Опять поболтал длинными своими руками Павел Печура. Руки у него длинные, тонкие, не крестьянские вроде руки - не ухватистые. Переселенцами были еще его дед и бабка с Белоруссии, и все они от земли, Печуры, а вот скажи, не земляной он человек, Павел, не на крестьянскую колодку деланный. Где другому на день работы - Печура верно что три с утра до ночи пластается, а толку - чуть. Над ним и не смеялся никто в деревне, только когда пошел он по дворам за колхоз агитировать, тогда засмеялись: "Печура-то хитрый, шельма, оказался - ему с его руками да с ухваткой как раз чтобы другие робили!" И получился из него агитатор наоборот. А потом вот как было: председателей со всех деревень в город каждый божий день стали вызывать, когда и неделю не выпускали их из города, от бани до бани… Завыли председатели, и в которых деревнях мужики в колхоз согласны, а председателем никто не хочет. Один из Лебяжки из деревни бросил печать колхозную и убежал невесть куда, как тот поджигатель Ударцев Лександра. И то сказать, какой это мужик, что и дома не живет, а все только доклады в городе слушает? Ведь этак свой двор начисто разоришь и колхоз весь тоже запросто - после людям в глаза не посмотришь. С докладов хлебушко не родится. А Печура Павел тут-то и вызвался добровольно на председателя и действительно из города не вылазил, доклады слушал и до весны сидеть и слушать обещался безропотно. Терпеливо долю свою нес, а ведь у него, у вдовца, ребятишек двое было - мальчонка и девчонка.
Любил же он ребятишек своих - это пуще, чем другая баба любит, а вот скажи, сидел за весь колхоз в городе, домой не заявлялся.
Ребятишки его измаялись окончательно. Телка им кормить нечем, самим жевать нечего, в школу сбегать не в чем. Какое там в школу - на двор выскочить, так они сперва печурку растопят да ноги накалят, покуда кожа терпит,- после уже с горячими-то ногами им и на снегу полегче.
А еще нашлись злыдни - стукались им по ночам в окошки, грозились малуху завалить.
Ладно уже бабы восстали, объявили, коли заметят этих пугал, то будут судить их своим бабьим судом и для начала глаза выцарапают, а ребятишек печуровских, хотя и худо и бедно, стали прикармливать.
Нет, не было в Печуре в Павле корысти. Не было вот ни на столько! Прислонился он к верстаку, голову опустил. Видать, по привычке: в малухе своей привык гнуться, ну и приходил куда в помещение - опять же сгибался, хотя бы до потолка рукой не достать было. Стоял, молчал, на Степана глядел. Неловко становилось - на ребятенков так-то смотрят, да и то на сопливых. Видать было - что-то еще хотел сказать Печура. Долгое время собирался. После заговорил:
- Мечтаю я, Степа, об крутолучинском колхозе и днем и во сне, непрестанно. Мечтаю еще так: чтобы ты был за председателя, Фофан - хозяйством бы заведовал, а я - партийными делами всеми. Я бы через партийный взгляд, через бо-ольшую идею всех вас усматривал бы…
- Ты гляди, усмотритель какой! И для чего же это тебе нужно?
- А это не мне, Степа, нужно. Это - тебе нужно. Я бы через год, разве только чуть поболее того - тебе бы уже и партийную рекомендацию писал. Для вступления.
- Рассудил! Просто как!
- Не просто, Степа… Сделать этакое с тобой - вовсе не просто. Но - ясно как.
- А как же это?
- Да делать в колхозе все правильно. Все - по справедливости. И тебя на ту же справедливость наталкивать. А тогда через год - ты тепленький будешь партеец. Ну, если не полный, так кандидат - обязательно… Вот какая у меня мечта… А теперь спрошу я, Степа: верно ли, что следователь-то об Ольге Ударцевой у тебя выспрашивал - почто она у тебя в дому оказалась?
- Было…
- Может, и правда, куда бы ее в другой дом. Сродственники же у ее в Крутых Луках живые?
- Об этом разговору между нами нету, Печура. Как все случилось - обратно не повернешь.
- Степа,- сказал снова Печура тихо, шепотом даже,- Степа, я вот ребятишек родных не жалею. Родных ведь.- И еще раз повторил: - Родных.
