- Хуже нет работать вслепую.
Все ждут от Курчатова ответа. Он должен знать. Он должен принять решение. В эту минуту никто не думает - откуда ему знать.
Помедлив, Курчатов подытоживает:
- Будем пробовать при шестидесяти двух слоях!
- А ведь может и фукнуть! - мрачно заявляет Гуляев.
- Не должно! - Федя задумывается. - А впрочем… Ну и хай поднимется… - Гуляев вздыхает.
- Тебя это уже не будет касаться, - утешает его Курчатов.
- Обидно что? Что не узнаем, в чем была ошибка.
- Кроме того, он может расплавиться, - меланхолично отмечает Федя. - Управлять мы еще не умеем. Как-никак это первый реактор. Бог знает, чтó мы рожаем - беспомощное дите или дракона…
- Понесло.
Но Курчатов слушает Федю с удовольствием.
- А что, в каком-то высшем смысле он прав? А? - поддразнивает он Гуляева.
Идет кладка следующего слоя.
Часы показывают час ночи.
Павлов, что стоит наверху, подстраховывая аварийный сброс стержней, жалуется:
- Неужели Новый год будем тут встречать?
Гуляев обводит кружком цифру 62.
- Начинаем?
Курчатов оглядывает помещение.
- Выйдите, Федя.
- Игорь Васильевич, ни за что. Теоретики тоже люди.
Курчатов, пожав плечами, нажимает кнопку. Медленно поднимаются стержни. Дробь усиливается, неоновые вспышки учащаются. Перо самописца идет вверх. Гуляев и Федя сияют, но тут Гуляев подталкивают Федю локтем, они видят, как Курчатов напряженно вслушивается.
- Что-то учуял, - говорит Гуляев.
- Где?
- Не знаю.
Перо самописца замирает и переходит на горизонтальную линию. Щелчки обретают определенный ритм.
- Стоп! - командует Курчатов.
Гуляев опускает стержни. Становится темно и тихо.
- Реакция не самоподдерживающаяся, - произносит Курчатов.
На него смотрят с надеждой. В эти решающие минуты все доверились ему, они хотят видеть в нем всезнающего, всеведущего. Они убеждены, что он догадается, чтó происходит в реакторе.
- Может, отложим?.. - нерешительно предлагает Федя. - Соснем?
Курчатов встряхивается, встает, расправляя плечи.
- Неужели вы могли бы уснуть, Федя?.. Я - нет. - Азарт охватывает его, он снова свеж, бодр, полон вызова. - Мы кто? Мы солдаты. А солдаты себя не должны… Что?
- Жалеть! - отвечают все хором.
- Верно. Отдохнем и поднимем еще. Это вам не теория, а техника, со всеми последствиями, - подмигивает он своим помощникам.
Часы показывают пять.
В дверях Таня, за ней теснятся еще несколько сотрудников.
- Игорь Васильевич… разрешите нам присутствовать… Мы поможем.
- Нет, спасибо, - холодно отказывает Курчатов, - я сказал: всем удалиться.
Таня вспыхивает от возмущения:
- Господи, одни герои вокруг, ни одного нормального человека! Скоро у них над головами нимбы появятся!.. - Она в сердцах хлопает дверью.
Раздаются краткие команды Курчатова:
- Чуть выше… Еще… Еще…
Щелкают громкоговорители. Поднимаются стержни. Реакция нарастает. Курчатов следит за пером самописца, щелчки убыстряются.
Федя, не выдержав, отворачивается от приборов.
- Еще немного, - командует Курчатов.
И вдруг репродуктор захлебывается пулеметной дробью, дробь переходит в слитный сплошной вой. Линия самописца безостановочно ползет вверх. Неоновые вспышки сливаются в ало-желтое сияние. И хотя все понимают, чтó произошло, секунду-другую еще слушают, не решаясь поверить, смотрят на Курчатова. Зайчик гальванометра отклоняется все быстрее и быстрее.
- Заговорил! - кричит Курчатов и смеется от счастья, потирает красные глаза. - Поздравляю! Вот они, первые сто ватт от реакции деления!
Гремит общее "Урра!"
Гуляев обнимает Федю:
- Варит котелок!..
