внушительный сосед, загородил и оттолкнул его.
- Поликарп Иваныч! - повторила Анна Семёновна.
Курносая девушка закричала:
- Дедушка, вас зовут!
Он повернулся, не сказав ни слова, и пошёл.
Анна Семёновна повела его в свою комнату, благо не было соседок, усадила в мягкое кресло и попросила успокоиться. Она налила ему валокордина, разбавила водой из кувшина, заставила выпить.
- Хлюст! - наконец выдавил сквозь зубы Поликарп Иванович.