Прошло еще четыре месяца. Лео Кошут, главный редактор издательства, не оставлял своих стараний, пытался пробить разрешение на выпуск книги в продажу. Клаус Хопке, не согласный с мораторием, пишет новое письмо Курту Хагеру и прилагает вырезку из "Литературной газеты", где напечатано открытое письмо советских ученых, опровергающих малограмотные рассуждения В. Бондаренко о Тимофееве-Ресовском.
Следующий документ - 20 декабря 1988 года руководитель Общества германо-советской дружбы, член Политбюро, секретарь ЦК Э. Мюккенбергер сигнализирует тому же, все еще пребывающему в нерешительности Курту Хагеру:
"У нас в Обществе германо-советской дружбы уже несколько месяцев назад Рагвиц обращал внимание, стоит ли издавать книгу Гранина "Зубр". Несмотря на все сомнения, у некоторых людишек есть все же намерение это сделать. Так, в журнале "Искусство и литература" публикуются две статьи о романе - И. Грековой и Е. Сидорова. Я хочу обратить твое внимание на это, ибо предполагаю, что хотят создать предпосылки для публикации книги.
С социалистическим приветом Э. М.".
ГДР переживала тяжелейший кризис, нарастали драматические события, вставал вопрос о существовании республики. А члены Политбюро переписывались по поводу этой книги, отдел культуры ЦК учил, докладывал, доносил, шли совещания, телефонные переговоры. В документах передо мной были лишь следы той работы и споров, которые кипели в кабинетах.
Людишки - для секретаря ЦК всякие редакторы, журналисты, издатели, интеллектуалы, те, что смеют трепыхаться, иметь собственное мнение. Я полагал, что это для наших вождей человек - "винтик", а оказывается, и в Германии, со всеми ее демократическими традициями, у коммунистических боссов было то же самое отношение к рядовым членам партии - людишки.
Заведующая отделом культуры ЦК жалуется своему начальнику Курту Хагеру на министерство культуры (то есть на Клауса Хопке), которое продолжает хранить 15 тысяч переплетенных экземпляров крамольной книги! В ответ неугомонный Клаус Хопке шлет Курту Хагеру два письма в дополнение к прежним материалам: "Они сообщают факты, помогающие решить вопрос о книге".
Шел февраль 1989 года, но до решения еще было далеко.
Документы "за" и "против" чередовались, отражая усилия и с той и с другой стороны. К тому же Курту Хагеру адресует письмо некий Штранд из Бернау, яростный блюститель партийной идейности.
"Несмотря на то, что я неоднократно писал в отдел культуры ЦК по поводу предполагаемого издания романа Гранина "Зубр" издательством "Volk und Welt", я до сих пор, если не принимать во внимание отписки, не получил ответа по поводу моих сомнений. Правда, книга не вышла в конце 1987 года, как предполагалось, но должна, это я узнал стороной, выйти в середине этого года. Я хочу обратить внимание ЦК на то, что эта книга искажает факты… Авторитету ГДР будет оказана плохая услуга, если наши "деятели культуры" попадутся на удочку. Я думаю, что у многих советских писателей есть достаточно причин быть осторожными в отношении коллаборационистов и невозвращенцев и не оправдывать их.
4.03.89. С комприветом Е. Штранд".
За книгу вступается писатель, сценарист Вольфганг Кольхазе. Он направляет большое письмо тому же К. Хагеру. Книга становится объектом сражения демократов и догматиков. Партия мобилизует своих "автоматчиков". В журнале "Конкрет" (1988) появляется статья О. Тольмейна. Автор обрушился на роман, повторяя советских обскурантов: "Национал-социализм у Гранина выступает как менее ужасный вариант тоталитарного режима, чем сталинизм". Старательно развивает он тезис, выдвинутый Э. Хонеккером. Сама мысль о том, что можно сравнивать оба режима, кажется кощунственной. Он вскрывает умысел автора - противопоставить свободу, которую дали Тимофееву-Ресовскому в Германии, советской жизни. Никого из критиков, защищавших "Зубра", не удивляют неограниченные возможности, предоставленные Тимофееву-Ресовскому в гитлеровской Германии.