- Стоп! - командует Курчатов и нажимает кнопку аварийного сброса стержней. Все смолкает, гаснут лампы, щелчки раздаются все реже. Реакция погашена. Эта покорность реактора тоже вызвала радость.
- Игорь Васильевич, - умоляет Гуляев, - попробуем еще разогнать? Поднимем?
Курчатов покачивает головой.
- Нельзя. Слыхал? - Он показывает на импульсную установку. - Она пощелкивала. Значит, уже сюда попадает. Мы не знаем, какое излучение мы получим.
- Двадцать шестое декабря тысяча девятьсот сорок шестого года, - торжественно провозглашает Федя. - Шесть часов вечера. Атомная энергия у нас в руках!
- Тьфу, тьфу, тьфу, - сплевывает через плечо Гуляев.
- Митинги отменяются, - говорит Курчатов, - вот теперь пора и над собой поработать!
- Игорь Васильевич, неужели вы сможете заснуть? - спрашивает Федя.
- Еще как!
Они выходят грязные, потные, счастливые, скрипит снег. Земля гулко звенит под ногами, словно полая, словно они шагают по упругому настилу - легкие, не знающие земного притяжения.
В окнах домов светятся цветные огни елок. Где-то рядом обтесывают комель елки, и стук топора звучит после сухих щелчков сочно и весело.
Они неузнаваемо нарядны: впервые перед всеми Зубавин в черном костюме, при галстуке, а кто-то даже с бабочкой-"кисой", мужчины начищены, наглажены, женщины в вечерних туалетах. Впрочем, все относительно - какие вечерние туалеты могли быть под Новый 1947 год, первый полностью мирный год? У кого черная юбка с белой кофточкой, у кого шерстяное платье, украшенное бусами. Ах, да в этом ли дело, главное, что в углу сияет елка, пахнет духами, хвоей, главное, что весело, как давно уже не было весело.
Встречают у Курчатовых. Приехал Абрам Федорович Иоффе. Его усадили в центре самодеятельного оркестра, и он до того "разошелся", что играет на барабанчике. Тут же играют на гребенке, на дудке и прочих инструментах. Не просто играют, а аккомпанируют хору, составленному из трех бородачей. У них нацеплены длинные "курчатовские" бородки, все они одеты "под него", и держатся "под него", и поют его голосом:
Академик я молодой,
А хожу все с бородой.
Я не беспокоюся -
Пусть растет до пояса.
Вот как только с бомбой сладим,
Буду бриться, как все дяди,
Бриться, бриться, умываться,
Атомными электростанциями
В мирных целях
За-а-ниматься!
В этот час их смешит и радует любая малость. Шутка ли - пущен реактор, работает, ведь начинали когда, еще в 1943 году, в самую войну, в Москве, и все было по-военному: пульт в землянке, нейтронная пушка в палатке, кругом пустынное ветреное поле, и круглые сутки тикают часовые механизмы приборов, и не гаснет свет в землянке.
Первый реактор, на котором можно получить плутоний, столько измерить…
Три "Курчатова", три бородача - Изотов, Федя, Гуляев - изображают своего шефа без всякого трепета, вышучивая солидность, и величественность, и гнев, и прочие "устрашения". Почему-то на них широченные кепки блином, пестрые кашне…
Кто-то садится за рояль, и Зубавин, не выдержав, вне программы, пускается в пляс, отбивает дробь перед женщинами. Они принимают вызов, выходят в круг…
Никто не заметил, как исчез Курчатов. Когда танцы кончились, он появляется из столовой - неизвестно откуда раздобытый цилиндр блестит на его голове, белый шелковый шарф развевается, палка в его руках превратилась в чаплинскую тросточку. Под песенку из фильма "Огни большого города" он пританцовывает, утино растопырив башмаки, и все больше становится похожим на Чаплина. Борода нисколько не мешает, она даже кажется приклеенной и делает его смешнее… Даже эти близкие ему люди не ожидали, что он способен выкинуть такое. Ах, как он отплясывает и как хохочет!
Горят свечи на елке. Наступает 1947 год. Голубой недоступный шарик, запущенный Абрамом Федоровичем Иоффе в новогоднюю ночь сорок первого года, наконец-то пойман, схвачен.
