- Значит, еще не до всего дошло ваше мудрое поколение, - усмехнулся Николай Васильевич. Он уже сидел на корме, а Юре показал место на скамеечке, что шла вдоль борта. Через минуту он продолжал совсем иным, деловым тоном, как бы закрыв тем самым предшествующую тему: - Я вот все думаю насчет прогульщиков, которых ты в праздник клеймил. Надо их в самом деле более чувствительно воспитывать. И вот мне пришло в голову: что если нам держать на участке одного-двух, так сказать, скользящих бетонщиков. Где прогул - их туда, и платить за счет этих бригад, а в принципе - за счет прогульщика - по самому высшему тарифу… Как ты мыслишь?
Самому Николаю Васильевичу (видно было!) эта идея нравилась. Но Юра скептически спросил:
- А кто нам это позволит?
- А кто запретит? - встречно спросил Николай Васильевич.
- Бригада, профсоюз, расчетчики… Я не знаю - кто, но уверен, что найдутся.
- Но почему нельзя, ты скажи! Ведь все будет законно. Человек работал? Работал. И не просто работал - выручил всю бригаду. За это тоже надо платить.
- Но не больше, чем по нормам.
- Вот бюрократа вырастил!
- Я просто трезвый реалист, шеф… В данном случае, - уточнил Юра.
Он смотрел на воду, переводя взгляд все дальше вверх по реке, и в его памяти стало прорисовываться одно его путешествие в том направлении. Давно уже было это - еще в раньшее время, как полагалось бы сказать истинному сибиряку. Они с отцом только купили в том году моторку и всего два раза сходили на рыбалку. Один раз ленков и сома привезли, в другой - тайменя. В третий Юра сел как-то в лодку прямо после смены, завел, вроде бы для пробы, мотор, вывел лодку на середину реки и погнал ее, не сильно раздумывая, вверх, выжимая предельную скорость. Шумел в ушах ветер, рокотало, отражаясь от каменных берегов, округлое эхо, пластами отваливалась на две стороны разрезанная носом вода. В брызгах вспыхивал иногда кусочек радуги, удивляя и радуя.
Неизвестно, сколько времени гнал он, как мальчишка упиваясь движением и скоростью, и мчался словно бы навстречу чему-то новому, оставляя за собой привычное. И впереди действительно открывалось новое, незнакомое или не замеченное в прошлые две поездки. Лихость, азарт, прорыв в новизну полностью овладели сознанием Юры, притупив рассудок. Шуметь и лететь в брызгах и в радуге, не думая о цели и конечном пункте, - вот высшее блаженство и высший смысл этого часа!
Но всему приходит конец - и горючему тоже. Мотор почихал, подергался и заглох. Наступила гулкая в высоких каменных берегах тишина. Тонко звенело какими-то дальними и, может быть, давними отголосками светло-голубое небо. Стало слышно деловитое и торопливое движение неспокойной Реки. Лодку начало разворачивать, берега стали меняться местами: то правый оказывался слева, то левый справа. И то справа, то слева, а то и обеих сторон одновременно чистые птичьи голоса вопрошали: "Чьи вы?.. Что вы?"
Пора было вспомнить себя.
Юра достал весла, вставил в уключины, огляделся. Но грести не стал, заметив, что лодку и без того быстро несет течением вниз. Именно вниз! Река здесь просматривалась далеко вперед, и было очень хорошо видно, как велик перепад уровней воды, и явно чувствовалось, как влечет тебя туда, в далекую горловину, этот мощный напористый поток, не признающий преград и остановок. Отдавшись на его волю, ты и сам становишься его неотделимой молекулой, сливаешься с его жизнью, с его движением. И вот уже наступает удивительное безвременье, неподвижность мысли. Действительно: чей я и что я? Путешественник-первопроходец, ратник Ермака или, может быть, заяц, оказавшийся в лодке деда Мазая? Или птица, летящая над быстрой водой без видимой цели и смысла?
Но разве бывает полет без смысла?
Разве без цели плывут облака - белые по голубому?
