Утром, по дороге в аэропорт, Гурам весело обсуждал вчерашний праздник. Сейчас история с памятником у всех троих вызывала смех. Шаликов представлял, как в институте он преподнесет эту историю, не было только конца, он все не решался расспрашивать Вику про ее ночное пришествие. Оказывается, поутру она искупалась в ледяной кипящей речке, теперь светилась свежестью и была совершенно не похожа на ту, что ему привиделась.
Гурам оставался, он привез им на дорогу фрукты и вино. В самолете Вика подложила себе под щеку подушечку, устроилась поудобнее, задремала. Вдруг, не открывая глаз, она сказала с тоской:
- Опять… Лезут и лезут из-под земли.
- Значит, вы действительно приходили ко мне, - сказал Шаликов.
Она взяла его за руку.
- Спасибо вам, я так хорошо спала.
- За чем же дело… - игриво начал Шаликов, но Вика оборвала его:
- Не надо. Я все думаю, как много их еще там, повсюду.
- Это я виноват. - Шаликов натужно улыбнулся. - Потому что я согласился, уступил, выпил в его честь.
Вика усмехнулась тоже принужденно.
- Ничего, это пройдет.
Он утешающе погладил ее руку.
- Конечно, все пройдет, пройдет и это.
Он любил повторять эту фразу из Библии и произнес ее, как всегда, беспечно, весело, но получилось фальшиво.
Пациент
Памяти Игоря Ч.
Ночью он упал с кровати, а ему показалось, что он скатился в воронку от снаряда. Ему надо выбраться, иначе он замерзнет. С ним однажды это уже было на фронте под Мгой. Он стал карабкаться обратно на кровать.
Земля осыпалась под руками. Стены воронки были крутые. Дело было ночью. Шел обстрел. Немцы били из тяжелых орудий. Сто пятьдесят. Или двести двадцать. Он выбрался и дал команду стрелять. Он знал, откуда они бьют, они били из Александровки. Но связь прервалась.
Ему было за семьдесят, никого из ребят уже не осталось - Санька спился, Серега стал мафиози, сидел. Единственный, кто еще действовал, это Паша, их полковник. Он был моложе их всех. Теперь он большая шишка, Павел Афанасьевич первый зам, или вице…
Пашка орал на него за то, что нет связи, грозился отдать под трибунал. Тогда майор Медведев тоже стал кричать на него, потому что рация дерьмовая, аккумуляторы сели, никто не заботится, а эти штабные крысы играют со своими блядями в карты.
С трудом, кляня его, санитарки втащили на кровать. Сестричка Таня в сердцах дала ему по рукам, чтобы он не лапал ее. Она поставила решетку на кровать, подтерла за ним лужу, назвала его засранцем.
А в медсанбате у него была Люда. Он мчался к ней на мотоцикле, и они уходили в какой-то чулан, в конце коридора, где хранились тюфяки.
Назавтра приехал к нему Павел Афанасьевич. Его сопровождал главврач и начальники больницы и какие-то холуи.
Поговорили. Паша сидел, а те стояли позади. Паша спросил, что ему надо. Ничего не надо. Но Пашка настаивал - может, в другую палату, двухкомнатную, может, какое особое питание? Под накинутым на плечи накрахмаленным халатом блестел-переливался костюм сизого голубиного цвета. Попросить, что ли, такой роскошный костюм? Смех его не понравился Паше.
- Ты чего смеешься? - строго спросил он.
Он долго смотрел на Пашу, на его отвисшие щеки, на рыжие пятна на руках. Тоже скоро умрет.
- Зря ты упрятал Медведева в штрафбат, - вдруг сказал он Паше. - В сущности, за то, что он назвал тебя трусом.
- О чем ты? Какой Медведев?
Паша переглянулся с главврачом.
- Не помнишь? Врешь, помнишь! Костя Медведев, начальник связи, он с тобой еще стреляться хотел, а ты, ты…
Вызвали сестру, она сделала ему укол. Все еще сидели, о чем-то говоря между собой. Он, успокоенный, лежал, слушал, как бухает сердце. Госпиталь горел. Раненые прыгали из окон… Йодистое дыхание утихающего боя…
После отъезда Паши к нему посадили дежурить медсестру Таню. Под вечер он умер. Взял ее за руку, погладил, отвернулся к стене и умер.