Оба тоталитарных режима были бесчеловечны и отвратительны. Нельзя сравнивать их по количеству жертв. Арифметика становится безнравственной, когда мы считаем, где больше погибло. Моя книга - рассказ всего лишь об одной судьбе. В статье цитируется Раиса Орлова: "Тимофеев - величайшая личность XX столетия, человек, который пережил оба тоталитарных режима". Через его жизнь и возникает возможность сравнения, которое кажется таким ужасным, кощунственным всем ревнителям коммунизма. Никто нигде не мог привести данные о том, что Н. В. Тимофеев-Ресовский выполнял какие-либо конкретные задания нацистов, у него нет ни работ, ни отчетов, связанных с расовой теорией или военной тематикой. После публикации книги, после всех дискуссий в 1991 году мне стала известна в подробностях следующая история.
В 1943 году из Далема в Бух приехал известный гистолог В. Халерфарден. Он обратился к Тимофееву-Ресовскому, предлагая руководить исследованиями некоторых генетических проблем на человеческом материале, на цыганах. В этом случае можно будет облегчить участь сына, недавно арестованного гестапо. Тимофеев-Ресовский сутки обдумывал предложение. Он не нашел в себе силы сразу отказаться. Понимал, что, отказывая, рискует жизнью Фомы. Так оно и случилось. Много лет спустя Елена Александровна Тимофеева-Ресовская рассказала об этом своей подруге Кузнецовой. До конца жизни оба, отец и мать, мучили себя за принятое решение. В каком-то смысле они считали, могли считать себя виновными в гибели сына.
История эта дошла до меня уже после их смерти, сравнительно недавно. Тема Фомы в доме Тимофеевых-Ресовских была как бы запретной, во всяком случае нежелательной. Ее упорно избегали. Теперь многое стало понятней. Хотя далеко не все. До сих пор не могу представить себе, каким образом Николай Владимирович принял такое решение. Но не могу вообразить и иного. Оба решения безвыходные. Это ситуация библейская, шекспировская, трагическая в любом направлении. Великому человеку достаются и великие испытания.
Публикация романа в Германии приносила к моему берегу новые факты, сообщения. Замечательный немецкий физик Риль подтвердил невозможность для Тимофеева-Ресовского никаких работ на потребу нацистов, исключал начисто его участие в атомном проекте немцев. Последние годы Риль и Тимофеев-Ресовский были связаны совместной работой. В конце 1992 года в журнале "Nature" ("Природа") появилась большая статья-исследование, которая окончательно подтверждает непричастность Тимофеева-Ресовского к каким-либо работам на войну, на расистские темы. Историкам не удалось найти никаких фактов, свидетельств, ничего такого, что можно было бы поставить в вину русскому генетику.
"Зубр" вышел в Западной Германии (под названием "Генетик"), его читали и восточные немцы, а в ГДР "Бюро Хагера" расследовало, каким образом один экземпляр книги обнаружен был у кого-то на руках. Поднялась паника, словно бацилла чумы вырвалась из лабораторной бутылки. Несмотря ни на что, книга вышла и в ГДР, еще успела выйти, пока стена была цела, пока ЦК работал и ревнители сидели в своих кабинетах.
Странно, но я вспоминаю о тех временах со смешанным чувством. Есть что-то славное в том минувшем, увы, безвозвратно ушедшем. Такого уже не будет - чтобы нас, писателей, так боялись. Ныне уже не то. Ныне, что бы я ни писал, какую бы сатиру или контру, как бы ни уязвил основы, такого переполоха не вызвать. С ностальгическим чувством я перебирал документы, присланные Клаусом Хопке, складывал их в папку, прощаясь с ними и со всем серебряным (или железным) веком могущества литературы, и кино, и живописи, и музыки, когда нас боялись, собирали совещания, принимали постановления ЦК. Никогда не будут уже из-за наших книг давать выговоры, вызывать издателей, переписываться с министрами, советоваться с КГБ. И мы не сможем более проявлять стойкость и чувствовать себя героями. Грустно. То правительство и та партия - ах, как уж мы приспособились друг к другу в своей нелюбви! Никто не будет теперь испытывать к нам такой горячей неприязни. У них было занятие - они запрещали, охраняли, изымали, увещевали.
Нынешним властям мы не нужны. Никто не выискивает в моих книгах крамольных фраз, не сообщает о них куда следует. Боюсь, что власти вообще перестали читать. Похоже, мы стали безопасны, бессильны и должны заняться всего лишь… литературой.
Р.S. Рассказанная Д. Граниным история (мы публикуем не все - часть ее) напомнила мне о редакционной "зубровской" папке. Повесть эта, как и почти одновременно увидевшие свет дудинцевские "Белые одежды", вышедшие из подполья рыбаковские "Дети Арбата", вещи Бека, Гроссмана, Домбровского, Приставкина, Тендрякова, естественно, получила огромный резонанс. Но читательская почта "Зубра" имела свою особенность. Если там были отклики восторженные и ругательные, отражающие ситуацию в стране, то тут, поверх этого, - битва за честь, за доброе имя ученого, за правду о нем. Взрыв и в научном мире, и в широкой читательской аудитории вызвала "антизубровская" статья В. Бондаренко "Очерки литературных нравов" в "Москве". И хотя "ЛГ" тут же опубликовала письмо "Необоснованные обвинения" ученых В. Струнникова, А. Яблокова, В. Иванова, кампания не затихла. И вот уже в "Нашем современнике" появилась публикация "Кто вы, доктор Тимофеев-Ресовский?" Д. Ильина и генерал-майора юстиции, старшего помощника главного военного прокурора В. Провоторова, основанная на материалах десяти томов "официального, объективного расследования" по делу генетика.
И - новый взрыв возмущения научной, литературной общественности этой клеветой. В редакционной архивной папке - стенограмма проведенного в "ЛГ" круглого стола (все, разумеется, не вошло в отчет), расшифровки наших бесед с Е. Саканян, режиссером ныне известных, а тогда еще только воплощавшихся фильмов "Рядом с Зубром" и "Охота на Зубра", - это ее киногруппа была зачинщиком обращения в Верховный суд о реабилитации Ресовского. И тут же прямо противоположное - публичная лекция профессора Г. Середы, одного из главных наветчиков, поставщика ложной информации о Тимофееве, и запись разговора с ним в "ЛГ". Тут и копии писем в Главную военную прокуратуру учеников, коллег, последователей Зубра, тех, кто знал, видел в Берлине его и старшего сына Дмитрия - Фому. Копии "литгазетовского" обращения к тогдашнему Генеральному прокурору СССР А. Сухареву. Присланный из Ленинграда профессором В. Кирпичниковым оригинал ответа ему: "Разъясняю Вам, что оснований для постановки вопроса об отмене состоявшегося по делу судебного решения в отношении профессора Тимофеева-Лесовского Н. В. [Лесовского - так напечатано в оригинале. - Прим. ред.] не имеется. Зам. начальника отдела управления ГВП В. Кондратов". И еще множество самых разных документов, проливающих, как говорится, свет на судьбу ученого, вызволенного гранинской повестью из небытия. Последействие документального произведения, оказавшееся непредсказуемо бурным, свидетельствовало: система не пала, лишь укрылась за демократической ширмой…
Теперь лента нашего прошлого прокручивается наконец с проясненными, атрибуцированными кадрами. И всякий раз, ужасаясь, возмущаясь открывшимся, поражаешься снова и снова: кагэбэшные щупальца системы прощупали (щупают?) буквально все (все!) сферы, стороны бытия. Уже пора вроде бы привыкнуть и к тому, что щупальца эти хватали не только живых, но и мертвых. И шла слежка за неугодной книгой, за прототипом ее неподатливого строптивого героя. Вспомним, что с опального Пастернака тоже после его кончины глаз не спускали, устроили у могилы ловушку для слишком разговорчивых, вмонтировав в скамейку записывающий аппарат. Механический стукач - эта запредельность была нашей реальностью (была - хорошо, если глагол можно употребить только в прошедшем времени)…
Получив от Д. Гранина материал, я позвонила Н. Воронцову - председателю комиссии по научному наследию Зубра. "Буду ждать "Литгазету", - сказал он и сообщил: - В набор ушла рукопись "Тимофеев-Ресовский. Воспоминания, документы", издательство "Наука"".
