Он засмеялся, встал, снова сел, еще раз вылизал пальцы и скептически посмотрел на них. Наконец Францель решился.
- Скажи, Сергей, по-твоему коммунист имеет право покончить с собой?
Величкин почувствовал, что вопрос задан далеко не академический. Илюша спрашивал о своем и наболевшем.
Еще не совсем понимая, в чем дело, Величкин тихо и почти ласково сказал:
- Зачем ты это спрашиваешь, Илюша, а?
- Сергей, это же большое безобразие, когда человек болен! - заволновался Францель.
- Пустое! Всякую болезнь можно вылечить. Только против насморка медицина бессильна.
- Да нет, совсем не всякую. Бывают такие, что и не вылечишь, а что же тогда делать?
- Жить, пока можешь! Барахтаться кое-как! А главное - работать, делать свое дело! Мы живем не только ради собственного удовольствия, ты и сам это понимаешь.
- Понимаю-то понимаю только, мне думается, это очень, так сказать тяжело…
- Ничего не попишешь. И потом, что такое неизлечимая болезнь? Никто из нас не знает, когда его призовет господь. Может, какой-нибудь неизлечимый чахоточник будет жить и жить, а я, его здоровый и полнокровный сосед, сегодня попаду под трамвай.
- Не в этом дело, а тяжело быть, так сказать, неполным человеком.
- А уж это вовсе вздор! Ты полагаешь, здоровый Володька Татаринов был бы более "полный человек", чем больной Карл Маркс?
- Значит, по-твоему - нельзя?
- Нет, - твердо ответил Величкин, - ни в каком разе! Разве что с особого разрешения Центрального Комитета. А так - ни-ни! Даже, пожалуй, в устав надо бы внести. И притом, кто сказал, что ты неизлечимо болен?
- Обо мне речи нет. Это я, так сказать, вообще спрашивал.
- Вообще? - с сомнением переспросил Величкин. - То-то, вообще!
Они посидели несколько минут молча. Величкин вытащил из кармана сверток и, развернув его, отломил половину бутерброда Францелю.
- Лопай! - коротко сказал он.
Илюша, не глядя, как бы машинально, взял бутерброд и с жадностью принялся за еду.
- Сергей, - сказал он, утирая рот желтым платком, - я хотел спросить насчет твоего изобретения…
Величкин вопросительно посмотрел на приятеля.
- Я слышал, ты хочешь бросить фабрику из-за этой волынки. Так это будет большое безобразие!
- Почему же? - спросил Величкин, вз’ерошиваясь.
- Ты сделаешь, так сказать, крупный промах. Еще неизвестно, что выйдет из твоего изобретения. А здесь на фабрике ты все же варишься в пролетарском котле. Нам всем это необходимо.
- Может быть. Даже больше того: мне не только необходимо, но и гораздо приятней работать на фабрике и ни о чем не думать, чем мучиться с этой штукой. Но я же просто не имею права! Это все равно, что видеть вора и не схватить его за руку! Работа теперешними резцами - это то же воровство.
- Но ведь ты не отрицаешь того, что из всей твоей шарманки может ничего не выйти?
- Отрицаю! - сказал Величкин категорически. - Выйдет, непременно! Как то, что сейчас двенадцать часов! Уж я бы не взялся, если бы не знал. Неужели ты мне не доверяешь?
Подтверждая слова Величкина, гудок, точно мембрана, задрожал на конце трубы. Величкин поднялся и пошел в цех.
- Зайди к Данилову, - крикнул ему вдогонку Францель. - Я видел его итти по двору, и он тебя звал.
Величкин понял, что Илюша говорил с чужого голоса. Это только предварительная разведка Данилова. Александр Тихонович станет говорить о том же.
Величкин, как и все на фабрике, относился с невольным уважением к этому коротконогому энергичному человеку. Он даже немного гордился дружбой с Даниловым и ничего так не хотел сейчас, как убедить его в своей правоте. Дело здесь заключалось не в том, что Данилов - секретарь ячейки. Он был, кроме того, еще и человеком, советы которого Величкин очень высоко ценил.