Она вернулась с дежурства усталая. Рассказала матери, какой он тяжелый, как она собирала его вещи - книги, бумажник, грязные носки, бритву и что из бумажника выпала фотография, где он был молодым, в форме, с усами, похожая на ту, что у матери в альбоме. Мать достала альбом, они нашли ту фотографию, там тоже был лейтенант, тоже с усиками, но вроде не тот. Таня сказала, что все они в той старинной форме, с пилотками, похожи друг на друга. Мать ушла к себе в комнату, и Таня слышала, как она тихонько плакала.
На рынке
В мясном ларьке-сарайчике полутемь. Висит голая лампочка, света ее не хватает. За прилавком мясник - плечистый, пухлый, с широкими рыжими бакенбардами. На голове у него беретик. Покупателей нет, мясо уже распродано, несколько жирных шматков лежат, прикрытые целлофаном. В углу играет транзистор. За дощатой стеной шумит предвечерний рынок. Мясник жует жвачку, слушает байки рыночного грузчика по прозвищу Куся. Лицо у Куси фиолетовое, испитое, безвольное.
В ларек входит старуха в толстых роговых очках, с плетеной сумкой. Она достает оттуда сверток, разворачивает, там куски мяса.
- Что же вы мне положили, вы извините, помните, я была утром, я же вас просила, мне больному человеку бульон варить.
- Ну и что? - спрашивает мясник.
- Тут одни кости и жилы. А этот кусок подложили тухлый. Понюхайте.
- Вы когда брали?
- Сегодня брала, в десять утра.
- В каких условиях он хранился, откуда я знаю, - говорит мясник. - У меня товар свежий. Смотреть надо было.
- Разве так можно. Я плохо вижу, - женщина обращается к Кусе. - Не разглядела, а дома видно, и цвет у него плохой.
- Бабуся, из костей самый лучший бульон, - говорит Куся.
Старуха вглядывается в него.
- Зачем же вы защищаете? Вы мне замените мясо, а то я жаловаться буду.
- Кому? - интересуется мясник.
- В газету напишу, - неуверенно говорит старуха.
Мясник и Куся смеются.
Старуха держит в руках развернутый пакет с мясом, руки у нее дрожат.
- Значит, на вас управы не найти.
- Слушай, старая, я не люблю жалобщиков, терпеть не могу, со мной надо по-хорошему, - мясник выдувает изо рта белый пузырь, который растет, растет и лопается.
Старуха вздрагивает. Мужчины хохочут.
- Да что ж это такое, - женщина оглядывается, говорит тихо. - Жулье! Что же вы творите. Это ж бесправие.
- Обзываться не надо. За оскорбление вас привлечь можно, - строго говорит мясник. - Обращайтесь в дирекцию рынка. А доказательства у вас есть?
- А это что! - женщина потрясает пакетом, оттуда падают кости, но она уже не обращает внимания. - Гниль! Это же ваше мясо!
Куся хохочет, хлопает себя по бокам.
- Ну, бабка, ты даешь! А кости чьи?
Старуха распрямляется и неожиданно кричит скрипучим сильным голосом:
- Грабители! Совести нет! На ком наживаетесь!
Мясник тоже кричит, Куся забавляется скандалом.
Они не замечают, как в ларек, подпрыгивая, вбегает девочка, лет десяти, бледненькая, с портфельчиком в руках, тощие рыжие косички ее завязаны белыми бантами. Услышав крик, она замирает, глаза ее перебегают от старухи к мужчинам.
- Как вы смеете! - вдруг произносит она. Старуха обрадованно поворачивается к ней.
- А кто ж они? Он не в первый раз. У него и обвес!
- Ты чего мелешь! - встревоженно гаркнул мясник и покачал головой. - Обижаешь меня, бабуля. У меня весы в пломбе. Так что просим прощения.
По тону мясника и по тому, как Куся направился к ней, старуха, что-то учуяв, вглядывается в девочку.
- Никуда я не пойду. Я свое требую, девонька. На, понюхай, что они мне сунули, - она подносит девочке к лицу мясо. - Нюхай, нюхай, не нравится?
- Ты что расшумелась, - говорит Куся, берет ее за плечи, подталкивая к выходу.
- Убери руки, бандит! Видишь, что творят? - старуха вцепилась в девочку. - Ты посмотри на них, мы со стариком в минимуме живем и тут нас… на ком наживаетесь!
Она хватает девочку за руку.
- Частники! Нате, подавитесь своим воровством, - она сует ей в карман свой мокрый сверток. - Хапалы, на, на.
Мясник выбегает из-за прилавка.
- Ты что ж к ребенку лезешь. Ребенок причем?
- Пусть знает!
- На тебе мясо, бери сколько хочешь. Знаю я вашу публику!
- Не надо мне ничего, - уже исступленно кричит старуха. - Подавись! Подавитесь вы все нашей жизнью ограбленной, - она замахивается сумкой на девочку, бьет ее, бьет Кусю. Девочка пятится к дверям, открывает их спиной, выбегает.
- Эх вы, женщина, мать называется, - бросает старухе мясник и выскакивает за дверь.
Он бежит сквозь рыночную толпу, длинный клеенчатый фартук хлопает его по ногам.
- Погоди, Аллочка, стой!.. Подожди.
Народ расступается, не понимая, почему он гонится за девочкой.
- Украла, - догадался кто-то. - Мясо стащила. У нее из кармана торчит.
Кто-то свистит ей вслед, кто-то кричит не всерьез, озорно.
- Держи ее!
От этих криков девочка мчится, не разбирая дороги, лицо у нее слепое, портфельчик она обронила, она бежит через трамвайные пути, машины гудят, пронзительный визг тормозов.
- Остановите ее! - кричит мясник.
Его не слышно, он задыхается, хрипит.
Девочка сворачивает налево, еще налево, влетает с разбегу в кучу песка на панели, где идут дорожные работы. Падает, рыдает. Когда отец прибегает сюда, у него уже нету сил, он опускается рядом с нею на песок. Он держится за сердце, потный, испуганный, слушает, как судорожно всхлипывает дочь. Не может ничего сказать ей, так схватило сердце.
Встав на колени, девочка замечает в кармане курточки кости, выбрасывает их с ужасом. Ее колотит, слезы возвращаются к ней, она плачет навзрыд, горько, облегченно. Отец не решается прикоснуться к ней и слушать плач тоже не может. Слезы и пот мешаются на его одутловатом лице. Они сидят рядышком на куче песка и плачут. Любопытные останавливаются, постояв, молча идут дальше.
Мои командиры
За всю войну начальства большого я не встречал, видел раза три командира дивизии и один раз командующего армией, а все больше имели мы дело с ротными и батальонными командирами и, конечно, комиссарами, политработниками. Фронтовая жизнь бросала из части в часть, редко кому удавалось провоевать всю войну в одном полку. Был я в пехоте, в укрепрайоне, в авточастях, в танковых войсках, попадались командиры хорошие и плохие, те, кто запомнились, и те, кто не оставили никакого следа. И вот, оглядываюсь на военные годы: прежде всего появляются передо мною два комбата, два командира батальона и два комиссара, все из разных частей, люди разные, разной судьбы, но чаще других вспоминаются именно они, с любовью и благодарностью. Соединяет их единственное - все они из первых двух лет войны. Почему так получилось, случайно ли это? Думаю, что не случайно, есть одна причина, о которой скажу позже, далась она мне не сразу, и, чтобы понять ее, прежде придется рассказать об этих людях.
Первый комиссар был из нашей Кировской дивизии народного ополчения. Был он с завода Жданова, Александр Ермолаев, мужчина богатырского сложения и силы, человек прямодушный, веселый, не умеющий унывать. В военном отношении он был так же наивен, как и мы, рядовые. Ополчение состояло из добровольцев, которые шли на фронт с заводов и фабрик, в большинстве необученные, воодушевленные лишь желанием защитить Родину, дать отпор вероломно напавшему врагу. Ополчение сыграло свою решающую роль, сорвав планы гитлеровских войск, измотав их в боях на подступах к Ленинграду.
Отношения людей в ополченских полках были своеобразные, воинская дисциплина причудливо соединялась с отношениями вчерашних мастеров, инженеров, рабочих, служащих. Саша Ермолаев работал на заводе в парткоме. Его все знали. Стрелял он плохо, но зато держался храбро. Когда мы выходили из окружения, он тащил на себе пулемет. Мы шли лесами, болотами, нас осталась от полка небольшая группа, и он принимал на себя все тяготы командования. Однажды мы встретились в лесу с группой танкистов. Машины их были подбиты, и они из остатков полка и окруженцев организовали партизанский отряд. Командовал им майор. В кожаной тужурке, подтянутый, уверенный в себе и, видно, опытный командир. Он предложил нам присоединиться к их отряду. Продвижение немецких войск, по его расчетам, должно было привести к тому, что Ленинград уже взят или будет взят в ближайшие дни и идти туда бессмысленно, надо бить немцев здесь, в спину, в немецких тылах, переходить к партизанской борьбе. Уговоры закончились приказом. Майор был старшим по званию. Мы заночевали в расположении отряда. Ночью нас собрал Саша Ермолаев. Он сказал, что Ленинград не мог пасть. Немцы не вошли в Ленинград. Он говорил это уверенно, как будто получил сообщение по рации. Конфликтовать с майором он не хотел и предложил нам продолжать путь к Ленинграду. Мы осторожно выбрались из лагеря, к утру были у Грузино, это под Чудовом, и через два дня явились в Ленинград, в штаб своей армии. Откуда у него была эта твердая уверенность? Откуда он находил в себе силы тащить нас сквозь ночные леса, в обход, вытаскивать из уныния и отчаяния? Правда, мы его тоже вытаскивали. Огромный, тяжелый, он проваливался на болотах, и мы дружно тянули его, подавая приклады винтовок.
Судьба свела нас после войны. Саша Ермолаев, пройдя всю войну, остался верен Нарвской заставе, Ленинграду. Он прошел большую трудовую жизнь, работал на разных должностях, но до конца, до последних дней своих оставался комиссаром в самом лучшем смысле этого слова - источником оптимизма, добра, энергии… и, я бы сказал, того мудрого здравого смысла, к которому так хорошо было прибегать в сложные минуты жизни.
И хоронили мы его на Красненьком - на кладбище Нарвской заставы, где лежат поколения путиловцев, судостроителей, потомственные питерские мастеровые люди.
Воинский салют прогремел над могилой Саши Ермолаева. Должность комиссара полка составляла в его биографии всего полтора года, но почему-то она стала определяющей во всей его долгой и славной трудовой и воинской жизни.
Вторым моим комиссаром был Медведев. Печально, что имя-отчество его забылось. Мы жили с ним в одной землянке. Он был парторгом, а потом политруком нашей роты. Это уже было на Ленинградском фронте, в стрелковой 189-й дивизии. Блокада только начиналась. И голод только начинался. Медведеву было лет под сорок. Перед войной он был вторым секретарем райкома где-то в Карелии. Это был человек неразговорчивый и странно скромный. Все, что он делал для бойцов, он скрывал, избегая личной благодарности. Для него самым важным были самые простые вещи - наладить почту, кухню, добыть полушубки, он учил мастерить печки в землянках, растапливать их сырыми дровами, потому что сушняка у нас не было. Потом он учил нас, как надо есть все более легкую пайку нашего хлеба и все более жидкую похлебку. Он научил нас не бояться голода. Это вскоре помогло нам, и весьма существенно. И все это он умел делать незаметно, почти без слов. Иногда он начинал мне рассказывать, что будет в их районе после войны, какие они будут строить дома и что разводить в озерах. Было в нем что-то отцовское: заботливо-хозяйское и строгое. На него никто не обижался, его боялись и любили. Однажды одного молодого поймали на воровстве, он воровал хлеб во взводе, обратились к Медведеву - что с ним делать. Он сказал без раздумья, уверенно - выпороть! И выпороли. Это было так естественно, хотя сейчас, вспоминая об этом, я испытываю некоторое смущение. И сомнение, что ли… Погиб он в 1942 году при артобстреле, похоронили его на полковом нашем кладбище, теперь там нет отдельных пирамидок, а поставлен общий обелиск с одной безымянной надписью.
…Потом я воевал в отдельном артпульбате укрепрайона.
Справа от нас было Пулково, позади Ленинград, впереди занесенные поля до самого Пушкина. Немецкие окопы сходились с нашими местами совсем близко, метров на семьдесят. Мы слышали немецкую речь. Они - нашу. Они заводили патефон и играли нам русские песни, играли "У самовара я и моя Маша". И звали переходить, сдаваться. Ленинградская блокада сказывалась и на фронте. Голод нарастал. Дистрофия наносила ощутимые потери, увозили в госпиталь опухших, ослабевших. Батальон наш занимал большой участок обороны, километров пять. А во взводах временами оставалось по восемь, десять человек. Поэтому мы все видели, знали нашего комбата и общались с ним. Его звали Павел Сильвестрович Литвинов. Батальон был отдельный, и командир наш был тоже как бы отдельный. Ни у кого из соседей не было такого командира. Высокий, стройный, красивый, он, хотя имел звание всего лейтенантское, выделялся выправкой кадрового военного. Не лейтенантской бравостью, а той подтянутостью, что вошла в плоть и сказывается не в щелканье каблуков, а в четкости всего поведения. Тем более что каблуков не было, были валенки, была лютая зима 42-го года, от морозов пулеметы отказывали, часовых приходилось менять через каждые два часа.
Литвинов уже успел принять участие в финской кампании, получил орден Красного Знамени, ранение, побывал в окружении - словом, изведал весь набор военного лиха.