1993
Портреты героев
В дискуссиях о связях искусств, о воссоздании образов какого-либо искусства другими художественными средствами вопрос об иллюстрировании литературных произведений кажется бесспорным. Но так ли это?..
На книжной ярмарке в Мадриде мы провели целый день. Мы ходили от павильона к павильону и разглядывали книги. Каждый павильон выставлял свое - либо свое издательство, либо свою книготорговую фирму. Книги были всех направлений: книги марксистские, клерикальные, художественные, книги школьные, дошкольные, музыкальные… Чего только не было представлено в каждом павильоне: издания дешевые, карманные, издания библиотечные, издания роскошные. Одна Библия фигурировала от самого миниатюрного, карманного вида до изданий в переплетах белой кожи с великолепными, специально выполненными на пергаменте иллюстрациями. Томá весом полпуда, украшенные бронзой, серебром. Подобных дорогих изданий Библии было около десяти, одно другого красивей. А павильонов было около двухсот. Я говорю "около", потому что все посетить мы не смогли: сил не хватило, при всей нашей любви к книгам, и смотреть больше не хотелось. От книг тоже устаешь. Теперь-то я жалею, что недосмотрел, недолюбовался, недолистал, а тогда мы повалились в кресла возле нашего павильона, гостями которого мы были, не желая больше ни ходить, ни смотреть, и переговаривались, проглядывая текущую мимо ярмарочную толпу.
Со всех сторон нас окружали красочные, яркие, блестящие обложки бестселлеров.
Физиономии героев, точные, как фотопортрет, или смутные, еле различимые, какие-то фигуры - стреляющие, убегающие, молящиеся.
Я смотрел на них и думал о том, какие силы тратятся на книжные иллюстрации и что иллюстрация существует лишь для данного издания и в данном издании, а не вне его. В разных изданиях Шекспира картинки разные, все Гамлеты - разные, все Ромео - разные. Во всех испанских изданиях Чехова тоже разные картинки и нет ничего узнаваемого. То же самое происходило с героями Артура Хейли: картинки в испанских переводах были не похожи на французские. Затем я подумал о том, почему я никогда не мог узнать собственных героев на иллюстрациях к моим книгам, хотя обстановка действия, сами сценки изображались достаточно точно (иногда традиционно, иногда свежо). Своих героев я видел явственно и видел, что изображенное в иллюстрациях - не то. Тут уж я мог судить уверенно. Странная штука - это авторское видение. Представляешь персонаж во всех подробностях его фигуры, физиономии, игры лица, а подсказать художнику, что у него не так, - не можешь.
И здесь, на ярмарке, я смотрел картинки к "Трем мушкетерам" - поединки, миледи, Портос был толст, Арамис - тонок, все четверо с бородками, усиками, но на этом приметы исчерпывались, и в сущности каждый Д'Артаньян был другой. Я вспоминал рисунки к "Мертвым душам", к "Войне и миру", дивные врубелевские иллюстрации к "Демону" Лермонтова, чьи-то рисунки к Достоевскому, к Щедрину. Вспоминались удачные, талантливые, замечательные: Добужинского к Достоевскому, Бенуа к "Медному всаднику". Вспоминалась и безвестная иллюстрация к какому-то старому детскому изданию "Капитанской дочки": крепостной вал, пушечка. Какой был из себя Швабрин, какой Гринев - ничего этого из нарисованного в памяти не задержалось, просто человеческие фигурки, а вот обстановка старенькой крепости помнится, и прочно. Как читаю "Капитанскую дочку", так и представляю Белогорская крепость по той картинке. Людей же: и Гринева, и Савельича, и Швабрина - вижу по Пушкину, то есть не внешним рисунком, а тем внутренним зрением, которое вызывает образ. И с героями других авторов примерно то же самое, то есть существует не изображение Раскольникова, а лестница, по которой идет фигурка человека, не Андрей Болконский, а картина Бородинского поля с фигуркой молодого офицера. Никто из художников не помог мне представить ни Андрея Болконского, ни Чичикова, и вроде бы я и не нуждался в помощи. Любимые и нелюбимые герои возникали в сознании настолько отчетливо, что я невольно отвергал их портреты, предлагаемые художниками. Я не мог припомнить ни одного изображения Гамлета, которое совпало бы с моим внутренним образом. Ни одной Анны Карениной, чей портрет, кстати говоря, так ясно описан Л. Толстым. Ни Тома Сойера, ни Василия Теркина. От сотен Гамлетов "отстоялся" разве что костюм. Однако стоило увидеть в кино либо в театре артиста, талантливо исполняющего эту роль, как происходило совпадение: облик актера "совмещался" с тем портретом Гамлета, который был перед моим внутренним взором, и я начинал видеть Гамлета с лицом этого актера, с его фигурой, с его жестами. Почему-то с книжными изображениями этого не происходило. Ни один из книжных портретов не становился Гамлетом, они лишь обозначали Гамлета. Ускользающее внешнее сходство не мешало до тех пор, пока оно не претендовало на портрет. Но как только видишь зримо, четко вырисованное лицо со всеми подробностями - с глазами, носом, волосами, - так это кажется непереносимо грубым, возникает недоумение, несогласие.
Есть, однако, несколько исключений, заслуживающих внимания и размышления.
В Испании я увидел Дон Кихота. Он был повсюду. Он был в каждом городе, куда бы мы ни приезжали. Магазины сувениров были переполнены разнообразными фигурками Дон Кихота. Металлические, в никелированно-сверкающих латах. Деревянные обожженные, деревянные отлакированные, окрашенные, неокрашенные, из разных пород дерева, маленькие и большие, от крохотных фигурочек до больших, по пояс. Имелись Дон Кихоты керамические, чугунного литья, костяные, Дон Кихоты на Росинанте и пешие, сидячие и стоячие, вместе с Санчо Пансой и без, Дон Кихоты с копьем, с мечом. Ими торговали в отелях, авиапортах, в лавчонках, в универмагах. Имелись изображения Дон Кихота на полотне, на металле, барельефные, гравюрные, вышитые на тканях, под старые гобелены, на меню ресторанов. В Толедо нас встречали толпы, эскадроны Дон Кихотов. Лавочки не могли уместить в себе всего количества рыцарей печального образа, их выставляли на улицу, они стояли, раскаленные яростным солнцем, на крутых сонно млеющих улочках бывшей испанской столицы. В глубине лавочек хозяева чеканили изображения Дон Кихота, его силуэты, отделывали их серебром. Похожее творилось и в маленьких городках Авила, Аквила, и в песочно-желтой Саламанке, и в городках Валенсии - повсюду, во всей Испании, производился, воспроизводился, повторялся на коже и стекле, на дереве и камне, на эмали и кости один и тот же Дон Кихот, одна и та же узколицая, горбоносая физиономия с бородкой, с тонкой шеей. Повсюду он был узнаваем, у художников любых манер, у ремесленников достаточно умелых он сохранял свои черты, найденные когда-то Г. Доре. Это было его создание. Доре нашел этого Дон Кихота, и с тех пор поколения художников всех рангов, всех стран повторяли его, всегда по-своему, оставляя, однако, портретную основу. Как в тысячах портретов Данте или Льва Толстого остается их личная, реальная основа.