Когда Величкин вошел в комнату ячейки, Данилов, положив левую руку на стол, с ужасом и любопытством разглядывал загоревшийся повыше кисти прыщ. Александр Тихонович очень боялся болезней и тщательно заливал иодом всякую ничтожную царапину или ранку. В его голове больше помещалось историй о заражениях крови, болезнях и загадочных недугах, чем сидело угрей у него на носу. А угрей этих было тоже препорядочно! Он часто и охотно рассуждал о бациллах и злокачественных опухолях, жаловался на какие-то таинственные боли в пояснице и на ломоту в суставах. Поздоровавшись с Величкиным, Данилов встал и запер дверь на согнутый крючок.
- Так надежней, - пояснил он. - Буду говорить с тобой напрямик, - начал он, садясь на место и сладострастно придавливая пальцем багровый прыщ. - Тут подано одно заявление. Вот возьми, ознакомься.
Он раскрыл синюю папку.
Величкин успел заметить, что на обложке ее написано: "О тов. Величкине". Острая боль клюнула его под ребро. Заявление было написано фиолетовыми чернилами на четырех больших страницах. Величкин взглянул на подпись.
- Маршанов, - сказал наблюдавший за ним Данилов. - Копает против меня. У него расчет тонкий: я за тебя заступлюсь, а он на этой невыгодной для нас почве даст мне бой.
Дочитав до конца, Величкин аккуратно сложил заявление и молча протянул его через стол Данилову.
- Ознакомился? - спросил Александр Тихонович. - Теперь я его изорву, - сказал он, раздирая заявление на части. - Ну, а теперь. - Данилов сбросил обрывки в корзину, - ты то же самое проделаешь вот с этим. Он вынул из папки сложенную вчетверо бумагу.
- Позволь, - сказал Величкин недоумевая. - Это ведь мое заявление?..
- Вот именно! Поэтому ты его сам и уничтожь!
- Но зачем? Я действительно хочу уйти с фабрики, чтобы несколько месяцев или, может быть, полгода поработать над изобретением.
Данилов помолчал немного.
- Там Маршанов пишет, что ты - примазавшийся интеллигент, что рабочая психология тебе чужда. Конечно, я считаю это вздором. Докажи, что я не ошибаюсь! - И он еще раз настойчиво ткнул Величкину его заявление.
- Это будет глупейший способ доказательства! - возмутился Величкин. - Так я ничего не докажу, кроме собственной дурости. Новое дело! Человек стоит накануне огромной победы, нужной для всего государства, а ему предлагают не петушиться и лечь спать. Нет, брат, этот номер не пройдет!
Величкин встал и, подергивая плечами, прошел несколько раз от стола к двери.
- Не горячись, - еще спокойней сказал Данилов. - Во всем этом ты прав. Но пойми: Маршанов вовсе не без оснований обвиняет тебя в манкировании партработой. Так или нет?
- Ну, так!
- Ты мажешь изобретать что угодно и сколько хочешь, но оставаться партийцем обязан. Так?
- Справедливо. - Величкин вспомнил, как Елена Федоровна говорила: "Ты можешь изобретать что угодно, но ложиться во-время спать", и усмехнулся этому совпадению. Эта улыбка обидела Данилова. Он стиснул зубы и досчитал про себя до двадцати, чтобы не загорячиться.
- Так вот. Это мы имеем сейчас, когда ты все-таки на фабрике, вместе со всеми нами. А когда уйдешь? У всей этой истории может быть очень печальный конец. Сегодня я порвал заявление Маршанова, а завтра мне напишут десять Маршановых. Да и, к тому же сказать, хорошо, если твое изобретение пройдет. А если ты останешься на бобах, в чем я лично почти не сомневаюсь? Ведь над изобретениями работают тысячи, а действительно удаются десятки.
- Мое удастся, - вяло сказал Величкин. - Оно не может…
Он не докончил и стал рассматривать голубей, прыгавших по подоконнику и ворковавших в тон ровной и непрерывной речи Данилова. Ему стало скучно, и он почувствовал, что сейчас уснет.
