Он задал Зотову еще вопрос, потом еще и еще. Зотов только перекладывал с места на место мел. Глядя на плоское, как вывеска, лицо профессора, Зотов думал, что Петрову трудно, вероятно, при столь малом росте вместить такую бездну учености. Когда-нибудь он лопнет… Зотов отчетливо представил себе, как формулы, определения и чертежи, прорвав живот Петрова-Ланского, льются на пол, а сам Петров-Ланской со скорбным недоумением глядит из-под очков на это печальное зрелище.
Зотову стало смешно, и он улыбнулся во весь рот.
Эта улыбка показалась Петрову-Ланскому такой неуместной и глупой, что он в комическом негодовании даже остановился на полуслове.
- Что же я сказал смешного? - обиженно спросил он.
И тут только Зотов сообразил, где он и как непристойно его поведение. Но ему уже было все равно.
Выходя из аудитории, Зотов вспомнил, что коэффициент двухтактного двигателя колеблется от 12 до 19. Об этом упоминал в одной из прошлогодних лекций Лавр Петрович Лебедуха.
Зотова и самого удивляло собственное равнодушие. Он "засыпался" и безнадежно осрамился в глазах всего курса. С каким пренебрежением этот гад Петров-Ланской сказал ему: "можете итти". И все-таки он огорчился гораздо меньше, чем вчера, когда Величкин неосторожным движением опрокинул тушь на первый чертеж резца и работа многих дней оказалась погребенной под траурной крышкой, как под черной гробовой парчой.
Должно быть, и в самом деле институт стал прошлым. Настоящим была работа над изобретением. А будущим… О, оно придет, это будущее.
Будущее! Нет в человеческом языке другого слова, подобного этому. Оно - знамя, развевающееся над баррикадой, пароль и обещание, ракета, рассыпающаяся над темным полем.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Чем глубже Зотов и Величкин продвигались вперед, тем дальше отходил от них конец работы, тем больше новых, раньше невидных препятствий перегораживали шоссе. То, что на втором километре представлялось легким или несущественным, выдвигалось из тумана трудностью первой величины. Так случилось с вопросом об угле резания. В начале работы о нем даже не подумали. Только в марте выяснилось, что без установления этого угла нельзя будет сделать резец. Открылась новая и большая задача.
Величкину много помогало его своеобразное чутье к машинам, которое в свое время и позволило ему в короткий срок сделаться хорошим шофером на "Артеме" и дельным токарем на фабрике "Октябрь". Он понимал железную душу двигателя, как мохнатый охотничий пес понимает хитрые иероглифы лесных запахов. Однажды Зотов, наполовину в шутку, задал ему тот же вопрос о коэффициенте двухтактных двигателей, на который сам не сумел ответить Петрову-Ланскому. Пока Зотов, для наглядности, чертил типы двигателей, Величкин ломал спички и теребил свой ремень. Затем он пожевал губами и об явил совершенно правильную цифру. Зотов так и не дознался, каким способом Величкин додумался до решения.
- Вижу, вот и все. Ну, чего ты пристал? - только и ответил ему Величкин. В конце концов Зотов перестал расспрашивать и решил, что Величкин знал ответ раньше. Но он ошибался. Это было только одно из проявлений чутья.
Однако Величкину жестоко нехватало знаний. Часто, когда Зотов производил какие-нибудь выкладки и расчеты, Величкин сидел молча без дела. Правда, все их сотрудничество затем и затеялось, чтобы богатство идей и выдумок одного дополнить знаниями другого. Но это не мешало Величкину в таких случаях чувствовать себя лишним а пришибленным.
Нужно было учиться. И Величкин читал. Он читал за обедом, в трамвае, на улице, останавливаясь у пыльных сокровищниц букинистов. Он набирал в библиотеках охапки толстых кирпичных книг и вносил их в комнату, как вязанки дров. Валентин Матусевич отбирал для него и складывал на редакционный шкаф журналы и книги, присылаемые для отзыва техническими издательствами. Раз в неделю Величкин приходил за ними.