- Ты вот нонче мне же обо мне объяснял, Печура. Было? Объяснял, какой мужик Чаузов Степан?
- Это конечно. Не завсегда человеку самого себя запросто видать.
- А того не поймешь - что другому, может, и можно, то мне нельзя?
Ушел Печура Павел незаметно как-то, после уже снова просунул в мастерскую непокрытую кудлатую голову.
- Ты подумай, Степа…
Глава седьмая
Вторник только еще, а ребятишки Ольгины уже вовсе прижились к чужому дому. Старшая девчонка и та попривыкла. Балуются. Другой раз приходится и шумнуть на них, словно ты им отец родной. И Клашка на них нет-нет тоже шумнет, и ее они слушаются, а меньше всего им забот, что мать говорит.
Ольга с Клашкой любую работу в четыре руки делают, да еще им девчонка помогает.
Ольга как обещала на санках привезти муки куль да картошек два - так и привезла. Привезла и все, видать, собиралась Степану сама, не через Клашку, объяснить об себе, что и как: что до теплой дороги думает жить, что к родственникам своим в Крутых Луках нельзя ей идти. Видать, слышала и она, что следователь Степана об ней допрашивал.
А какой между ними может быть разговор?
Сказать правду - надо ей хоть куда, а деваться вон из чаузовской избы.
Ну, а ежели ей об этом не скажешь - так лучше не говорить с ней ни о чем. И молчал Степан, и Ольга тоже молчала.
Статная баба Ольга, белая, глазищами вокруг себя водит медленно и вроде все-то понимает, а еще на нее поглядеть - будто она морозом за душу прихваченная: не вскрикнет, не поторопится, против Клашки так и неживая вовсе.
И почто она за шелудивого мужичонку пошла, за Ударцева Лександру? И как он бросил такую и ребятишек, будто щенят, чужому подкинул?
Какая же это жизнь была в том дому ударцевском, который под яр спихнули?
Все думы да вопросы. А надо было бы подойник окончательно довести до дела. Невеликая работа, а начатая, бросить ее нельзя. И после завтрака сразу Степан направился в мастерскую, но тут мимо двора прошел улицей Нечай Хромой и крикнул через прясло:
- По сено, Степа, нонче наряжают колхозничков. Давай, Степа, по сено…
- Постой, Нечай! - крикнул вслед ему Степан.- В избу забегу, велю бабе краюшку какую завернуть и подадимся вместе! Постой!
Нечай, покуда мимо прясла ковылял, цельный доклад сказал:
- А за постой, Степа, только вон сторожу в сельпе платют, да солдатам ихняя пайка идет, покуда они столбами стоят. Коли хошь - беги со мной, поделимся напополам моим куском.
Степан в сенки забежал, сорвал с гвоздя тулуп, веревку взял подпоясаться, крикнул Клашке, чтоб не ждала скоро, а еще вилы-тройчатки захватил. Догнал Нечая, сказал, запыхавшись:
- Допрежь - как человек: коня запрягешь, бывало, после в сани бросишь, что надо, понужнул и поехал. А нонче все наоборот - сперва на двор колхозный со всем припасом беги, после запрягать. До того чудно - в ум не возьмешь!
И верно, шибко неловко было идти: в тулупе не побежишь, он за спину через плечо закинутый и с плеча падает, ты его рукой обратно да обратно, другая рука - вилы тащит, а еще по тебе веревка болтается, вроде на кобелишке каком худом. Хозяин с кобелишки шкуру наладился обдирать, а тот едва живой вырвался и с веревкой на шее по деревне тягу дает. Понять нельзя, кто ты есть - мужик ли, или погорелец какой, или еще сказать, беженец окончательный с самой России прибежал? А ведь привыкать этак-то надо - на колхозный двор со всей своей сбруей и с припасом каждое утро пороть…
Из которых окошек бабы выглядывают либо с коромыслами по улице идут - глаза в сторону воротят, будто не замечают тебя. Правда что срамота! Но и то сказать, мужики-то при чем? Сами, что ли, выдумали этак вот по деревне в сбруе бегать?