Берега, поросшие тонконогими, хилыми на вид, но на редкость цепкими и жизнестойкими деревьями, были безлюдны: на такой крутизне кто удержится? Только всюду проникающие "сибирские верблюды" - туристы с огромными заплечниками - сумели обосноваться и тут, у впадения в Реку ручья. Они что-то прокричали Юре, но он не стал отвечать, не хотелось шуметь. Он и в самом деле как бы растворился во всем этом плывущем, голубеющем, звонко-тихом пространстве.
Но крики туристов, отраженные скалистыми берегами, что-то в нем все же нарушили, всколыхнули. Вдруг выросли перед его внутренним зрением, все заслонив собою, другие скалы - памятные красноярские "Столбы", незабываемая дорога к ним. И возникла не в первый раз Ева со своим микрофончиком: "Это у вас воскресный отдых или спортивное увлечение?" А вслед за этими простыми словами начали прорываться из прошлого совсем другие и совсем не простые уже: "Ты - третий, Юра… Ты даже четвертый… Ну а как же еще считать? Рядом со мной - двое, ты знаешь, и они сейчас от меня зависят… Нет, Юра, страшно все это, нельзя - ты пойми это! Мне ведь еще труднее. Женщине всегда труднее - она ведь за всех отвечает: и за детей своих, и за мужа, и за того человека, то есть за счастье того человека, который зовет ее от мужа, от ребенка". (В глазах ее стояли слезы, на лице застыло страдание, в голосе звучала то мольба, то жалоба, но в то же время чувствовалось: она и на этот раз не уступит.) "Ты сильный, Юра! - продолжала она. - Ты самый сильный из нас четверых, я чувствую это, и ты - самый свободный". - "Самая сильная сейчас, наверное, ты", - сказал Юра. "Ой, не сила это, не сила, а горе…"
Слезы наконец пролились из ее пронзительных страдальческих глаз, и она как-то странно, одними пальцами, кончиками пальцев начала вытирать их - как будто собирала в горсть. И еще попыталась улыбнуться. Ей не хотелось расставаться в обиде, непонимании или обозлении. Она даже готова была повернуть все "по-современному", когда легко сходятся и легко расстаются, оставляя надежду на будущие встречи. "Тебе хорошо сейчас? - не раз спрашивала она его. - Ну и не будем отравлять друг другу эти святые часы. Я сейчас все равно как в полете. Ну и пусть несет нас это воздушное течение. Полетаем пока…"
Юра от таких слов сердился. В нем собиралось что-то взрывчатое и темное. "Я для тебя - четвертый, но ты-то для меня одна! - почти кричал он от обиды и безнадежности. - И я не из тех, чтобы делить… или делиться!"- "Если ты меня любишь сейчас… - начинала Ева, и вся его ярость гасла, он снова готов был слушать и говорить о любви. - Если ты меня любишь - пусть нас несет куда-нибудь вдаль…"
Он вспоминал, а Река несла его на своей бугристой спине, поворачивая лодку по своей прихоти. "Пусть несет", - думал он о Реке и о жизни, и ему ничего уже не хотелось менять. Пусть несет…
Впереди стал слышен мощный шум воды. Оказывается, лодку прибило к правому берегу и несло в бурную протоку между береговыми камнями и высокой осклизло-черной скалой, что стояла в воде отдельно. Юра схватился за весла.
Но раньше, чем он начал грести, его вдруг поманило в этот кипящий бурун, в этот проран - и будь что будет! Пусть несет. На разлом так на разлом, на распыл так на распыл. Пусть несет. Есть гибельная радость водоворота…
Всего лишь секунду продержалось в нем это состояние, но ее хватило для того, чтобы упустить момент: лодку протащило через бурун, как по булыжнику, и выбросило на спокойную быстрину… Всего лишь мгновение, однако запомнилось оно, запечатлелось в памяти, как в сургучном конверте, - на долгое хранение. Может быть - на всю жизнь. Может быть - в назидание, может - для другой какой цели, еще не известной сегодня…
Все разговоры и молодежный треп за перемычкой оборвались как по команде. Гулкий толчок встряхнул землю, отозвался даже на воде в лодке.
- Смотрите, смотрите! - закричали девчонки.