Большинство томов не сообщало Величкину ничего нового об интересующем его. Он с грохотом захлопывал их после третьей страницы. Зато некоторые, немногие, он берег и даже иногда перечитывал, чтобы лучше освоить идеи и факты. К весне во всем, что касалось технологии стали и обработки металлов, он разбирался немногим хуже Зотова.
Одно дело, когда человек учится "вообще", всему по малости, и совсем иное, когда сведения, цифры и обобщения подбираются для определенной конкретной цели, ради одной какой-нибудь проблемы и вокруг нее. В основном это и составляет секрет превосходства академика, пишущего очередную диссертацию, над школьником, изучающим алгебру или биологию.
Величкин оброс рыжей щетиной, странно контрастировавшей с его черной головой. Синие круги под глазами вызывали многочисленные и очень язвительные насмешки фабричных комсомолок и товарищей. Мать уже перестала упрекать его и только вздыхала да покачивала головой, когда приходилось переставлять пуговицы на сделавшемся просторным белье сына.
Галю он не видел очень давно. Из лапидарных сообщений Валентина, почти диктуемых между двумя абзацами фельетона, Величкин знал, что Галю по протекции брата приняли среди года в экономический техникум.
- Ну, она, брат, совсем переменилась, - говорил всякий раз Валентин. Но в чем заключалась перемена он никогда не успевал рассказать, потому что какой нибудь из трех телефонов издавал хриплое и неприятное ржание. Рассказ о переменах в характере и поведении Гали Матусевич систематически откладывался до следующего свидания.
Денег на инструменты, разумеется, не было, хотя Величкин и тратил половину получки на изобретение. Эту жалкую сумму приходилось целиком ухлопывать на плотные и тяжелые, как фанера, листы ватманской бумаги, химические реактивы, нужнейшие книги и тушь. Все окна в комнате Величкина были заставлены пустыми пузырьками из-под туши. Теперь они только отражали своими гранями редкие лучи зимнего солнца, а раньше в них хранилась сконденсированная в нескольких кубических сантиметрах вся чернота двенадцати часовой зимней ночи. Они были наполнены расплавленными основаниями маковых лепестков. Из них черпали рейсфедеры, чтобы после скатывать с острия на бумагу тончайшие шарики черни.
Инструменты приходилось выклянчивать или добывать хитростью Величкину на фабрике, а Зотову в лабораториях и мастерских института.
Зотову это было особенно затруднительно еще и потому, что давно миновало время, когда он числился чуть ли не примерным студентом. Ни один руководитель семинария не мог похвалиться тем, что видел Зотова за год более двух раз.
Изобретение почти превращалось в скачку с препятствиями. Вряд ли в худших условиях работал даже юный Эдисон в своем железнодорожном вагоне.
Величкин знал, что рано или поздно ему придется уйти с фабрики. Изобретение требовало его целиком. Работы была бездна. При нормальном шестичасовом рабочем дне ее смело могло хватить на добрый десяток лет. Но они не могли позволить себе такую роскошь! Нужно было кончать скорее!
Величкина не страшила потеря заработка. Он знал, что хоть впроголодь, а проживет вместе с Зотовым на стипендию. Но мать, - как быть с нею? И неужели ради счастья чужих матерей придется сломать позднее счастье той, которая вывела его за руку в мир?
Однако это стояло еще в будущем. А сейчас нужно было работать. И изобретатели работали. Они жили в том темпе, в каком живет артист перед первой большой ролью, боксер, тренирующийся к ответственному состязанию, музыкант накануне выступления для тончайших знатоков. Разница была в одном: музыкант, чтобы намотать на колки своей скрипки нервы слушателей, терзает свой мозг и тонкие пальцы каких-нибудь две недели. Они же обрекли себя на полтора, а всего вероятней, на два года беспощадной работы. В течение этих лет у них не будет ни одной минуты и ни одного поступка своих. Все пожирает и будет пожирать изобретение.