Тот самый, с надписью "Ядро атома", уплывающий вверх, который столько раз вспоминался, снился Курчатову…
Играют Моцарта. Старый приемник в деревянном футляре посвечивает зеленым глазком из темного угла рядом с письменным столом. Курчатов протягивает руку, чтобы выключить музыку, но, передумав, слушает, поглядывая на лежащий перед ним снимок взрывного устройства.
От удара ногой дверь распахивается, показывается Гуляев, на руках он держит Федю.
- Игорь Васильевич, вы просили - получайте. - Гуляев кладет Федю на диванчик. - Замучился я с ним. Не хочет пересчитать диффузионный метод.
- Да, не хочу, - немедленно подхватывает Федя. Он худенький, маленький и свободно умещается на этой невесть откуда попавшей сюда софе. - Некрасивый этот метод, Игорь Васильевич, неинтересный, такой же занудный, как сам Гуляев, - лежа, не стесняясь своей позы, рассуждает он.
Курчатов прячет фотографию в стол, мысли его еще далеко.
- Зато надежный, - рассеянно говорит он. - Мы ведь уже обсуждали.
Федя мрачно садится, подобрав ноги.
- Отпустите меня, Игорь Васильевич!
- То есть как?
- А так… отпустите, вообще отпустите.
- Ладно, в следующий раз, - отмахивается Курчатов. Ему не терпится остаться одному.
- Нет, я серьезно. Я сделал все, что мог. Теперь пошла техника. Эра инженерных дел.
- Эта эра не для него, - иронизирует Гуляев. - Он рожден для иной жизни. Его узкая специальность - тайны мироздания.
- Представь себе! - Федя вскакивает, мечется по комнате. - Мы… мы все дальше уходим от общего к частностям. А мне интересно наоборот, от частного к общему.
- Все туда, а он оттуда, - приговаривает Гуляев, засунув кулаки в карманы халата.
- Рассчитывать прочность труб? Усовершенствовать чайники? И ты будешь уверять, что это твое призвание? - набрасывается Федя на Гуляева. - Думаешь, это и есть геройство?
- Видите, Игорь Васильевич, какой законченный себялюбец, обыватель от науки.
Перепалка их начинает чем-то задевать Курчатова. Он стоит, расставив ноги, посреди своего кабинета, из-под хмуро сведенных бровей следит за их поединком.
- Ты просто не хочешь честно подумать, - продолжает Федя. - Это и есть обывательщина. Вам легче понять меня, Игорь Васильевич, вы сами…
- А кто меня отпустит? - вдруг спрашивает Курчатов.
От неожиданности, от серьезности этого вопроса Федя не сразу может найтись.
- Вы другое дело, - уклоняется он.
- Почему же другое, - спокойно настаивает Курчатов. - Вы хотите сказать, что я теперь стал администратором. Променял физику на администрирование. Такова суть?
Жестокая его прямота, как ни странно, подстегивает Федю.
- Ага, признаетесь. Вас тоже это мучает. А уж меня-то подавно, я теоретик. Вас хоть как-то масштабы вознаграждают. Вы свой талант в руководстве реализуете. А мне чем утешиться? Я в журналах почти не успел появиться… Никто не знает про мои главные работы. Печатаю… так… отходы. Фактически я не существую как физик. Речь идет не о славе, а о науке. Пока мы не можем открыто публиковать свои работы…
- Наука, наука, - повторяет Курчатов. - Вы твердите, как заклинание… Все для науки, все ради науки… А не кажется ли вам, что наука не должна быть самым главным в жизни человека? Есть нечто важнее науки. - Обняв Федю за плечи, он усаживает его рядом с собою на этот диванчик. - Знаете, Федя, новые законы откроют и без вас…
- Бомбу тоже сделают без меня.
- Сделают. И без меня сделают. Но без нас позже. На неделю. Или месяц. И эта неделя для меня больше значит, чем вся моя личная… - Он ищет слово и не находит, или не хочет произносить. - Вы хороший теоретик, Федя, но вы не умеете думать о смысле собственной жизни. Или боитесь подумать. А иногда надо думать - ради чего ты живешь…
От этих слов они оба призадумываются. И даже Гуляев молчит, глядя в зеленый глазок приемника.
…Накинув на плечи белый халат, Курчатов идет за медсестрой по светлому больничному коридору.