На верху левобережной скалы, на врезке, распустился в это время веерообразный черный цветок, на глазах начал разрастаться, расширяться каждым лепестком и заодно, словно бы под возрастающей своей тяжестью, клониться книзу, в котлован. Стало слышно, как по плотине, по тугой земле, по кабинам кранов замолотили крупные и помельче камни, а когда они свое отбухали, вниз, по уже отработанной чистой врезке, по этому каменному ложу, в которое упрется плечо плотины, поползла с громким шорохом земляная, тоже с камушками, лавина, потом из нее вдруг вырвался и запрыгал вниз, с каждым прыжком все дальше отскакивая, запоздалый большой валун и гулко бухнулся за плотиной, там, где варламовские ребята уже начинали бетонировать круглые, точно рассчитанные основания под будущие энергоблоки… Очень скоро выяснится, что он там натворил.
Текущая, шуршащая по врезке лавина тоже постепенно разрасталась, распространялась во все стороны серым пылевым облаком. Запах сгоревшей взрывчатки и прокаленной на страшном огне земли почувствовался и здесь, за перемычкой. Кто-то на берегу закашлялся, кто-то чихнул, а девушка-студотрядовка в новенькой чистенькой курточке удивленно и почти радостно вскрикнула:
- Ой, ребята, смотрите, вы сразу все загорели!
Николай Васильевич и Юра, люди опытные, не торопились выходить из лодки: у воды воздух все-таки почище и посвежее. Они уходили отсюда последними. Но и на их долю осталось достаточно пыли и гари. Пока они дошли до своего переносного домика, их лица и руки покрылись тонким наждачным слоем.
- Ты можешь ехать домой, а я уж пойду расстраиваться, - сказал Николай Васильевич у домика.
- Может, наоборот, шеф? - предложил Юра. - Мы ведь только что говорили.
- О том и говорили…
Нет, такого "шефа" не вдруг отодвинешь от его дел, забот и расстройств. "Трудновато вам с ним придется, Михал Михалыч".
Юра оставил в прорабской каску, помахал рукой Гере и Любе, которые не торопились домой, и вышел. Увидел отца. С неспешной возрастной своей степенностью направлялся "шеф" к этажерке.
В тенистом ущелье проезда, где и в жаркий день бывает прохладно и сыро, Юре стали попадаться навстречу ребята из вечерней смены, задержанные взрывом на подступах к котловану. А впереди, по всей дороге, вразброд и вразвалочку уходили те, кто отработал свое в дневную смену, на солнцепеке.
Еще из проезда Юра увидел знакомый штабной домик, и не узнал его. Все стекла в нем были выбиты, и дом смотрел на мир пустыми темными глазницами, казался брошенным, нежилым. Над крышей понуро висел потемневший и потрепанный, как после боя, флаг. Невольно думалось о каком-то бедствии и бегстве - и о том, не пострадал ли кто из его знакомых штабных?
Эти взрывы и в самом деле как бедствие, от них и в самом деле бегут и прячутся, бросая работу и механизмы. До сих пор в котловане пахнет тревогой и гарью. Под левым берегом, рядом с фундаментами первых гидроагрегатов, насыпало взрывом изрядную горку породы, и туда все еще стекала струя земли и мелких камушков. На крайних блоках плотины тоже наверняка насыпало камней и вообще натворило недобрых дел. Что-то могло залететь и на довольно далекий второй участок - не зря "шеф" пошел проверять…
Юра вдруг остановился и подивился спокойствию, с которым он тут обо всем рассуждает. Подивился своему душевному благополучию. Секунду-другую постоял, словно бы что-то вспоминая, и повернул обратно. Как будто что-то забыл.
Отца он нашел в третьей, обычно не выделявшейся среди других, "тихой" бригаде. В блоке шли спешные работы по спасению бетона от преждевременного схватывания. Ребята расстилали на критическом участке бетона брезент и смачивали его водой; бригадир Степан Дуняшкин, неприметный, небольшого роста мужичок, то и дело поглядывал через выгородку вниз и кричал стропалю, чтобы тот скорее подавал новый бетон, чтобы закрыть им старый, а стропаль кричал, на кого-то сердясь, что "белазы" к нему не подходят… Юра сообразил, что тут как раз для него наклевывается работенка. Быстро скатился по этажерке вниз, остановил у проезда первый же "белаз" и привел его к стропалю третьей бригады. Пришлось, конечно, поуговаривать шофера и кое-что приврать, но блок стоил того…
Было уже семь часов вечера, когда Густовы, отец и сын, возвращались домой. По дороге Николай Васильевич спросил:
- Ты зачем вернулся-то?
- Устыдился, - честно признался Юра.
- Я же тебя отпустил.
- А мне и самому можно было сообразить.
- Это, конечно, никогда не вредно.
Они помолчали, пожалуй, оба довольные, что обменялись этими словами.
- В общем-то молодец, что вернулся, - добавил потом, для завершения разговора, Николай Васильевич. - И помог, и показал себя хозяином.
Последние слова были, наверное, не обязательны, но Николай Васильевич во всем любил полную ясность и завершенность.
8
В поселке, когда поравнялись с популярным кафе "Баргузин", Юра потрогал усы и предложил:
- Зайдем, промоем горло.
Но Николай Васильевич отказался:
- Ты мне домой принеси пивка. Если будет.
И очень хорошо, что он не зашел! Потому что едва Юра обвел взглядом дальние от дверей столики - есть ли свободное место? - как увидел Надю, уже чуть-чуть под хмельком и в довольно веселой компании. Правда, стол был у них без мужчин, но зато какие-то ухари перегибались и тянулись к ним из-за соседнего стола. И был среди этих ухарей хорошо запомнившийся Юре "индеец", с которым он так ловко сыграл недавно в карты. А Надя пировала со своей товаркой из отдела рабочего проектирования Лилей и с какой-то еще молодой женщиной, вроде нездешней.
Заметив брата, Надя помахала ему рукой и позвала:
- Юра, иди к нам, если хочешь!
- Еще бы не захотеть в такое прекрасное общество! - сказал он, усаживаясь в свободное, четвертое кресло.
- Ого! - обратила к нему накрашенное лицо незнакомка. - Есть еще мужчины, которые говорят дамам комплименты.
Юра не отозвался: ему не понравилась эта третья, слишком уж накрашенная.
Для него нашли стакан, налили из большой, в три четверти литра, бутылки красного узбекского портвейна.
- Спасибо, девочки, но это для меня слишком крепко, - отказался Юра. И поймал за руку проходившую мимо знакомую официантку. - Валечка, мне пива, две.
- Нету, Юра! - пожаловалась Валя.
- Тогда бутылку сухого… и все-таки бутылку пива с собой. Надо! Для шефа.
- Ну, попрошу там…
- А нам? - капризно спросила третья.
- А вам вот этого хватит. - Юра переставил к ней стакан портвейна, налитый для него.
- Девочки, а что он здесь раскомандовался? - возмутилась третья. - Мы собрались, чтобы эмансипироваться.
- Это Надюшин брат, - сказала Лиля. - Он это так.
- Почему он не представился дамам?
Она была не столько пьяна, сколько хотела казаться выпившей и раскованной. Обычно так ведут себя подростки.
- Честь имею. - Юра встал. - Густов-младший.
- Лионелла, - представилась незнакомка.
- Юриокарий, - не сдержался Юра, смеясь глазами.
- И не смешно! - сказала Лионелла.
- Зато красиво, - не унимался Юра.
И так продолжалось бы дальше, если бы Надя не остановила их. Она сказала Юре, что Неля - их новая сотрудница, приехала из Ленинграда…
Юра утихомирился. Зато вдруг активизировался "индеец". Перевесившись через спинку своего кресла, он заговорил:
- Девочки, а вас там не слишком много? Три к одному - это несправедливо.
- Что вы предлагаете? - кокетливо спросила Неля.
- Объединиться.
- В этом что-то есть! - полусогласилась Неля.
"Индеец" встал, отодвигая кресло.
- Ты, парень, не суетись раньше времени, - сказал Юра.
- А ты что-то слишком часто стал возникать передо мной, инженер, - не отступил тот.
- Нет, ну, ребята, ну зачем вам ссориться? - новым, миротворческим голосом заговорила Неля.
- Устами красавицы глаголет истина, - изрек "индеец" и предложил сдвинуть столы. Надя тоже поддержала его, тут же лихо допив свой стакан.
Юре захотелось уйти. Но все же оставить Надю в такой компании он не мог и потому остался за общим столом, наблюдая и слушая. Его участие в беседе было уже не обязательным, каждый слушал себя, так что сидеть вот так, потягивая свое сухое, было даже любопытно.
Однако настало и такое время, когда ему пришлось остановить сестру.
- Надя, ты уже пьяненькая. Пошли домой! - тихо сказал он.
- Не хочу, не хочу, не хочу! - закапризничала она, как в детстве. Потом на нее нашло быстрое просветление, и она наклонилась к нему, зашептала доверительно и почти трезво: - Юронька, я буду слушаться тебя, как маленькая слушалась, только не уводи меня, пожалуйста. Мне хорошо сейчас, понимаешь? Ни о чем не думается, никого мне не надо.
- Зато к тебе лезут. - Юра никак не мог смириться с тем, что с другой стороны рядом с Надей сидел "индеец" и все норовил облапить ее.
- А что мне, свободной-то, Юраша? - Надя вдруг выпрямилась, как будто нарочно выпятив свою красивую грудь, и в глазах ее вспыхнуло что-то в ней не знакомое, озорное или ухарское.
А "индеец" поддал жару:
- Вот это женщина! Избираем ее королевой стола. Кто против?
Против никого не было. Надя вышла зачем-то на тот свободный "пятачок" между столами, на котором в субботу и воскресенье танцуют, раскинула руки, пошла по кругу… и пошатнулась.
Нет, надо было все-таки уводить ее, чтобы не позорилась.
Юра встал. Сделал вид, что подключается к танцу, прошелся, так же раскинув руки, и тихонько начал вразумлять сестру:
- Наденька, ты у меня схлопочешь. Не здесь, так дома… Ты меня знаешь.
- А что я такого делаю?
- Шатаешься - вот что!
- Правда? - Она, кажется, осознала то, что услышала, и сразу протрезвела: - Тогда спасай меня, братик.
Юра сказал официантке, что еще вернется, и вышел с Надей из кафе. Ему приходилось крепко держать сестрицу под руку, потому что она вся как-то размякла, отяжелела, стала неуклюжей и неловкой.
- Куда ты меня волочешь? - спросила она на улице.
- Только не к нам домой. Увидят тебя, такую…
- Плохо выгляжу, да?.. Ну, ты сам все реши, Юр. И не сердись на меня, хорошо?
- Всыпал бы я тебе, да великовата стала, выросла.
- Я еще не совсем плохая, Юр! Я просто несчастливая получилась.
Когда поднялись в Надину квартиру, чистенькую, прибранную, но словно бы еще не обжитую, Юра повел покорную сестру в ванную и велел хорошенько умыться, а сам прошел в комнату и включил телевизор. Там что-то пели.
Надя не появлялась долго, а появившись, первым делом сообщила:
- Меня скоро из квартиры выселят.
- Это почему же?
- Сам посуди: можно ли при таком жилищном голоде оставить брошенной бабе отдельную квартиру?
Юра подумал и согласился, что действительно могут выселить.
- Куда же ты пойдешь? - спросил он.
- В общежитие.
- Ну этого-то не будет. Я поговорю с отцом.
Надя села на диван и вдруг беспомощно, по-детски захныкала.
- Ну почему я такая неудачливая, Юра? - приговаривала она. - Ну ведь не хуже всех - и честная, преданная была. Что ему не жилось со мной?
Юра заерзал в креслице, не зная, как ее утешать, как уговаривать.
- А хочешь, я поеду к нему? - вдруг родилась у него идея. - Возьму отпуск - и поеду. Разыщу, набью морду и привезу, брошу к твоим ногам.
- Он тоже сильный, Юрочка, - усмехнулась Надя.
- Ничего, справимся. Всегда сильней тот, кто прав.