Однако разговор об отступлении не подымался ни разу. Договор был подписан и скреплен чугунной печатью.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
(Из дневника Галины Матусевич)
3 с е н т я б р я. Давно ли я так же отворяла окно и на ржавый подоконник легко вспрыгивала подружка-весна. Взбалмошная девчонка щекотала мое лицо своими распущенными пушистыми волосами. Она воробьиным голосом чирикала для меня лучшие из своих легких, как лепестки, песен. А сегодня в открытое окно тепло и ровно дышит ранняя антоновская осень. Желтые, полуистлевшие листья один за другим облетают с бульварных деревьев. Они падают на ворсистые суконные плечи, на фетровые макушки прохожих, на влажный гравий аллей, на скамейки, так отсыревшие от многих дождей, что из них ногтями можно выдирать черные крошащиеся щепки.
6 с е н т я б р я. Около этого времени в прошлом году начались занятия в техникуме. Всего год, но много за эти двенадцать месяцев переместилось в моей жизни. Я все перестелила по-новому, расставила другую мебель и оклеила другими обоями свои мысли. Год тому назад или полтора мой каждый день начинался с того, что, проснувшись, я принималась терзать себя и царапать когтями. Я обзывала себя ни к чему непригодной мразью, уездной барышней и всякими другими нелестными кличками. "Что меня ждет, - думала я, - быть мужней женой? Или акушеркой? Какая мелочь, гадость, скука!"
А сейчас я живу в Москве у Покровских ворог. И, самое главное, самое лучшее, я - комсомолка! Комсомолка не только потому, что мне выдали беленькую кандидатскую карточку, а потому, что это для меня новая полоса в жизни, с этим связан совершенный перелом во всех взглядах. Нет, хотя не во всех, но в одном, самом главном.
10 с е н т я б р я. Все-таки первый, кто кое-чему научил меня - Сергей. Он называл это теорией винтика. Название забавное, но сущность именно такая. Никаких великих дел, необычайностей, ничего этого не нужно. А работать на своей полочке. Например, в прошлом году в техникуме из 500 учащихся было всего 60 комсомольцев. В коридорах и аудиториях все принадлежало пижонам и расфуфыренным девицам с крашеными бровями.
Теперь 70% нового приема - комсомольцы. Есть даже и члены партии. Преподавание совершенно перестроили. Дальтон-план и т. п. И ведь все это взято нашими усилиями.
Здесь есть и моя доля. Меня еще намечают в исполбюро. Что еще нужно? Каких еще чудесных и неожиданных событий? Работай - и все тут!
23 с е н т я б р я. Какая я дура! Хожу по улицам, улыбаюсь и размахиваю портфелем.
25 с е н т я б р я. Сейчас подумала, что за все лето видела Сережу только три или четыре раза. Он к нам на дачу почти не ездил. И вообще какой-то стал странный, худой, молчаливый.
28 с е н т я б р я. Валька смеется, он говорит, что я запираю двери в техникуме. Ничего нет смешного! Мне вообще ужасно надоел этот его всегдашний барственный превосходительный тон. Обо всем он трактует как пресыщенный лорд в монокле и вечно возится со своими зелеными и красными ликерами. Все ему или забавно или глупо, или давно известно и скучно. Подумаешь, какой ветеран революции! Может, у него работа и более значительная, чем моя, и все такое, но что же из этого?
3 о к т я б р я. Сегодня сдавала работу по истмату и вспомнила: когда Валька тотчас после приезда спросил, какая разница между комсомолом и партией, я бойко ответила: "По-моему, идейная сила сейчас на стороне комсомола!" Что я хотела этим сказать? Вот ведь какая дуреха была!
4 о к т я б р я. Опять сцена, почему я не прихожу домой обедать и обедаю "чорт знает где, по каким-то столовкам".
Что же ужасного, если я обедаю с ребятами? Неловко и вообще глупо отделяться. Подумаешь, какой ужас! Борщ будет не так жирен. Есть о чем разговаривать! Мать думает, что все это она говорит "для моей же пользы", ей все кажется, что я не восемнадцатилетняя дылда, а несмышленый младенец. Знает ведь, что калоши я все равно не напялю, так нет, непременно ей нужно приставать с этими калошами: "Надень калоши" или: "Смотри же, не простудись без калош". А самое тяжелое - это, что я материально от них завишу.
5 о к т я б р я. Отец поступил на службу в какое-то издательство. Он как-то присмирел в Москве. Только глухо ворчит да читает "Известия".
8 о к т я б р я. Чорт побери! Как мне раньше это не влезло в голову!
13 о к т я б р я. Мать устроила глаза раненой газели, когда я ей сказала. Она с таким отчаянным лицом смотрела, как я складываю вещи, что мне даже жалко стало.
Отец, узнав новость, ничего не сказал и сел обедать. Очевидно, он окончательно примирился с существованием советской власти и блудных детей.
Как может жить с ними Валька? Почему его уважают все тети Маруси, в которых самое слово "коммунист" вызывает испарину и одышку? Ведь нельзя сказать, что он неискренний. Это будет неправда. В чем же здесь загадка? Или они его 500 целковых в месяц уважают?
19 о к т я б р я. Итак, сегодня неделя моей жизни в общежитии. Хочу спать, как собака, но все-таки запишу кое-что. По совести признаться, здесь не слишком приглядно. Наше постоянное общежитие ремонтируется, мы живем пока во временном, наскоро приспособленном не то из булочной, не то из мануфактурного склада или чего-то еще в этом стиле. Спим тремя ярусами на полках, где раньше лежал товар. Полки очень узкие, - не будь с краю загородок, можно бы упасть. Я сплю во втором этаже.
Из нашего техникума здесь только трое: Ленка, я и Рита. Остальные - кто откуда. Есть даже из консерватории. Одна сумасшедшая. Ну, может быть, и не совсем сумасшедшая, но почти. Учительница, ей лет 40. Сама рассказывает, что год назад, не долечившись, убежала из психиатрической лечебницы. Она пишет какую-то диссертацию для педфака. Хотя в общежитии электричество, но она на последние деньги купила керосиновую семилинейку. Свою диссертацию она пишет чернильным карандашом и на бумаге почти такой же грязной, как ее платья и рубашки. Я бы не дотронулась до них даже щипцами.
25 о к т я б р я. Очень хорошо в библиотеке! Каждый стила учебу. А Дальтон-план - не лекции. Зверская штука! Приходится заниматься.
25 о к т я б р я. Очень хорошо в библиотеке! Каждый раз все больше мне нравится. Наверное, пятьсот человек или пять тысяч читают и записывают. Горят лампы под белыми абажурами ("белей, чем бред, чем абажур, чем белый бинт на лбу". Но эти не такие белые. Не холодно-белые, как стены, марля. У них белизна теплая! Это детство, но мне всегда приятно, что вот, мол, какая я умная, занимаюсь среди толпы серьезных людей.
Встретила Сергея. Он меня проводил до общежития. Всю дорогу расхваливал "своего друга Зотова". Действительно, Иннокентий интересный парень, я и сама это знаю. Но он мне так надоел с его силой, что я сказала: "Медведь - тоже сильное животное". Можно было подумать, что он выступает в качестве свата!
28 о к т я б р я. Случайно нашли в химическом кабинете пачку писем Николая Ляцкого. Его братья, оказывается, были активными белогвардейцами, членами какого-то центра. Один из них расстрелян, а другой за границей. Сам Ляцкий носил всякие листовки и бегал по городу с белогвардейскими поручениями. Неудивительна теперь его прошлогодняя роль организатора и руководителя противокомсомольской бузы.
Переслали все материалы в ГПУ.
Что, если бы мать пришла в общежитие, как она это порывалась вчера сделать? Она бы "рвала, и метала"!
31 о к т я б р я. Сегодня сразу два гигантских происшествия. Во-первых, выдали стипендию, и я купила себе перчатки, а во-вторых, меня за два месяца до срока перевели в члены ВЛКСМ и вручили билет.