Нечай молчал, и Степан его спросил:
- Обратно на колхоз будешь лаяться? - Очень ему хотелось, чтобы Нечай слово какое покрепче высказал.
А Нечай дух перевел и ответил:
- А на его хочь весь излайся, на колхоз,- все одно тебе в ём жить и кусок с его зарабливать. Вот как.
- Это тебя кто же научил? Нешто Фофан?
- А тебя кто? Нешто Ю-рист?
- Меня - никто.
- То-то ты со мной на пару хлещешь, вроде настеганный.
Еще пробежали сколько, Нечай снова сказал:
- Вчерашний цельный день слушал, как ты все по железу-то звяк да звяк. Чего ладишь?
- Бабе подойник. А что, скажи, тебе-то?
- Как это что? Лед-то вот-вот тронется, а сено-то за рекой! А ты все бряк да бряк - и заботы тебе другой нету.
- На то есть Фофан, чтобы нарядить за сеном…
- Ну, ежели мужик Степа Чаузов без наряда не смекнет, что нонче делать надобно, тогда, правда что, весь крутолучинский колхоз седни же в могилу закопать и в самый раз получится!
И этот на Чаузова Степана тоже кивает! Что Печура Павел, что Нечай Хромой - одного нашли ответчика за крутолучинский колхоз!
Еще другие мужики, увидев Нечая со Степаном, вслед за ними на баз побежали.
Конюха же на базу никого к коням не пускали - встали двое поперек дверей и у каждого кнут в руке, а из конюшни другие двое уже захомутанных коней выводят и кому повод в руку сунут - тот уже не имеет права от коня этого отказываться, идет и запрягает в сани. Сани длинным рядом повдоль прясла выстроены и какие с краю оказались - в те и запрягай без разговору. Запряг, отвел в сторону, после того начинай все снова - договорились, что каждый на трех поедет. Ну, которые мужики все ж таки надежды не потеряли хотя бы и в чужих санях, да на своих бывших конях съездить - водят коней в поводу, кричат, что меняются. Базар так базар. Место тесное, кони ржут, мужики лаются.
И - по-разному лаются, коней всячески обзывают и хают, и каждый при этом свой собственный лад желает показать.
- У-у-у, гадюка бесхвостая!
- Ко мне лешак чей-то угадал толстомордый - наибольший хомут и тот до зенок достает, далее - не лезет!
- У меня другой край: не конь, одна задница. Холку шшупаю-шшупаю - не найду! Впору седелку на хвост цеплять.
- Так вы, ребята, сложитесь - кольхоз и получится! Хомут есть на што надеть, зад тоже есть, чтоб кнутом полоскать, а насчет середки в кольхозе разве заботятся? Середкой, от уж год минул, как никто не интересуется!
- Эй, мужики! Правую переднюю гнедой масти никто не подобрал? Меринишка один потерял, после мне на трех достался!
Однако запрягли таким манером все, одному только чересседельника не хватило, так Степан веревку свою, которую подпоясаться взял из дому, отдал. Веревка заместо чересседельника как раз и пришлась, ни рубить ее, ни надвязывать не надо. Поматерились еще сколько и поехали.
Степану Егорки Гилева кобылешка угадала, а других два коня позади у него было, тех даже и не признал чьи. Не стал разглядывать, а то как раз начнешь своих Серого с Рыжим искать.
Когда ехали улицей, один дорогу ему уступил и другой, поглядел Степан - и уже впереди всех едет. Ну, ладно, коли так.
Встал в рост. Тулуп сбросил, в полушубке остался. Шапку покрепче надвинул и воротник поднял. Ногами ловчее к саням приладился, одну ногу вперед, другую чуть назад, и обе - малость совсем в коленях согнул, вроде бы на пружины стал. Попробовал - крепко стоит, надежно.
Два пальца в рот заложил, духу набрался - свистнул, как следует быть. Кобылешка гилевская сжалась вся, после рванулась, он ее еще два раза кнутом пожарче вытянул. Рукавицу только успел на руку надеть - и тут вот он, взвоз к реке. Взвоз этот Ивановским взвозом вовсе зря и назывался, он крутой был очень и по нему только вниз ездили, а вверх да с грузом совсем другим поднимались местом, от деревни в сторону, зато удобное было то место, пологое. По Иртышу выше.