Их останавливает врач.
- Я к Халипову, - говорит Курчатов. - К Дмитрию Евгеньевичу. Как он?
- Без сознания.
За стеклянной дверью видна длинная одиночная палата. На высокой кровати в забытьи лежит Халипов. Глаза закрыты, бескровно-костяное лицо уже неизгладимо измучено долгими страданиями. Со всех сторон тянутся к нему шланги, трубки, на высоких штативах реторты, по которым поднимаются пузырьки. Живет не он, а эта аппаратура. Прислонясь к дверному косяку, Курчатов вглядывается сквозь стекло в умирающего, в жизнь, которая вот-вот оборвется…
"Дорогой ты мой, Игорь Васильевич… ну дай же на тебя посмотреть…"
"Наконец-то, Дмитрий Евгеньевич… как долетели?"
Невнятно-тихие голоса эти возникают в памяти Курчатова откуда-то из прошлого. Чьи-то сильные руки обнимают его сзади, он поворачивается и видит Халипова. Они в двухкомнатном номере гостиницы "Москва". Переверзев вносит чемоданчик Халипова.
- Дорогой мой… ну-ка, дай тебя обозреть! - громыхает в полный голос Халипов, могучий, костистый старик.
- Наконец-то, Дмитрий Евгеньевич… как долетели?
- Палили в нас, как положено. Да мы ведь в Ленинграде к этому привычны. Каждый божий день обстрел.
Они садятся за круглый столик, с удовольствием оглядывая друг друга.
- А твои препаратики целы. Дожидаются. Не велю трогать.
- Дмитрий Евгеньевич, хочу просить вас, - начинает Курчатов, доставая бумагу с программой исследований. - Вы, один, можете помочь нам. Взять на себя радиохимию. Вот эту программу.
Переверзев тем временем в уголке на плитке сооружает чай. Халипов, нацепив очки, внимательно читает программу. Курчатов в другой комнате подбирает еще бумаги для Халипова.
- В этом-то номере до войны, говорят, артисты останавливались. Народные! - доносится веселый голос Курчатова. - Пианино есть! - Он выходит и видит Халипова, стоящего спиной к нему. Тяжкое его молчание, опущенная голова пугают Курчатова.
- Дмитрий Евгеньевич… - робко произносит он.
Халипов вытягивает платок, шумно сморкается, утирает слезы.
- Ты уж прости, нелегко так… сразу… - сдавленным голосом, не оборачиваясь, говорит он. - Хоть стар я, а цепляюсь… Песецкий… знал его? Он от этой самой химии загнулся. Второй месяц слег и уже не встает.
Курчатов садится, смотрит себе в стакан.
- Что же, защиты нет? - спрашивает он бесчувственно-спокойным голосом.
- То-то и оно-то, что пока не получается. Не умеем. Надо нащупать, а при таких сроках, да такой объем…
- Но почему вы все на себя берете? У вас большой институт.
- А ты не понимаешь? Потому и беру, что не могу других подставлять. Да никто так, как я и мои помощники, не разбирается.
Курчатов берет программу, складывает ее.
- Тогда и говорить нечего. - И рвет бумаги.
Халипов поворачивается к нему, вытирает рукой глаза.
- Ну и дурак. Разве это решение? Кто же тебе сделает в такие сроки? Кто, если не я?.. То-то и оно…
- Давайте все же подумаем, как выбраться из этого, - выдавливает Курчатов, не поднимая головы. - Можно ли как-то обойти… Я не представлял.
- Знаю. Теперь представляешь, и что? - с каким-то ожесточением допытывается Халипов. - Что изменилось? Ничего. Тут уж мы с тобой ни при чем. Все равно надо. Схитрить тут не удастся. И не будем в жмурки играть. Не пристало нам. - Он берет обрывки программы, бережно составляет, расправляет их. - Давай лучше обговорим, сколько сырья ты даешь.