4 н о я б р я. Бывает вечером такой особенный час, когда и спишь и не спишь. В голове бродят какие-то об’едки настоящих мыслей. Лежишь, тянешься, тепло, хорошо, как коту на солнышке.
Наши полки - моя, Лены и Ритки - рядом. Разговор начался, кажется, с того, что Рита сказала:
- Мы лежим на этих досках, как штуки мануфактуры.
И мы стали обсуждать, кто из какой ткани сделан. Каждый человек имеет ведь свой музыкальный тон, цвет, материю. Решили, что Ритка - ситцевая. Такой пестрый, ломкий ситец. Лена - из тяжелого гвардейского сукна, а я - не то из фланели, не то из бархата. Потом пошли совсем уж глупые и институтские разговоры. Решили высказать откровенно, какие у кого недостатки. Ну, и утром стыдно было смотреть в глаза друг другу. Мне сейчас стыдновато за эти разговорчики, почти как за "идейную силу комсомола".
15 н о я б р я. Вчера я до часу сидела в комнате исполбюро и подсчитывала приход и расход. Кроме всего прочего, я ведь еще и казначей.
Каморку радиаторы прогрели, как ванну. Было совсем тихо, только в большом желтом шкафу иногда шуршали мыши, доедая прошлогодние протоколы, да за стеной на кухне пел и рычал водопровод.
Я выглянула в окно.
За углом гудел спускающийся под гору трамвай. Это был последний вагон. Потом я осталась одна в целом мире. От меня до ближайшей звезды насчитывалось три миллиона километров, а на земле не было никого. Все люди и шумы, которые населяли город, умерли, а может быть, их даже никогда и не было. И не будет, если я сама не выдумаю.
Так мне сделалось жутко, что я вслух сказала.
- В Париже есть Эйфелева башня!
Голос прозвучал очень странно в этой пустой тишине, но как-то сразу я почувствовала, что вокруг двести вселенных и что в доме напротив, за каждым темным окном, живут люди, целуются, спят, обдумывают завтрашний день, у каждого из них своя жизнь, и все-таки мы все живем вместе и рядом. И надо жить своей жизнью и делать свое дело и найти расписку Гродзенского на двенадцать рублей.
21 н о я б р я. Если те ночные разговоры были институтщиной, то тем более институтщина - дневник. Копанье в самой себе и мелкие подробности из жизни и быта Гали Матусевич. Кому это нужно? Потомству что ли? Какая ерунда! В N-ске, действительно, я бы лопнула от злости и тоски, если бы не отводила их в дневник. А теперь?
Работа исполбюро достаточно освещается в протоколах и отчетах!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
- Сергей, ты не шути, я был сторонник ЦК и остался его, - Ильюша Францель тщательно вылизал кончики пальцев и потер их один о другой, как это делает умывающийся кролик.
- И остался им, ты хочешь сказать?
- Все равно.
Они с Величкиным сидели на куче железного лома у стены прядильного корпуса. Углы, пересекающиеся плоскости и ржавые сферы, материализированные постулаты Эвклида громоздились вокруг них. Маленький паровичок суетливо бегал по двору, стуча ровно и часто, как швейная машинка.
- Так в чем же тогда дело и зачем ты меня так таинственно позвал? Ты сказал, что у тебя какие-то сомнения. Я вот и подумал…
- Да нет же! В двадцать третьем году, когда я был в Минске секретарем комитета…
- Знаю, знаю! Ты громил троцкизм, и тебя на руках выносили с собраний!
- Ну, не на руках… Во всяком случае я никогда не был и не буду троцкист, - сказал Илюша, снова принимаясь за свои пальцы. - У меня сомнения совсем другого, личного свойства.
- Ну, так чего же? Смелее, старик!
Величкину и в самом деле было любопытно, какие такие сомнения одолели Илюшу Францеля. Да и могли ли вообще существовать какие-нибудь сомнения у этого вечно суетящегося, всегда спешащего и опаздывающего, бестолкового и милого красноглазого минского активиста? Неужели и он, как прочие смертные, подвержен мучениям раздумий и колебаний?
- Видишь ли… - начал Илюша.