Кобылешка наметом шла, задними копытами по передку саней хлестала, который раз от саней и щепки летели, но и то сказать - и на своих конях так-то приходилось тут ездить, и от своих саней тоже, бывало, щепа летела.
По этому месту вниз да на простых - иначе крутолучинские сроду не ездили; про того мужика, который здесь шагом спускался, говорили, что он коней боится. Здесь "тпру!" не кричали.
Поворот был там впереди еще один на спуске, очень вредный поворот… На своем бы Сером либо Рыжем Степану его минуть - раз плюнуть, а эта кобылешка, язви ее, чего доброго, испугается, на дыбки перед обрывом надумает встать, а тогда задние кони навалятся, и это уже точно - все внизу будут… Чтобы кобылешка такого не надумала, Степан ее еще раз кнутом вытянул и гикнул погромчее, и она уши прижала и уже вовсе по-собачьи скокнула…
Вниз с обрыва снег посыпался, и с дороги ошметки полетели, воротник ими тоже зараз набился до отказу, но теперь Степан уже и назад поглядывал - так там, не сорвался ли кто под кручу? Но это уже известно - первый проехал, а другие кони идут по следу, только их не дергай, не понужай. И мужики не дергали и не понужали, а завернувшись в тулупы, лежали в санях, их там, ровно мешки какие, из стороны в сторону подбрасывало.
По льду, по ровной дороге, тихо-мирно поехали.
Уже с другой стороны Иртыша Степан назад глянул. Всех своих надо было обождать, чтобы не врозь, а гужом дальше, в глубь острова, к стогам тронуться.
Подводы растянулись чуть что не от берега до берега, но задние торопились, догоняли передних.
А вот версты, видать, за три выше по Иртышу обоз с сеном уже шел в обратную сторону. Вот на тот обоз Степан как глянул, так и глаз оторвать не мог.
Там калманские со своих лугов уже возвращались груженые. Калман - село от Крутых Лук считается двенадцать верст, но то считалось только, а верных пятнадцать было, грань же и на высоком берегу, и на лугах была у них общая. Луговая грань вовсе была у крутолучинских под носом, только драться там было неловко с калманскими: снег на лугах лежал и неловко ходить. Драться бегали на Лисьи Ямки, на суходол.
Нынче калманские везли сено со своего дальнего участка, и как везли: подвод, может, пятьдесят, того больше, одна за другой шли, и даже вроде бы скрип от них сюда слышался…
Такие обозы с новобранцами и то сроду не собирались.
Далеко, а видать, как вблизи, только что кони все кажутся в одну масть, и росту все одинакового, и головами трясут - тоже как одна… Воза - вот они, легко сказать, который больше, который меньше, дровень только не видать под ними, лошади будто прямо по снегу по гладкому, с ледяной искрой, возы эти волокут.
Мужиков не сразу видно, они на возах распластались, наверху, и, должно быть, в небо глядят, глазами-то наперед в таком обозе глядеть незачем, а вот на одном возу посередке обоза, ты скажи, умостились сразу трое, а один так все время руками машет, ровно жук какой. А догадаться можно - это один доказывает, а двое слушают. Может, там свой Нечай либо свой Фофан о колхозе доказывает. И даже сомнений нет, что так оно и есть. Этак вот по всей Сибири сейчас мужики колхозные перед ледоходом свое еще единоличное сено из-за реки с лугов спешат увезти, и вот так же спорят, и вот так же на возах лежат, в небо глядят либо, в сено уткнувшись, думают…
Об чем думают - ясно.
Однако они, калманцы, сегодня рано управились за сеном съездить - как при единоличной жизни. А обоз силен, велик у них обоз, верно, что глаз от такого не оторвешь.
Они, калманские, далеко не каждый год на свои луга дорогу топтали, крутолучинской пользовались. Через тот пологий спуск и ездили по сено, от Крутолучья верстах в трех по Иртышу. Крюк у них выходил верст семь, может, и десять, но и то сказать, взвоз был удобный, и дорога эта всегда была куда лучше накатана: крутолучинские по ней не только по сено, а еще и по дрова всю зиму ездили в бор, за реку.
Разминулись нынче обозами, а то как тут рассудили бы, кому в снег с дороги свертывать? Крутолучинским? Так они хозяева, по своей дороге едут. Калманским? Они груженые. Тут бы слово за слово начали, а уже чем бы кончили - это господу самому богу неизвестно.
И как ехал Степан Чаузов на передней, то как раз с него обратно же все должно было начаться и получиться.
А нынче вот как - те едут и эти едут, никто никому не перечит.
Правда, когда все свои до кучи на берегу луговом собрались, кто-то догадку высказал: может, дескать, калманские стожок с крутолучинских покосов прихватили и едут, надсмехаются? Может, на двух резвых быстренько сбегать, следы на снегу проверить, а всем ждать покуда здесь, на берегу. На тот случай ждать, если калманских догнать придется, сено у них отнять и морды всем подряд хорошо разукрасить?
А еще кто-то высказался, что и ждать нечего, и следы глядеть незачем: время не теряя, догнать калманских, возов с пяток крайних с заду у них отбить, и - квиты…
Когда стали слушать, кто же это говорит,- это Ероха Тепляков оказался, мужик вовсе смиренный, сроду не драчливый и щуплый вовсе.
У него спросили, что это он вдруг? Ероха вздохнул:
- Так ить, мужики, у их кольхоз и у нас кольхоз, может, в остатный раз по старому обычаю только и посчитаться?…
А ведь, помимо всего прочего, он, Ероха этот, всегда душой за колхоз стоял.
Все ж таки вспоминать стали, кто кому в последний раз вред изладил и чья нынче очередь? Ежели очередь калманских, так они случай такой вряд ли пропустят: ордой едут, народом, и себя в силе чувствуют.
Вспоминали-вспоминали и, скажи ты, не вспомнили: жизнь нынешняя которые дела вовсе из памяти отшибла.
А Степан сказал, что навряд ли все ж таки калманские хотя и ордой, а с крутолучинским сеном и по крутолучинской же дороге поехали бы. Навряд ли. Они бы тогда напрямик подались, не поглядели бы, что прямая дорога мало топтана. Они бы ее, дорогу, покуда туда на простых ехали, запросто своим обозом протоптали бы.
Ну, как сказал это - не стали больше вспоминать, кто кому обязан, путем дальше тронулись…
Тронулись, а Степан стал думать о калманских мужиках. Деревня Калман - куда беднее Крутых Лук, калманские мужики новоселов со всей России принимали, а народ, скажи, там дружнее. И с колхозом той волынки нету, как в Крутых Луках.
Проехали неподалеку от грани - верно, калманские около крутолучинских стожков и близко не были. И то рассудить: какая это задача всем обозом стожок либо два увезти? Похвастаться вовсе нечем. И опять же - перед кем? Всей же деревней тут были!
Ну и ладно, что калманских не тронули.
Как это получается: собираться всем ехать - коней разбирать да запрягать - правда что одна маета, а уже поехали да взялись работать - сроду каждый по отдельности того бы не сделал, как все вместе сделают!
Рассудили, кому в какой конец острова ехать, и к каждому стожку втроем-вчетвером приступали. Это удивление просто, как на четырех-то вилах стожок тает! Одни в розвальни мечут, а другой уже по снегу к следующему стожку тропку топчет… Кони вовсе недовольные оставались: только к стожку приладится пожевать, а у него уже из-под носа сено вилами выхватывают, супонь снова затягивают и чересседельник - пошел, ми-лай, дальше!
Ну, по снегу от стожка к стожку коней с сеном гонять правда что несподручно, так стали воза выводить на дорогу, и там уже кони по уши в сено залазили - им даже удобнее получилось, не то что из плотного, лежалого стожка брать. На простых же все дальше ехали и дальше, к самым крайним покосам… Спорили, друг другу доказывали, где ближе к тем дальним стожкам и на какой воз сколько положить, чтобы побольше взять и коня не замаять, и кто ловчее бастрик затянет, интересно было, а уже метали на воза - от каждого пар валил вроде из бани, с полка только что будто бы слезли. Тут Степану было вовсе по душе.