- Так взять обратно свое заявление ты не хочешь? - еще раз спросил Данилов.
- Не хочу. - зевая, ответил Величкин.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Молодой профессор Петров-Ланской носил золотые пенснэ, диагоналевые брюки и страдал ишиасом. Он принадлежал к тому сорту ученых, которым наука представляется не более, как нагромождением разнообразных фактов. Задачей каждого добросовестного исследователя они считают умелое приумножение этой груды фактов, а всякий научный труд расценивают только по числу содержащихся в нем сведений. Обобщения, гипотезы, теории и мировоззрения они в глубине души считают делом ребяческим и недостойным серьезных людей, хотя внешне и соблюдают по отношению к ним все приличия.
Их деятельность полезна и значительна. Их труды лежат в основе всякой работы, по-новому группирующей и обобщающей факты. Без их длительного и кропотливого труда невозможны были бы теории и системы, как лампа освещающие новый уголок мира или переворачивающие все в течение десятилетий накопленные воззрения. Без них наука в целом не подвинулась бы даже на дюйм.
И однако полезность не препятствует им оставаться людьми узкого кругозора, ограниченного тремя квадратными аршинами мельчайшего раздела мелкой специальности. Вокруг них всегда плотно стоит кольцо тяжелой добросовестной скуки. Таких людей не без основания бранят сухарями.
Эта кличка особенно подходила к Петрову-Ланскому. Она была прочно привинчена к его лбу. Вообразить этого человека ласкающим жену или младенца было невозможно. С ним не могло произойти столь печальное недоразумение.
Поэтому Зотов был чрезвычайно удивлен, когда, распахнув дверь в комнату профессора, увидел полную и красивую молодую женщину, которая шила, сидя между двух анилиновых фикусов.
Петров-Ланской стоял с молотком в руках и, склонив голову набок, критически рассматривал большую семейную фотографию, видимо, только сейчас водруженную на новый гвоздь.
- Чем могу служить? - спросил он Зотова, полуоборачиваясь и не выпуская из рук молотка. Он произнес эти слова таким тоном, точно спрашивал: "За каким чортом ты пришел?" Но Зотов был не из числа тех, кого смущает тон или то, что их не приглашают сесть.
- Видите ли, профессор, - начал Зотов, - у меня довольно длительный разговор. И я хотел бы показать вам кое-какие чертежи.
- К сожалению, я лишен… - заикнулся было профессор.
Однако жене так и не суждено было узнать, чего именно лишен профессор. Зотов перебил его и, быстро воскликнув: "Только пять минут, профессор!" - стал говорить почти скороговоркой, без знаков препинания и пауз.
Петров-Ланской безнадежно вздохнул и сел на диван.
Профессор не вбивал ни одного клина в зотовскую речь и только одобрительно покачивал головой. Однако этот невинный жест пугал Зотова. Студенты, занимавшиеся в семинарии Петрова-Ланского, хорошо знали, что означало такое покачивание. В нем были и ирония, и сарказм, и негодование, и возмущение. Если во время вашего доклада Петров-Ланской станет так качать головой, лучше и не пытайтесь закончить, садитесь на место сейчас же!
- Довольно, - скажет вдруг профессор и приподымется на носках, чтобы заглянуть в глаза студенту. Стекла его пенснэ покажутся вам двумя осколками Ледовитого океана. А затем он облокотится о стол и грустно скажет:
- Это чрезвычайно интересно! Чрезвычайно! Молодой человек заявил, что…
И все кончится!..
Зная это, Зотов понимал, что поведение Петрова-Ланского не предвещает изобретению ничего хорошего. "Растерзает, гад", - думал Иннокентий. Петров-Ланской постукивал молотком по кожаному валику дивана.
Жена, опустив голову, оттягивала и оправляла носок, распяленный по деревянному грибу.
- Вы кончили? - спросил Зотова профессор со смертоносной любезностью. - Итак, вы просите, чтобы вам разрешили пользоваться институтскими лабораториями и мастерскими для реализации вашего чрезвычайно интересного изобретения? Так я вас понял?