Зябко съежившись, Курчатов охватил себя руками:
- Не могу я…
Допив чай, Халипов, прищурясь, деловито водит пальцем по строчкам:
- Это не сумеем, а под это дело усиленный паек сотрудникам я выцыганю, уж тебе придется раскошелиться… - Но, не выдержав, он срывается: - Ну что ты на себя наворачиваешь?! Ты иначе не мог, и я не могу. Война же идет! Война. Конечно, от пули или там бомбы оно полегче. Знаешь: "Легкой жизни я просил у бога, легкой смерти надо бы просить". А впрочем… откажись я, так ведь еще хуже, совесть бы заела. Он снимает очки, подойдя к Курчатову, утешающе кладет руку на плечо: - Ну, брось, может, чего успеем придумать. А нет - тоже не беда. По крайней мере не зазря…
Голос его стихает, слов уже не разобрать, губы шевелятся все медленнее, застывают, сложенные в хитрую усмешку, и живое лицо его вдруг обретает черты портрета. На портрете он чуть величественнее, чуть проницательнее, чем был, появилась суровость, которой никогда не было.
Портрет этот укреплен на пирамидке могилы, заваленной цветами. Небольшое подмосковное кладбище пустынно. Курчатов один здесь. Похоже, что он остался после похорон. Стоит с непокрытой головой на осеннем ветру, снова - в который раз - допрашивая себя…
В зеленом, неверном свете луны - спальня, открытая дверь на лестницу. Курчатов лежит, не в силах заснуть, потом осторожно, чтобы не разбудить жену, встает с кровати, спускается на первый этаж. Проходит через холл в кабинет, освещенный луной из большого окна. За крестовиной переплета - сад, теплая рассветная тишь, первые нерешительные вскрики птиц.
Курчатов стоит, подняв голову. Слезы катятся по его щекам. Он отирает их рукавом пижамы, они опять набегают, ему никак не справиться с собою.
Сзади неслышно подошла Марина Дмитриевна, тронула его за плечо. С неожиданной злостью он оттолкнул ее, отошел, стиснув зубы.
Она снова подошла.
- Уйди… уйди, - бросил он.
И вдруг не выдержав, разрыдался, стыдясь себя, стискивая кулаки, уткнулся ей в плечо. Она ровно и быстро гладила его по голове.
- Боюсь… я боюсь… - вырывается у него. - А что, если не так… У меня голова раскалывается… Я не могу больше… Не могу… Я же не бог… Они думают, что я знаю… что я знаю все, до конца… а я не могу все рассчитать… ведь все может быть… А если пшик? А? А если все напрасно… - Слова его неразборчиво сливаются, да Марина Дмитриевна и не слушает его, лицо ее закаменело, впервые она видит его рыдающим, ее бьет озноб. У нее хватает лишь сил гладить его, пока он не затихает на ее плече.
Сквозь анфилады лабораторных комнат, где работают люди в халатах, идут Зубавин и Переверзев. В каждой комнате Зубавин спрашивает:
- Курчатова не видели? Курчатов не заходил?
- Не видели… не был, отвечают всюду.
С Зубавиным здороваются, его тут знают.
- Ну как, получил? - спрашивает он кого-то на ходу.
- Спасибо, все в порядке.
Под тиканье счетчиков мечется рыба в аквариумах у биологов.
В теплицах сниклые цветы, люди здесь работают в защитных костюмах.
Механики испытывают манипулятор.
В затененных комнатах на экранах вспыхивают бледные треки разрядов.
Воспаленные до красноты глаза просматривают бесчисленные рулоны фотопленок, тысячи снимков. Зажигаются надписи: "Не входить", "Идет опыт", "Опасно".
Тесно от приборов, пультов, стендов.
Лаборатории выползают на лестничные площадки.
Потрескивают разряды, звякает посуда, постукивают насосы, завывают центрифуги, вентиляторы, моторчики. Среди этого звукового хаоса все явственнее приближается звонкое цоканье целлулоидного шарика.
Зубавин сворачивает на этот звук и видит: в тупике коридора играют в пинг-понг Федя и еще один молодой теоретик с бородкой "а-ля Курчатов".
На стене висит грифельная доска, исписанная, исчирканная формулами, схемками.
Появление Зубавина никак не смущает игроков, по крайней мере Федю. Он режет, нападает, крутит с таким азартом, что Зубавин непроизвольно начинает следить глазами за ходом поединка. Федя выигрывает подачу. Зубавин встряхивает головой, как бы освобождаясь от этого гипноза, спрашивает: