Стожки самые крайние, которые в кустах были поставлены, сильно забуранило, они не то что по колено - по самый пуп в снегу стояли. И маковка тоже вся снегом завалена.
А лопат-то на четверых была одна. Хотя снег и плотный и на вилах держится, а все ж таки брать его вилами можно с грехом, где возьмешь, а где кусок и рассыплется.
Так Степан что удумал: опетляли стожок вожжами, за концы потянули - бж-жик! - снег с макушки, как ножом подрезанный, шанежкой сполз. Бери руками его - и в сторону.
А сено в эту пору, перед весной, ужасно бывает пахучее. Как будто бабы его на праздник вместе со сдобным в печках пекли.
Очень едовитое сено, сам бы ел, а не скотину кормил. Нечай Хромой так и сказал, что брюхо у него этого сена просит, ворчит, будто кот на сметану, а в рот брал - не жуется.
- Это же господь бог оплошку дал: сено косить человека научил, а жевать - нет, не научил! - печалился Нечай, а изо рта торчала у него зеленая еще, совсем свежая былинка.- И вовсе напрасно: это какая была бы мужику-крестьянину польза - умом не представить!
Они стог на воза сметали и надумали закурить, вилы в снег поставили. Нечай же все не закуривал, все с былинкой баловался. После былинкой плюнул, за кисетом полез и еще сказал:
- А вот, мужики, в африканских государствах, в тех зимы вовсе нету. Хотя на крещенье, хотя на масленку - все одно лето и лето…
Ероху Теплякова эта весть задела, он вздохнул, подумал и сказал:
- Ну, нет, у нас в Сибири куды-ы справедливее сделано: лето есть и зима вот есть, как положено. И ничего - идеть покудова жизнь. А подумать, какая же это жизнь у африканских мужиков, ежели круглый год страда и страда?!
На это Ерохе никто не ответил, а Нечай все еще беседу вел:
- С двух концов жизнь к человеку подступает: от брюха и от головы… Вот пойдет по земле овсюг, коровенки без сена останутся, ребятишки без молока, и тут брюхо у начальства заговорит, скажет ему: "Ты, дорогой мой начальник, спросил бы все ж таки у мужика: как так получилось? Почему? Как это пахать-сеять надо, как хозяйство вести, чтобы без хлебушка не насидеться и без молочка для ребятишек?" И по-другому подумать: ежели человек сроду будет сыт, одет, обут, забот не будет, как хлебушко делается,- откуда мысли в голове такой зародятся? Об чем? Разве такие будут, от сытости напридуманные, что их ввек руками не сробишь…
Ну, с Нечаем не спорили нынче и даже не очень его слушали - с пожаром с этим от работы, видать, отбились, истомились по ней и нынче покурить-то друг дружке не давали, торопились будто нахлестанные.
И Нечай торопился тоже едва ли не больше других, цигарку свернул, а курить не стал, так незажженную обратно в кисет и кинул. Загадки бросил свои. Работа слов не любит. Она - всем загадкам ответ.
Нечай-то хромой-хромой, а тройчатку в стог воткнет да через короткую свою ногу, через коленку на черенок надавит - так навильник-то у него - добрая копна. Он ее над головой над самой низко несет, будто на плечах, после в розвальни метнет, и ловко этак угадывает - травинка одна мимо не ляжет. И старый, и седой уже, и хромый - а работник. В любом деле колхозу в тягость не будет, нет…
Когда вернулись с сеном, сметали его перед конюшней и пошли по домам, напоследок все говорили: скорее бы весна, что ли. Попробовать бы этой колхозной-то работы, как же оно все-таки должно получиться?
Дома Клашка удивилась: скоро как обернулись. На стол щи потащила с загнетки, а после того Степан обычно тулуп на пол стелил либо на печку лез отдохнуть - с морозу, со щей горячих морило очень. Нынче ко сну нисколько не тянуло. То ли не устал он вовсе, то ли еще чего бы руками делать хотелось.
Вспомнил: подойник так и брошен у него в мастерской. Пошел, печурку там растопил и только к подойнику приладил ушко - по ограде кто-то слышно - топ-топ - идет.
Кого бы это обратно могло принести?
Это Егорка был Гилев. Вошел, дверь за собой прикрыл, поглядел округ и тихо так сказал:
- Степа, а Степа, тебя Лександра Ударцев к себе вызывает нонче.
- Кто???
- Ударцев. Лександр. Непонятно, что ли, говорю?
- Вовсе непонятно!
На Егорке усов уже обратно нету, морда голая, и видно, боится он. Вздрагивает, вроде кто его по морде бить по голой замахивается.
- Где же он, Лександра твой, хоронится?
- Хоронится не знаю где, а ждать тебя будет в избушке в моей, на пашне… Сёдни же вечером.
- И не убёг - значит, где-то тут и вьется? А куда же он коня с кошевкой подевал?
- Об коне не сказывал, не знаю. А тебе велел с им свидеться.
- Где же он тебя-то настиг - в избушке прямо?
- Да в леску рядом… Я за подоньями запряг ехать, только сметал да тронулся - он тут как есть.
- А зачем я ему?
- Говорю же: не сказывал.
- Ну, а ежели я приду да башку ему прошибу насмерть - он опасается? Либо он там не один?
- Ну, ты ведь Ольгу-то взял к себе? С ребятишками? Вот он, видать, и осмелел насчет тебя… А один-то он - это верно.
- Откудова знаешь?
- После объехал круг леса - наследил-то он один. Пеший.
- Когда было-то дело?
- Сёдни и было. Мужики на ту сторону за сеном подались, а я на конюшню опоздал, прибег, коня выпросил вроде догнать вас, а сам по свои подонья подался. На твоем Рыжем и ездил.
- Ты скажи, а я на твоей на кобыленке…
- Вот так, вот так, Степа… Так и было все.
- Чудно… Что же ему от меня надобно? Лександре?
- Вот не знаю, Степа… Ты поди - сам обговори.
- Нужон мне Лександра твой. Только что на самом деле отмутузить его. Больше не для чего.
Егорка сказал:
- Ну, я пойду, однако! - Постоял, опять сказал: - Ну, я, однако, пойду…- А сам еще не уходил. Опять глянул на дверь, послушал, нет ли кого на ограде, после подошел к Степану вплотную и прошептал: - Ты с Лександрой-то так… Не очень на его замахивайся. А вдруг он правда что не один?
- С кем же?
- И то, может быть, их много там таких.
- Каких?
- Что ты меня пытаешь? Малой, что ли, сам-то думать? Которых за болото ссылали, так, считаешь, никто и не убег обратно?
- Ну, а тогда почто я им нужон-то всем?
- А по то, Степа, что выручить они хочут тебя из беды.
- Из какой, скажи?
- Следователь-то, Ю-рист, допрашивал тебя? Ольгой-то упрекал? Они тебе этого не простят. Они тебя за болота закатют… Ю-ристы.
- Откудова же они знают об Ю-ристе?
- У их, Степа, везде свои. Они не просто так. Они сами огонька-то пустят и мужиков на это же подымут.
- А после что?
- Когда после?
- Ну, после огонька?
- Это им лучше видеть, чем мне. А тобой, Степа, они очень, видать, интересуются.
- Очень даже?
- Им такого мужика к себе приохотить…
Стоит Егорка у верстака и то за один инструмент руками хватится, то за другой. Будто нюхает. Будто они как раз для него и куплены были, инструменты. А вот долото, скажем, ежели к Егорке применить - так для того разве, чтобы трахнуть его по башке. После за ноги из мастерской вытащить…
И Степан в самом деле из рук Егорки долото вырвал, обратно его поставил в гнездо. Сказал:
- Вон ты куды… Кто бы подумать мог?… Против кого идти - это очень даже просто. Колхозный амбар стоит - иди против его и спали. Кобыла отбилась - ее промежду глаз топором. Человек, к случаю, попал - и его так же. Против - это запросто. А за что? Спроси - за что? Скажешь - за жизнь. А за какую? Которая была - мы ее сами нарушили, когда колчаков прогоняли. Ту нарушили, эту не сладили, а тут Егорки с Лександрой Ударцевым вон куда глядят? - Снова вынул долото из гнезда, надвинулся на Егорку: - Ты скажи: кого ж я вот этим должон стукнуть, а? Кабы Советская власть против меня офицера выслала с кокардой да с погоном - я бы его веришь, не веришь, а достал бы каким стежком подлиньше. Из-за угла либо как, но достал бы. А нынче кого мне доставать? Печуру Павла? Либо Фофана? Она же, Советская власть, что ни делает - все мужицкими руками. И никто ее не спалит и не спихнет. И я своим детям не враг, когда она им жизнь обещает. Кого же бить-то? А?
- Я в ответе, что ли? - усмехнулся Егорка.- Зыркаешь вроде пьяный без памяти.
- Бить-то до смерти надо тебя, Егорка. От таких, как ты, вреда - как ни от кого боле! Тебе бы усь да усь - науськать одних на других, после глядеть, что из того получилось?! Нет ли тебе выгоды? Я и не хочу, а все же таки кому-то, видать, поперек стану, и мне тоже кто-то будет поперек, только уж пущай это мы сами по себе будем, без твоего уськанья. И гляжу я, может, допрежь того, как встать кому поперек, сперва тебя пришибить? Ведь очень просто - пришибить, в прорубь на Иртыше кинуть, никто тебя не пожалеет, шелудивого!
Егорка через порог выскочил, уже из-за двери сказал:
- Дурной ты, Степа! Я ж не об себе! Я в общем! Ну, бывай здоров. Я пошел.- После повеселел: - А ведь доказывать ты на меня не побежишь! Не таков мужик! Не побежишь сроду! - и калиткой стукнул.
Остался Степан один. Раз-другой по железу ударил и молоток бросил…
А ну их к черту, всех мужиков крутолучинских, а может, и всех людей! Спросить - что им от Степана Чаузова надо? Каждый со своим к нему лезет - и Печура Павел, и Хромой Нечай, и еще Гилев Егорка! Нечай, так тот вроде со всеми вслух разговаривает, а молча - со Степаном. Как свои байки сказывать, так и косит глазом в Степанову сторону. Ударцев Лександра - выродок, пошел пóтом-кровью выращенное зерно палить. И обратно ему тоже дело есть до Степана Чаузова! В гилевскую избушку вызывает - не иначе будет поджог свой замаливать. За отца прощения просить, что тот едва Степана не убил, за Ольгу с ребятишками, чтобы не сгонял их со двора. Деньги у Лександры могут быть, деньги будет совать на Ольгино пропитание. Давно видать - у него запас бумажек этих был хороший, а помогли они ему? Может, потому и будет совать их другому, что самому нынче ни на что не нужны?
Что Егорка Гилев, что Лександра Ударцев - называются только мужиками, а правильно сказать - никто как сволочи! Тут мужицкое дело решается - о земле, о скоте, о хлебе, о ребятишках, ты в этом деле свое защищай, упирайся, но чужое жечь, другим жизнь путать, разбойничать - вот за это ломиком-то по башкам надо бы стукать!
Мужику правдашнему забота - от таких подальше уйти, не видеть таких и не слышать… Ото всего бы нынче уйти на какое время, слов бы ничьих не слышать - ни умных, ни глупых… От слов хлеб не растет и скотина не плодится. От слов голова уже замутилась и своей-то ее не признаешь, вроде с чужого на твоих плечах голова…
Запереться бы в избе, сказать Клавдии, чтобы отвечала всем: захворал мужик, с печи не слазит. Так ведь и в своем доме нынче не утаишься - Ольга там. У той - тоже слова невысказанные, она тоже случая ждет их Степану сказать. А после того как известил Егорка Гилев об Лександре, и вовсе непонятно стало - о чем и как с Ольгой говорить?
И вместо того чтобы на печь - пошел Степан на собрание. Доклад слушать. Ю-рист доклад говорить нынче будет на другом краю деревни, в избе-читальне.
Правда что подковать бы надо мужиков-то - ведь это сколь они нынче обутков в колхозе стопчут? И что она за жизнь такая - дня одного срока не дает? Дала бы срок, неделю хотя бы, сено повозить, вилами его пометать, за конями походить… Неделю пожить, будто бы и не случилось ничего,- на колхозную конюшню пешим, с тулупами в руках не бегать, и чтобы ночи той не было, в которую Ударцев пожар сделал, и Ю-рист чтобы тебя не допрашивал, и Егорка Гилев вокруг не бегал, не нюхал бы тебя, и чтобы в избе твоей твоя семья была, Клавдия со своими ребятишками и никого больше…
Чтобы оглянуться кругом. О себе вспомнить, какой ты на самом деле мужик, Чаузов Степан Яковлевич? А еще до весны бы дожить, до пахоты, до настоящей работы.
Вместо того каждый день и час каждый жизнь тебя мотает, все с тебя требует, и ведь не сдержишься - в самом деле станешь такой жизни поперек. Не надо бы этого, а сделаешь?
Сказать по правде, не ходить на собрание тоже нельзя. Собрание назвали - о колхозе, но это название только, потому что о колхозе слова далеко наперед уже все выговорены. О зерне - вот о чем Ю-рист собирался разговор вести. И даже не о зерне уже, а о хлебушке. О том куске, который Клавдия на стол три раза на день кладет да в четвертый ребятишки сами, глядишь, уволокут с горки на печь и там счавкают. Это он еще по себе помнит - на печи да в тепле краюшка куда вкуснее делается. Теперь эту краюшку Ю-рист на зерно хочет перевести заместо того, которое в пожаре сгорело, и еще взять много сверх этого.
Нет чтобы приехал, сказал: "Мужики, погорели вы - даем вам помощь!" - другой разговор: "Дай и еще раз дай!"
Наказ Печура из города привез - сеять пшеницы куда больше против того, как общее собрание колхоза записало. Теперь за это добровольно проголосовать надо и семена дать. Для этой цели и будет Ю-рист докладывать.
Обо всем об этом Печура вроде бы должен был по-дружески сказать Степану, когда приходил к нему в мастерскую. Но не сказал. Секрет сделал. Он-то сделал секрет, а в Крутых Луках каждый об этом знает. Ну - дело его, Печуры. Значит, надо было так ему… Тогда не сказал, а нынче, не доходя до избы одного переулка, будто ненароком встретил:
- На собрание, Степша?
- Угу…- сказал Степан, но остановился: он хотя и шалопутный мужичонка, Павел этот Печура, но к людям добрый и обижать его, мимо пройти, вовсе не за что.
- Ты бы, Степа, подумал об своей жизни… А? Правое слово… Я тебе об том не напрасно говорил.
Пошли вместе. Павел тихо шел, не торопился, шапку свою, воронье гнездо, вправо скособочил, чтобы на Степана левым глазом лучше глядеть.
- Я думаю, Павел. Как с утра зачну думать - и до поздней ночи. Я-то думаю, да делают-то за меня другие. Вот как.
- И ты делай.
- Кабы знатьё - что и как…
- А то, Степа - доказать непременно нужно, что сознательный ты крестьянин.
- Это как же? Может, вон как Егорка Гилев - на побегушки к следователю приладиться? Я об Егоркиной сознательности шибко понял. Знаю. Поболе других нонче знаю.
- Нет, Степа, тебе сознательность надо личную проявить. Очень тебе надо это сделать - поверь ты мне! Очень надобно тебе которую дурь с себя сбросить. Раз и навсегда.
- Которую же?
- Ну, хотя бы в единение города с деревней поверить. Хотя бы и следователю тому же поверить. Не водить его вокруг да около.
- Ну хотя бы я поверил? Дале что?
Печура с ноги сбился, после снова в ногу со Степаном пошел, спросил:
- Зерно у тебя есть еще? Хлеб, сказать?
Степан на ходу Павла за грудки взял, спросил, не останавливаясь:
- Вон ты подо что подбиваешься?!
- Подбиваюсь, Степа…- сознался Печура.- Подбиваюсь всеми силами своими. Но не для себя. Для тебя.- Сорвал Степанову руку с облезлого своего армячишки, пошел на него грудью, зашептал: - Для тебя! Тебе этого не простится - Ольгу Ударцеву кормить, а на семена не дать! Не простится!