- Эге, - сказал Зотов нечаянно. - То-есть я хотел сказать, что вы меня правильно поняли.
- К несчастью, - сказал профессор так проникновенно, будто для него и в самом деле составляло бог весть какое несчастье, - к несчастью, ничем не могу быть вам полезен (профессор произносил "Вам, Вы", как их пишут в вежливых деловых письмах. Чувствовалось, что эти слова начинаются у него с большой буквы). Если вы хотите знать мое личное мнение, то мне ваше изобретение представляется чрезвычайно детским и неосуществимым. (Все время, пока невежественный и прогнанный с зачета студент повествовал о каком-то своем диком изобретении, профессор прикидывал в уме, правильно ли висит на новом месте фотография. К концу рассказа он окончательно решил, что правая сторона слишком приподнята).
- Но если бы даже я держался положительного мнения о вашей работе, и тогда я не сумел бы предоставить вам более широких прав, нежели предусмотрено инструкциями, выработанными правлением института. До свидания, молодой человек.
Спотыкаясь в темных сенях и натыкаясь то на велосипед вонзившийся педалью в стену, то на чьи-то тяжелые шубы, Зотов с трудом пробирался к тяжелой двери. Натягивая на крыльце перчатки, он слышал, как за его спиной долго грохотали засовы, крючки, цепи и ключи. Железо хрипело, как голоса тюремщиков. Похоже было на то, что профессор применял все системы запоров и задвижек сразу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Резец Зотова - Величкина не ломался и не тупился даже о самую закаленную инструментальную сталь. Поговорив о новой неудаче и перемыв все косточки Петрову-Ланскому, друзья решили на следующий же день отправиться к Лавру Петровичу Лебедухе, ректору того учебного заведения, в котором обучался Зотов.
Лавр Петрович был ученый с мировым именем. Он состоял членом нескольких академий, и его широкая борода служила постоянным украшением многих иллюстрированных журналов. Внешность его казалась несколько декоративной. Волосы белые и свежие, как халат хирурга, быстрые молодые темно-карие глаза, такие искрящиеся, что всегда казались смеющимися, высокий рост и почти гвардейская осанка делали его красивым вопреки возрасту. Он был близорук, но очков не носил, а читая, взбрасывал к глазам старомодный черепаховый лорнет.
Профессор жил в дальней, тихой улице. Зотову несколько раз пришлось справляться со своей черной записной книжкой, прежде чем они нашли этот зеленый провинциальный дом в три окна за досчатым забором.
Величкин легко, стараясь, чтобы его не услышали, дернул фарфоровую ручку звонка. Ржавая проволока заскрипела, и в глубине маленького домика тявкнул колокольчик. Величкин улыбнулся тому, что человек, всю жизнь мучившийся над решением сложнейших загадок электричества, не устроил у себя в квартире электрического звонка. Он еще не успел смыть с лица улыбку, как дверь отворилась. К удивлению друзей, им открыл сам профессор. Старик стоял перед ними, придерживая левой рукой халат с кистями, раскрывающийся над профессорской грудью, как театральный занавес. Внезапно откуда-то из-за сундука выскочил фоксик. Он визжал, лаял и скалил зубы, яростно угрожая чужим.
- Пошел, пошел, Джокер! - закричал ученый.
- Нам необходимо с вами побеседовать, профессор, - сказал Величкин, пряча смущение под развязностью.
- Пожалуйста, - ответил профессор. - Я всегда очень рад поговорить с молодежью. - При этом он улыбнулся, как улыбается взрослый и умный человек, когда милый ребенок просит у него шоколадку или белую копейку для своей копилки.
…Когда Зотов на высоком под’еме перерубил свой рассказ, черепаховый лорнет щелкнул и развернулся. Лавр Петрович по очереди взглянул сквозь большие круглые стекла на изобретателей. Величкин заметил, что державшая лорнет гладкая юношеская рука профессора не дрожала.