- Ты не простишь?
- Поимей, Степа, совесть - не обо мне же речь, об тебе! Я тебя сроду любил, сказывал уже об этом. И я бы тебе больше сказал, но правов не имею - закрыто об тебе говорено было. Скажу только: будут у тебя зерно требовать - Христом-богом прошу, не упрямься. В избу твою приду, на коленки перед тобой паду, но только отдай, не показывай норова! Нужон ты, Степа, в колхозе, как и то зерно, которое у тебя же берут. Еще больше того.
- Ребятишек я голодными не оставлю. И сам босый-голодный я никому не нужный - ни себе, ни, сказать, колхозу.
- Может, и поголодают малость, но живыми ребятишки будут. Помни. Либо Ударцевым Лександрой вторым хочешь сделаться?
- Я, Павло, мужик есть. Им и буду. Другому чему у меня неоткудова взяться. Я не Ударцев, чтобы бечь и чужое палить. Но и взялись жизнь ладить - давайте ладить с умом, а не по злобе. На злобу сорвемся - то ли я, то ли на меня кто - толку не будет ни тому, сказать, ни другому. Разве третьему кому. И ты пойми, что покуда у меня дом свой - в том дому я и свой предел имею: сколь мог - отдал, а теперь - ни зернышка. И на кого я тут похожий буду - это вовсе для меня неинтересно.
Еще прошли, еще сказал Степан Печуре:
- В колхоз меня привели - ладно. Что было, то было. А привели ужо - так не мотай мне морду-то туда-сюда. Худую кобыленку и то уздой задергаешь, она с шагу сбилась и вовсе стала. А я - конь еще незаезженный, береги меня. Почто ты ко мне добровольно-принудительно без конца и краю льнешь? Вот обратно - план по севу обязательный из городу привез, а требуешь, чтобы я за его добровольно голосовал? И семян под его дал? А я не дам. И еще скажу: не дам! Правильно Нечай Хромой говорит: разори меня до краю, тогда и все твое. А ежели ты мне индивидуальный двор оставил с бабой, с ребятишками, то и я хоть какой, а хозяин в ём. А то разделили меня напополам, одну половину колхозу, другую, куда меньше первой, самому мне оставили, но я эту, меньшую, все одно больше чую… И слова твои - вовсе ни при чем. Я не богомолец какой за словом ходить… И то сказать, в Сибири богомольцев этих не шибко было, которые люди слонялись бóсые по дорогам - так, варначишки, сказать, а не богомольцы…
- Ты, Степа, в нервы ударился. Сроду я об тебе такого не подумал бы.
- Это ты - об нервах. А я - об жизни.
- Ну, гляди, Степа. Сёдни гляди, на завтра не откладывай.
Глава восьмая
Народу было в избе-читальне - не продохнуться. На ногах стояли уже. Но Степан все ж таки исхитрился, голову из сенок просунул, его тут же кто-то и признал, крикнул, чтобы лез скрозь. Коли долезет - место ему найдется.
Он пробился-таки. Локотков Пётра и мужики с ним рядом - друг к дружке вовсе прижались, и места чуть показалось на лавке. Степан покруче сел - еще их сдвинул.
Пётра мужикам рассказывал про Егорку Гилева - как он в кладовке сидел запертый, скулил, просился, чтобы выпустили, чтобы он Степана догнал и следователю его представил.
Мужики каждый по отдельности об Егорке высказывались, всякими званиями его называли, но того не знали они, каков еще Егорка…
После поговорили о сене, как за сеном нынче здорово съездили, и опять не знали они, об чем собрание будет. Догадывались, похоже было, чуть ли не все, а толком не знал никто. Но, может, и так было: вид показывают, что не знают.
А начала все не было - Ю-риста ждали.
Наконец-то он явился. Все притихли, еще тесниться стали, чтобы пропустить его к красному столу, а он нет чтобы на свое место - пожелал с народом поговорить. Ему надо было показать, что он с народом заодно. Ну и приходил бы раньше, показывал, а теперь мало того что себе - и другим заботу сделал.