- Господин Зотов, - сказал Лавр Петрович медленно и вдумчиво. - и вы, господин Величкин, конечно, я охотно вручу вам записку насчет лабораторий и мастерских. Но разрешите мне, как старшему, как в некотором роде, ушедшему вперед, преподать вам несколько дружеских советов.
Зотов, удивленный "господином" и обрадованный осуществлением своих желаний, почтительно наклонил голову.
- Совет мой сводится к двум словам, - сказал старик: - не горячитесь! Вы молоды. Вы кипите. Пары прогибают крышку котла. Но ученому нужна не горячая голова, а холодный аналитический ум. Я не стану слишком разочаровывать вас. Может быть, ваше изобретение даже и осуществимо. Но ведь это не последняя ваша работа. Так не становитесь же на ложную дорогу! Вас, несомненно, увлекает возможность немедленного и практического успеха. Но во сколько раз благородней и выше те радости, которыми дарит нас чистая наука!
Профессор широко дирижировал лорнетом. Его глаза обнимали невидимую аудиторию.
- Занимайтесь вопросами чистой теории, молодые люди! Наука - вот единственный мир, единственная страна, в которой стоит жить. Наука - служанка богословия, - говорили в средние века. Техника - служанка науки, - скажем мы сегодня. Каждое завоевание чистой науки влечет за собой революцию в технике. Если вы хотите действительно двинуть вперед технику, двигайте вперед чистую науку.
Величкин чувствовал, что его распирает желание ответить.
- Простите меня профессор, - начал он, беря со стола тяжелое пресс-папье и машинально вертя его в руках. - Я слишком молод, чтобы навязывать вам свои точки зрения. Но я хотел бы сказать, как мы смотрим на дело. Может быть, вас это заинтересует.
- Разумеется, мне будет очень интересно, - сказал профессор, с удивлением глядя на те манипуляции, которые Величкин проделывал с пресс-папье.
- Мы с ним, вот с Зотовым, не ученые и, вероятно, никогда ими не будем. Обдумывая резец, мы всего меньше беспокоились о торжестве науки. У нас была одна цель и задача…
- Вы на бильярде играете? - неожиданно перебил его профессор. - Простите, простите, - тотчас спохватился он. - Зачем я вас перебил… Пожалуйста, продолжайте!
Сергей положил пресс-папье.
- Вы сказали, профессор, что на свете есть только одна страна, в которой стоит жить и которой стоит отдавать самого себя: наука. Да, и по-нашему существует такая страна. Но ее название пишется не пятью, а четырьмя буквами! - Величкин снова воодушевился и снова взмахнул пресс-папье.
- То-есть?
- СССР! И мы ей, этой стране, хотим отдать все, что у нас есть. О, это очень немного! Только самих себя со своим мозгом, нервами, талантом, со всем, что в нас хорошего.
Зотов кашлянул и задвигался в своем кресле. Величкин рассеянно взглянул в его сторону и продолжал:
- Чтобы устроить мало-мальски заметное достижение в области вашей чистой науки, профессор, нам бы надо прожить и проработать еще пятьдесят лет. А нам некогда и стране нашей некогда! Нужно кончать скорее, сегодня, сейчас, немедленно!
Величкин так торопился выгрузить все душившие его слова, что на последние ему нехватило воздуха, и он произнес их почти хриплым шопотом.
- Да, сейчас я особенно ярко понял, что выросло совсем иное поколение, - сказал профессор. - В вас гудит ток другого напряжения. Я чужой вам! Многое и вас мне непонятно и даже несимпатично. Ваша узость например. Какая-то особая болезненная нетерпимость, почти фанатичность. Право, когда вы вертели пресс-папье, мне минутами казалось: "А что если он возьмет да и треснет меня этой игрушкой по башке". Ей-богу, у вас такие глаза…
Все трое засмеялись.
- А самое главное, - закончил профессор, - я просто старый брюзга, а вы жители великой страны. Какой, вы хотите знать? Это будет уж третья. Страна молодости - вот как я ее назвал бы!
Когда Зотов вышел на крыльцо, профессор, наклонив бороду к уху Величкина, конфиденциальным шопотом сказал: